Вместо предисловия, 2022
Чекист № 1 ушел из жизни в 1926 году.
Эскиз к его литературному портрету был мною написан в 1987-м, то есть З5 лет назад. Тогда же был опубликован в Нью-Йоркской газете «Новое Русское слово»* .
Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой.
Нужно ли сегодня о том вспоминать?
К сожалению, нужно.
По-моему, даже необходимо.
Ибо Чекисты бывшими не бывают. В этом нас уверял нынешний Обер-Чекист России, и – надо отдать ему должное – эти его слова не сильно расходятся с делами.
Сегодня Владимир Путин – самый известный человек в мире. За свою всемирную славу он расплачивается твердой валютой: тысячами человеческих жизней. Это мирные жители Украины, которую он вознамерился прихватизировать, и ее воины, отстаивающие свою страну. Это и русские солдаты, посланные покорить «братский» народ огнем и мечом и превращенные в пушечное мясо.
О Путине десятки раз в день говорят на всех телевизионных каналах и во всех соцсетях, во всех странах мира. Видеоролики, в которых Путин – главный персонаж, кочуют из одной новостной программы в другую, из одного сетевого канала в другой, третий, четвертый… Его фотографии снова и снова воспроизводятся на страницах ведущих газет на разных языках.
Мудрейшие политологи, профессора ведущих университетов, психологи и психиатры, отставные и действующие генералы, представители Белого Дома, Госдепа и Пентагона, сам президент Байден недоумевают, зачем и почему Путин напал на Украину, как далеко он пойдет, когда и где остановится.
Нет конца рассуждениям о том, как выглядит Путин, как сильно он изменился за последние дни и недели. Уж не свихнулся ли он, став совершенно непредсказуемым. Как его ублажить, чтобы он не нажал, не запустил, не втянул…
Об одном не хотят вспоминать мудреватые комментаторы. О том, что Путин был, есть и будет Чекистом.
Чекисты всегда держат равнение на своего отца-основателя – Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Перед вами его литературный портрет. Если вглядитесь в него, то лучше поймете не только его самого, но и его отпрысков, включая нынешнего Обер-Чекиста, восседающего на российском троне уже больше двадцати лет.
Итак, «железный» Феликс, собственной персоной.
Прошу любить и жаловать.
И помнить, что ухо с ним надо держать востро.
Иначе – откусит.
Семен Резник
Март 2022 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
3 июля 1901 года 24-летний Дзержинский писал сестре из Соловецкой тюрьмы:
«Ты хочешь знать, как я выгляжу. Постараюсь описать тебе как можно точнее: я так возмужал, что многие дают мне 26 лет, хотя у меня еще нет ни усов, ни бороды; выражение моего лица теперь обычно довольно угрюмое и проясняется лишь во время разговора, но когда я увлекаюсь и начинаю слишком горячо отстаивать свои взгляды, то выражение моих глаз становится таким страшным для моих противников, что некоторые не могут смотреть мне в лицо; черты моего лица огрубели, так что теперь я скорее похож на рабочего, нежели на недавнего гимназиста, вообще я подурнел, на лбу у меня уже есть три глубокие морщины, хожу я, как и раньше, согнувшись, губы часто крепко сжаты, и к тому же я сильно изнервничался».
Перед нами уникальный психологический документ. Всепоглощающее самообожание и страсть к самоутверждению – вот основная внутренняя «доминанта» человека, способного набросать такую автохарактеристику. Особенно выдает описание собственного лица в моменты «увлечения и слишком горячего отстаивания своих взглядов». Нетрудно понять, что горячность была деланной, коль скоро не мешала хладнокровно оценивать производимый эффект. То была лишь игра в горячность и, по-видимому, талантливая. Это говорит о незаурядном актерском мастерстве Дзержинского, то есть о том, что он был не тем, за кого так умело себя выдавал.
Из многочисленных официальных биографий Дзержинского можно узнать, что он происходил из родовитой, хотя и не богатой шляхетской семьи. Он появился на свет в 1877 году, в родовом имении Дзержинево Ошмянского уезда Виленской губернии. Отец его умер, когда Феликс был еще ребенком, но мать делала все возможное, чтобы ее восемь детей росли если не в роскоши, то в скромном достатке. Как и большинство юных шляхтичей, Феликс воспитывался в традициях польского патриотизма. Мать много рассказывала детям о борьбе поляков за национальную независимость и о том, как подавлялись их выступления. Особенно часто она вспоминала эпизоды подавления восстания 1863 года, чему сама была свидетельницей. Все закипало в душе маленького Феликса, когда он слушал эти рассказы. Не в меру впечатлительный, он воспринимал всякое насилие и несправедливость, о которых узнавал, так, словно они совершались над ним самим. Он мечтал о шапке-невидимке, которая сделала бы его неуязвимым и помогла уничтожить всех «москалей».
В семье Дзержинских были стойки традиции католической религии, но наиболее ревностно все церковные обряды и заповеди выполнял Феликс. Почитание церкви было у него безграничным, а вера в Бога настолько страстной, что он говорил старшему брату: если бы ему однажды пришлось потерять веру в Бога, то он покончил бы жизнь самоубийством.
Он не только сам ревностно выполнял все обряды, но требовал того же от окружающих. Если кто-нибудь из старших братьев или сестер отказывался следовать его примеру, он бросался на них с кулаками.
В пятнадцать лет Феликс решил полностью посвятить себя Богу, то есть стать священником, чем сильно встревожил ксендза местного костела. Умный ксендз понимал, что священник с характером Феликса мог бы быть полезен церкви разве что во времена крестовых походов и инквизиции. Тот, кто готов кнутом загонять верующих в рай, в конце XIX века способен был причинить церкви только вред.
К несчастью для России, Дзержинский стал священнослужителем не католической, а совсем иной религии – той, что обещает райскую жизнь не после смерти, а на Земле.
Перелом произошел внезапно, и сам Дзержинский датирует его довольно точно: 1894 год, шестой класс гимназии. «Тогда я долго носился с тем, что Бога нет, и горячо (уже тогда – горячо! – С.Р.) всем доказывал это». Мысль о самоубийстве, однако, не возникала. Вероятно, потому, что Феликс не отказался от веры вообще, он лишь переменил ее. Оказалось, что жить с верой в то, что Бога нет, так же удобно, как с верой в то, что Бог есть. Главное – верить! Безоглядно и безгранично, не допуская разъедающих душу сомнений.
Прочитав несколько запрещенных брошюрок, где упрощенно, но зато доступно излагалось учение Маркса, Дзержинский стал страстным поборником социалистической революции. Будучи человеком, в первую очередь, действия, а не мысли, всегда подчеркивавший, что «за верой должны следовать дела», он перед самыми выпускными экзаменами бросил гимназию.
Согласно одной из распространенных легенд, Феликс был исключен за пощечину ненавистному учителю, который в издевательском тоне распекал учеников, разговаривавших между собой на «собачьем» польском языке. Однако сам Дзержинский не приписывал себе такого «революционного» подвига. «Когда подошел экзамен, -- вспоминал он, -- я бросил гимназию (в 1896 г.) мотивируя это тем, что развиваться можно и работая среди рабочих, а университет только отвлекает от идейной работы, создает карьеристов».
До конца жизни он так и останется недоучившимся гимназистом.
«Работая среди рабочих», юный революционер, к собственному удивлению и досаде, очень скоро обнаружил, что не все они с одинаковой быстротой осознают свои классовые интересы. Наряду с «передовыми» рабочими в Вильне оказалось немало «отсталых», которые никак не могли взять в толк, почему, вместо того чтобы работать и зарабатывать на пропитание своих семей, они должны ринуться в «последний и решительный бой» с работодателями. Учить несознательных приходилось не только брошюрами, но и кастетами. Те в долгу не оставались, и однажды так разделали «агитатора Яцека» (тогдашняя кличка Дзержинского), что рану на голове пришлось зашивать врачу.
Впрочем, боевое революционное крещение Дзержинского биографы датируют несколько более поздним временем: мартом 1897 года. Именно тогда долговязый молодой человек с впалой грудью и нездоровым румянцем на худющем лице появился в Ковно и устроился переплетчиком в одной из мастерских. Он очень мало ел и почти не спал. После долгого рабочего дня он продолжал трудиться почти до рассвета. Он устраивал нелегальные собрания рабочих, на которых произносил страстные зажигательные речи, распространял листовки, даже выпустил номер (впрочем, единственный) рукописной газеты, которую написал сам от первой до последней строки. В результате вспыхнула забастовка, окончившаяся победой: хозяева согласились на сокращение рабочего дня.
Однако и в Ковно не все рабочие оказались достаточно сознательными и «передовыми». В момент передачи нелегальной литературы одному из своих последователей Дзержинский был схвачен с поличным. Его выдал сам последователь, получивший за предательство вознаграждение от полиции… даже не в тридцать, а всего лишь в десять серебряников. Так будущий главный тюремщик «государства рабочих и крестьян» познал, что такое тюремная камера.
В письмах он жаловался на тяжелые условия заключения и даже на побои жандармов, которым он клялся отомстить. Однако положение узника не доставляло ему слишком больших страданий. Аскет по натуре, он мало тяготился неудобствами тюремного быта.
Можно с уверенностью сказать, что он достаточно искренне (насколько может быть искренен человек фразы) писал сестре из своего каземата:
«Я гораздо счастливее тех, кто на «воле» ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне приходилось выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла, -- я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы».
После тринадцати месяцев заключения следователи так и не сумели создать дело, которое могло бы убедить присяжных заседателей в том, что юный борец за права рабочих – опасный преступник. Суд присяжных был независим, и навязать ему решение было практически невозможно.
Однако «агитатор Яцек» был уже слишком опасен для властей, чтобы они могли допустить его оправдания судом. Пришлось прибегнуть к обычному в таких случаях выходу: внесудебному наказанию. Каторжные работы при этом законом исключались; самое большое, к чему дозволялось приговорить, это ссылка. Отбывать ее Дзержинского отправили в Вятскую губернию, сперва в город Нолинск, а затем, ввиду строптивого характера, в глухое село Кайгород.
В феврале 1899 года его обследовала медицинская комиссия на предмет пригодности к воинской службе. Комиссия нашла его не только абсолютно непригодным, но и обреченным скоротечной чахоткой на смерть.
Выслушав приговор властей, Дзержинский не впал в отчаяние. Его только мучало сознание, что он слишком мало успел сделать для торжества социализма. Не подозревая, что диагноз врачей ошибочен, что сама смерть отступит под напором его неистовой воли, он решил хотя бы остаток дней провести с пользой для революции.
Побег из ссылки был делом несложным. Распустив слух, что он отправился в тайгу на многодневную охоту, Дзержинский усыпил бдительность полиции. Когда власти спохватились и объявили всероссийский розыск, он уже приближался к Вильне.
В городе он никого из прежних товарищей не нашел, так как едва организовавшаяся социал-демократия Литвы была разгромлена. С трудом раздобыв фальшивый паспорт, Феликс подался в Варшаву, но и здесь застал уныние и разброд. Большинство лидеров недавно созданной социал-демократической партии Польши скрывалось заграницей. Революционно настроенные рабочие тяготели к партии польских социалистов (ППС), которая не отделяла борьбу за социализм от борьбы за национальную независимость Польши, за что социал-демократы обвиняли ее в оппортунизме, а также в измене пролетарскому интернационализму и единству рабочего класса.
Товарищи убеждали Дзержинского, что надо переждать трудное время. Но как мог пережидать тот, кто был уверен (или только распускал слух), что доживает последние дни. Он, не раздумывая, примкнул к ППС, благодаря чему получил доступ в нелегальные организации рабочих, где повел агитацию против основной программы ППС и ее руководства. Когда не хватало аргументов, он брал своим неистовым темпераментом. За короткий срок Дзержинский сумел отколоть от ППС многих «передовых» рабочих. Однако эту бурную деятельность прервал новый арест. Родные оплакивали его, однако сам Феликс и теперь не чувствовал себя обиженным судьбой. Он писал сестре из тюрьмы:
«Я намного моложе тебя, но думаю, что за свою короткую жизнь я впитал столько различных впечатлений, что любой старик мог бы этим похвастаться. И действительно, кто так живет как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать лишь всю душу или не отдам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, если кто-либо мне скажет: посмотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пойми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу, не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой! Да!»
И все-таки не он подчинил себе жизнь, а жизнь подчинила его. Он сам это понимал более или менее отчетливо.
«Я не могу ни изменить себя, ни измениться, -- писал Феликс из очередной ссылки. – Мне уже невозможно вернуться назад. Условия жизни дали мне такое направление…
пределом моей борьбы может быть только могила».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Одна из подпольных кличек Дзержинского была «Астроном». Вероятно потому, что объект его любви – социализм – оставался далеким, как звезды на ночном небе. Зато объекты ненависти были рядом. «Астроном» клеймил товарищей по партии за бездеятельность, а Партию польских социалистов – за национализм и сепаратизм.
Дзержинский еще не познакомился с Лениным, но в его действиях виден тот же почерк. Не терпя разномыслия, под флагом борьбы за единство, он старался расколоть рабочее движение Польши и сплотить хотя бы небольшую группу людей, готовых действовать по первому приказу, а не разводить дискуссии.
Трудно сказать, как сильно преуспел бы Дзержинский на этом поприще. При его темпераменте и прирожденных качествах лидера, он, вероятно, мог бы преуспеть очень сильно. Однако его бурную деятельность снова прервал арест.
Вся его полная внутреннего напряжения жизнь, в сущности, подчинена одному однообразному ритму: несколько месяцев конспиративной работы, затем годы тюрьмы и ссылки, побег, иногда несколько месяцев или даже лет пребывания заграницей, затем возвращение на родину и – новый арест…
О том, каким борцом был Дзержинский, в Советском Союзе написаны горы книг. Однако крупицы правды в них перемешаны с чудовищными преувеличениями. Беспристрастное знакомство с фактами показывает, что польскому революционному движению раскольничья деятельность Дзержинского приносила больше вреда, чем пользы; а в общероссийском движении против самодержавия он практически не оставил никакого следа, так как его работа протекала вдали от центров и на долгие годы прерывалась арестами.
Зато необходимость постоянно скрываться, конспирировать, сбивать со следа полицию, почти в каждом товарище подозревать провокатора превратили Дзержинского в типичного «подпольного человека», обрисованного Достоевским еще до его рождения.
«Железный» Феликс не знал сомнений и колебаний. Он был фанатично предан идее социализма, но только в том варианте, какой считал единственно верным. Ну, а то, что, по его мнению, мешало осуществлению его идеала, он готов был уничтожать любыми средствами, прибегая, если нужно, к хитрости, интригам, вероломству и нисколько не задумываясь о моральной чистоплотности.
«Уже на школьной скамье, -- вспоминал один «буржуазный» автор, -- в его характере появились те черты, которые к концу его не очень долгой жизни приняли столь роковое направление. Приезжая на каникулы в гости к своему дяде в имение Мейшаголы, он считал возможным сочетать использование гостеприимства с агитацией среди дворовой челяди и поджиганием ее к борьбе за лучшие условия существования».
Приводя это свидетельство человека, видимо, близко знавшего Дзержинского в его молодые годы, один из первых советских биографов «железного Феликса», кстати, более добросовестный, чем все последующие, Юз Красный, комментировал:
«Глупый буржуа даже не замечает, какое высокоценное свидетельство дает о человеке, о котором пишет с ненавистью и которого хочет очернить».
Однако и мы, вместе с «глупым буржуа», вряд ли сможем согласиться с тем, что двоедушие украшает нравственный облик рыцаря революции.
Впрочем, самого Дзержинского вопросы нравственности вообще не волновали. Согласно марксисткой догме, нравственность, как и вся духовная культура, -- это только надстройка над материальным базисом. Дзержинский был убежден, что «нравственность есть … продукт общественных отношений, которые, в свою очередь, зависят от развития производительных сил и технических форм этих сил». В переводе на нормальный человеческий язык это значит, что если какой-то человек бескорыстен и честен, а другой жулик и подлец, то первопричина этому – не их воспитание, характеры, духовный облик, а то, что на одной фабрике введены в строй (или не введены) усовершенствованные станки («технические формы производительных сил»), а на другой – нет. Если так, то о личной нравственности не стоит труда хлопотать.
Беспокоясь о воспитании сына, Дзержинский из тюрьмы наставлял жену, что хотя следует «внушать Ясику отвращение и омерзение ко лжи и комедиантству», но в то же время он должен «понять необходимость и неизбежность лжи, когда источником ее являются чистые и социальные побуждения, когда ложь необходима в борьбе за более глубокую и более возвышенную жизнь».
Какими ухищрениями диалектической мысли Дзержинский дошел до понимания того, что «более глубокую и возвышенную жизнь» можно строить на лжи, остается загадкой. Факт заключается лишь в том, что тот, чьи «чистые руки и горячее сердце» вошли в катехизис социализма, стремился с младенчества привить своему сыну иезуитскую мораль, которая оправдывает самые грязные средства во имя «возвышенных» целей. Естественно, что и у него самого не было никаких моральных проблем, ведь ни малейшего сомнения относительно возвышенности целей социалистической революции он не допускал.
Однако до поры до времени своеобразная мораль Дзержинского существовала больше в теории, чем на практике. В 1912 году он в очередной раз был арестован и приговорен не к ссылке, как раньше, а к шести годам каторги, которую его отправили отбывать в знаменитый Орловский централ.
Скитаясь по тюрьмам и этапам, Дзержинский доставлял немало хлопот тюремной администрации. Бытуют легенды о том, как он вышвыривал жандармов из камер, как организовывал восстания заключенных, а однажды, когда во время этапа начальник конвоя пригрозил бутовщикам пустить в ход оружие, он одним размашистым движением разорвал на груди рубаху и крикнул:
-- Стреляйте, если хотите быть палачами!..
Однако театральные сцены Дзержинский разыгрывал в основном по пути в ссылку; перспектива предстоявшего побега горячила кровь и толкала к эффектным жестам.
Из каторжной тюрьмы бежать было почти невозможно, сознание того, что ему предстоит провести в ней шесть долгих лет, действовало на Феликса угнетающе. Он настолько размяк, что, по некоторым свидетельствам, стал даже сотрудничать со своими тюремщиками. Правда, позднее Дзержинский эти свидетельства отвергал как клеветнические, но достоверно известно, что тюремное начальство не только не имело к нему претензий, но признало его поведение «примерным», за что ему на треть урезали срок заключения. Шестилетняя каторга превратилась в четырехлетнюю, и в 1916 году Дзержинский вышел бы на свободу, если бы к этому времени не подоспело еще одно судебное дело за давнишние подвиги.
Он снова был приговорен к каторге. Теперь его поместили в московскую Бутырку, где «железный Феликс» снова был тише воды, ниже травы. Конспиративных связей с волей он не поддерживал и имел смутное представление о том, что происходит в стране.
1 марта 1917 года около пяти часов дня в камере Дзержинского неожиданно загремели засовы, и на пороге появились возбужденные незнакомые люди.
-- Что вам надо? -- спросил Дзержинский, вскакивая с тюремной койки и готовясь отразить нападение.
-- Гражданин! – ответили ему. – В России революция. Вы – свободны.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
… Прямо из тюрьмы Дзержинского повезли на заседание Московского совета, и он, как был в арестантской одежде, бледный, худой, как сама смерть, произнес жаркую путаную речь.
В апреле, делегатом московских большевиков, Дзержинский поехал в Петроград на партийную конференцию. Он поддержал самые решительные резолюции только что вернувшегося из эмиграции Ленина. Все – кроме одной: по национальному вопросу.
Ленин настаивал на праве малых народов бывшей царской России на отделение и создание своих национальных государств. Но против такого требования Дзержинский боролся в Польше, клеймя своих противников из партии польских социалистов за «измену» общепролетарскому делу. И именно на такой измене настаивал теперь вождь большевиков – Ленин!
Дзержинский выступил против права на отделение, причем со всей присущей ему горячностью.
Некоторые авторы высказывали мнение, что те массовые расправы, которые чинил Дзержинский на посту председателя ВЧК, объяснялись, кроме прочего, «ненавистью польского патриота к России». Близорукая, ничем не подтвержденная точка зрения. Если в ранней молодости Дзержинский был польским патриотом и верующим католиком, то, переменив веру, он отрекся и от польского патриотизма. К независимости Польши от питал куда больше ненависти, чем к России, -- хотя бы потому, что должен был постоянно доказывать, что полностью вырвал из своего сердца «буржуазный национализм». В национальном вопросе он оказался еще более «святым», чем сам Ленин – верховный жрец большевизма.
В перерывах между заседаниями конференции Ленин, в прошлом лишь шапочно знакомый с Дзержинским, приобнимая его и покручивая пуговицу на его застиранной гимнастерке, пытался ему втолковать, что право малых наций на отделение провозглашается большевиками вовсе не для того, чтобы те действительно отделились от России, а с прямо противоположными целями. Но Дзержинский, преодолевая природную сутулость, драл кверху свою козлиную бородку и стоял на своем.
Диалектические тонкости Ильича были выше понимания недоучившегося гимназиста. Лишь через много лет он уразумел мудрость вождя и признал, что допускал «ошибки» в национальном вопросе. Непомерно преувеличивая свое значение, он даже утверждал, что если бы не эти его ошибки, то Польша стала бы советской и вошла в состав СССР. Впрочем, есть основания сомневаться, что признание «ошибок» с его стороны было вполне искренним.
А пока, оказавшись на конференции в меньшинстве, Дзержинский счел за лучшее дать самоотвод, когда его кандидатуру выдвинули в состав ЦК, -- по состоянию здоровья. Быть проваленным на выборах он не хотел и после конференции вернулся в Москву, а затем уехал в Башкирию на кумысолечение.
В конце июля Дзержинский снова в Петрограде – он делегат VI съезда партии. Ленин на заседании не присутствовал. Вместе с Зиновьевым он вынужден был скрываться: после провала попыток большевистского переворота был отдан приказ об их аресте и предании суду.
Полагаю, читатели знают, что вопрос о явке Ленина на суд был центральным вопросом этого съезда. Часть делегатов считала, что большевистским лидерам прятаться не к лицу: они должны явиться на суд и «разоблачить клевету буржуазии». Однако улики против них были достаточно серьезные. Дзержинский либо хорошо знал об этом, либо успел понять, что видное место в партии может занять лишь тот, кто поддерживает Ленина. С обычной своей горячностью он заявил с трибуны, что большевики не выдадут своих вождей «на расправу буржуазии».
Его позиция была оценена Лениным, который и из подполья ухитрялся руководить работой съезда. Недавние разногласия были забыты или казались теперь несущественными. Дзержинский был избран в ЦК, а затем – в узкий состав ЦК, а также в секретариат. Самоотводов он теперь не брал, на здоровье не жаловался… Он остался в Петрограде.
ЦК берет курс на захват власти, и Дзержинский со страстью включается в подготовку переворота. По его предложению, избирается политбюро ЦК, мыслившееся первоначально только как руководящий орган восстания (а не партии в целом). Практическая работа по организации восстания ложится на Военно-революционный комитет Петроградского совета во главе с Троцким. Однако для контроля над этим комитетом большевистское ЦК создает партийный центр по руководству восстанием из пяти человек: Свердлова, Бубнова, Сталина, Урицкого, Дзержинского. Биографы Дзержинского уверяют, что поздно вечером 24 октября именно он вывел из Смольного первый отряд солдат и красногвардейцев, чтобы занять телеграф и другие опорные пункты города.
Сразу же после насильственного захвата власти большевиками, то есть 26 и 27 октября, Военно-революционный комитет нанес серию ударов по тем гражданским свободам, которые частично утвердились в России после 1905 года и полностью – после февраля 1917 года. Удары самые прямолинейные, причем в их осуществлении важнейшую роль играл Дзержинский. Возглавляемые им красногвардейцы врывались в редакции и типографии небольшевистских газет и принуждали их прекратить выпуск. Лишь 28 октября, то есть задним числом, Ленин «оформил» эти разбойные нападения соответствующим декретом новой власти.
Однако подобные действия не привели к тому результату, какого ожидали большевики. Стремительно росло недовольство ими. Теперь уже не только насильственным захватом власти, но и действиями этой новой власти. Готовилась всеобщая забастовка служащих государственных учреждений. Она грозила парализовать весь аппарат большевистского руководства.
… Еще недавно большевики отстаивали право на забастовку как одно из важнейших прав трудящихся. Теперь они решают предотвратить забастовку любой ценой. 6 декабря Совнарком принимает решение: «Поручить т. Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения возможности борьбы с такой забастовкой путем самых энергичных революционных мер».
На следующий день «Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем» была создана. Ей были предоставлены широкие, расплывчато сформулированные полномочия.
Позднее Дзержинский объяснял:
«Ввиду того, что власть наша тогда еще не упрочилась, положение о Чрезвычайной Комиссии не было детализировано и было дано только общее указания беспощадной борьбы».
То есть у ВЧК оказались полностью развязаны руки. Дзержинский, не стесняемый никакими ограничениями, взялся выполнять «общее указание беспощадной борьбы» со всей присущей ему страстью и неутомимостью.
Впрочем, он задним числом подправил историю, ибо «указание» было все-таки не настолько общим как ему хотелось.
Один из ближайших сотрудников Дзержинского Мартин Янович Лацис в воспоминаниях о своем шефе подробнее остановился на том, какими полномочиями первоначально была наделена ВЧК. Он привел полный текст декрета, наскоро составленного Лениным, и указал на содержавшиеся в нем противоречия:
«ВЧК тогда хоть и мыслилась как орган непосредственной расправы – ей представлялось право конфискации, лишения карточек, опубликования списков врагов народа и т.п., -- но предполагалось, что судебное дело после предварительных следствий ВЧК будет передавать в Революционный трибунал».
Вот это последнее обстоятельство чрезвычайно сковывало Дзержинского, поэтому он, по свидетельству того же Лациса, пошел «в разрез с буквой закона» и действовал «согласно своему классовому правосознанию и совести», иначе говоря, противозаконно.
Первые же действия ВЧК вызвали много протестов и жалоб, посыпавшихся в наркомат юстиции, призванный обеспечивать законность хотя бы в пределах тех декретов, которые уже были приняты советской властью. Нарком юстиции Штейнберг распорядился освободить некоторых арестованных ВЧК без предъявления обвинений. Однако Дзержинский отказался выполнить это распоряжение.
На заседании совнаркома нарком юстиции и нарком внутренних дел настаивали на том, что ВЧК должна быть подчинена одному из них, что она должна действовать в рамках закона, и органы юстиции должны иметь возможность ее контролировать. Но Дзержинский резко восстал против этих предложений: ВЧК должна подчиняться только Совнаркому, то есть непосредственно Ленину.
Советские биографы Дзержинского утверждают, будто эти трения были вызваны тем, что Штейнберг был не большевиком, а левым эсером. Однако это всего лишь еще один пример «исправления прошлого». Ибо, во-первых, Дзержинский принадлежал к той части большевистского руководства, которая по ряду ключевых вопросов того времени занимала позиции, гораздо более близкие к левым эсерам, чем к Ленину. Во-вторых, он великолепно срабатывался с левыми эсерами в ЧК.
Лацис вспоминал, что ЧК не был дан статус наркомата именно потому, что левые эсеры, как участники правительственной коалиции, потребовали себе место в ее руководстве, между тем Комиссия мыслилась как однопартийный большевистский орган. В соответствии с этим она была сформирована из одних большевиков. Однако Лацис свидетельствует, что Дзержинский, по личной инициативе, стал приглашать в Комиссию левых эсеров (первым из них был рабочий Ильин). Когда руководство партии левых эсеров осознало, что ВЧК – это орган власти, имеющий больше веса, чем любой наркомат, и потребовало, чтобы больше их представителей входило в коллегию ВЧК, Дзержинский на это охотно согласился и взял себе в помощники двух левых эсеров – Александровича и Закса. При этом Александровича он сделал своим заместителем, отодвинув большевика Петерса. Это привело к конфликту: Петерс и Лацис отправились с жалобой на Дзержинского к Свердлову и даже грозили вообще уйти в отставку, если левые эсеры не будут удалены. Но Дзержинский продолжал пополнять коллегию ВЧК левыми эсерами, и скоро их число было доведено до семи – из общего состава 20 человек, то есть левые эсеры занимали в руководстве ВЧК более трети всех постов. Кроме того, чрезвычайно важный пост начальника вооруженного отряда ВЧК был отдан левому эсеру Попову. Даже после того, как левые эсеры, в знак протеста против Брестского мира с Германией, вышли из двухпартийного советского правительства, в ВЧК все позиции за ними были сохранены.
Как видим, партийная принадлежность наркома юстиции не играла никакой роли в его трениях с Дзержинским, которые возникали неоднократно и после ухода левых эсеров из правительства. Трения возникали и с наркомом внутренних дел. Снова ставился вопрос о подчинении ВЧК одному из этих наркоматов, и всякий раз Дзержинский, неизменно поддерживаемый Лениным, отстаивал полную самостоятельность своего детища.
Это объяснялось не только амбициозностью Дзержинского, не желавшему иметь над собой начальников. Он отлично понимал, как понимал и Ленин, что введение действий ЧК в русло закона, даже «революционного» закона тех лет, немедленно сделало бы ее ненужным дублированием органов суда и юстиции. Вся грозная сила ЧК состояла именно в том, что она была выше закона, никак не была стеснена законом и руководствовалась исключительно тем, что сами чекисты считали «соответствующим интересам революции».
Дзержинский не только не скрывал, но постоянно подчеркивал, что ЧК нельзя рассматривать как орган власти, который стоит на страже закона и карает его нарушителей. С полной откровенностью он заявлял:
«ЧК не суд, ЧК – защита революции, она не может считаться с тем, принесет ли она ущерб частным лицам. ЧК должна заботиться только об одном, о победе, и должна побеждать врага, даже если ее меч при этом попадет на головы невинных».
Так подводилась «теоретическая база» под ничем не обузданный произвол. Дзержинский был абсолютно прав, когда утверждал, что если ЧК будет подчинена какому-либо наркомату, то от нее «останутся рожки да ножки».
Конфликт был разрешен тем, что 30 марта 1919 года Дзержинскому был отдан портфель наркома внутренних дел. Так орган, считавшийся хотя бы номинально органом наведения законного порядка, и орган, созданный специально для того, чтобы чинить беззакония, оказались сосредоточенными в одних руках. Это говорило о том, что Дзержинский полностью овладел ленинской «диалектикой».
Продолжение следует
----------
* НРС, 1987 г. Номера от 5, 8, 12, 15, 19, 22, 26, 29 мая
Добавить комментарий