Феликс Дзержинский. Эскиз к литературному портрету. Часть вторая

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Feliks_Dzerzhinskiy8.jpg

Объективность требует подчеркнуть, что, возглавив ВЧК, Дзержинский не сразу стал заливать Россию потоками крови. Только через два с половиной месяца после образования Комиссии (для того сверхнапряженного времени срок немалый), когда немецкие войска наступали на Петроград и земля горела под ногами большевистской власти, Дзержинский впервые отдал приказ: «Расстрелять!» Жертвой стал некий князь Эболи. Он обвинялся в том, что занимался шантажом и вымогательством, выдавая себя самого за сотрудника ВЧК. Можно понять степень ярости, которая охватила Дзержинского, когда ему доложили об этом деле. Однако действительно ли князь Эболи совершал преступления, которые ему приписали чекисты, или не совершал, никогда не будет выяснено. А вот преступление Дзержинского, приказавшего без суда расстрелять человека, подтверждено многими свидетельствами. 

За первым смертным приговором, подписанным, вероятно, не без душевного трепета, последовали другие. «Завершился первый период работы ВЧК, -- философствовал впоследствии Лацис, -- жизнь заставила присвоить революционным путем право непосредственной расправы».

Лацис лукавит. Не «жизнь» заставила чекистов бессудно расстреливать людей, а Феликс Эдуардович Дзержинский. По свидетельству того же Лациса, он «сделал шаг, декретом не предусмотренный, никем не разрешенный». 

Левые эсеры снова выступили с протестом. Штейнберг потребовал рассмотреть на Совнаркоме вопрос о самоуправстве ВЧК. Но Ленин от этого уклонился.

Чувствуя за спиной такую поддержку, Дзержинский выпустил воззвание, в котором заявил, что от «великодушия (!) в борьбе с врагами народа» ВЧК переходит к «беспощадному уничтожению на месте преступления», то есть к расстрелам без всякого расследования.

Массовость и беспощадность репрессий становится основным принципом работы ВЧК. Ими подменяется конкретное юридическое разбирательство дел, накапливавшихся с катастрофической быстротой. 

Лацис утверждает, что первоначально расстрелы применялись только к тем, кого чекисты считали спекулянтами и саботажниками. Политических противников большевистской власти расстреливать без суда еще не разрешалось. Но по мере того, как обстановка в стране все более накалялась, с этими сентиментами было покончено. Через некоторое время стало ясно, что «бандит и спекулянт менее опасен, чем кадет, эсер и меньшевик». Феликс Эдмундович решается на применение расстрела к политическим противникам.

С каким-то изощренным сладострастием Лацис смакует эту, выражаясь по-советски, «эскалацию насилия», которая нарастала, как снежный ком, подчиняясь своей внутренней логике развития. 

Ошибкой было бы предположить, что жертвами ВЧК становились только те, кого большевики относили к «буржуазным классам». В приказе от 8 января 1921 года Дзержинский указывал, что в тюрьмах сидят «главным образом, рабочие и крестьяне, а не буржуи». К 1921-му году размах деятельности «чрезвычаек» был уже таков, что «буржуев» просто не хватало, чтобы удовлетворить их аппетиты. 

Поначалу репрессии с особой силой обрушивались на кадетов. Эта якобы буржуазная партия, объединявшая цвет русской интеллигенции и сыгравшая решающую роль в установлении в России демократии, была объявлена партией «врагов народа».

После переезда (в марте 1918 года) советского руководства из Петрограда в Москву выяснилось, что хозяева положения в городе – анархисты, имеющие свои организации и вооруженные отряды, узаконенные решением Московского совета. Никаких доказательств того, что анархисты намерены выступить против большевиков, не было и быть не могло, потому что ничего подобного они делать не собирались. Однако терпеть рядом с собой независимые и к тому же вооруженные организации большевики не хотели, а вступать с ними в переговоры и добиваться мирного разоружения считали, по-видимому, «оппортунизмом». 

Дзержинский в глубокой тайне подготовил и в одну ночь осуществил операцию по захвату анархистов в разных частях города. Те, кто оказал сопротивление, были расстреляны на месте, другие отправлены в Бутырскую тюрьму, опустевшую год назад и теперь снова наполненную людьми. Среди них оказалось немало тех, с кем сам Дзержинский много лет тянул тюремную лямку. 

Работы у чекистов было по горло, и с каждым днем ее становилось больше. 29 апреля 1918 года Дзержинский жаловался в Президиуме ВЦИК, что работники ВЧК «в течение нескольких месяцев оторваны ввиду своей занятости от какого бы то ни было общения со своей партией, советами и массами». При этом он предсказывал «увеличение работы как в количественном отношении, так и в смысле интенсивности ее».

Такой бездушной канцелярской «новоречью» писалось о массовых арестах и уничтожении людей. Это назвалось «работой». 

Мы вплотную подошли к самому темному и подозрительному этапу в биографии Дзержинского: к его роли в событиях, которые вошли в историю под названием «мятеж левых эсеров» -- мятеж, которого, в сущности, не было. 

Хорошо известно, что левые эсеры отказались ратифицировать Брестский мир и отозвали своих представителей из двухпартийного советского правительства. Менее известно, что против Брестского мира выступала значительная часть большевистского ЦК, так что при обсуждении этого вопроса Ленин, требовавший согласия на любые условия мира, не раз оставался в меньшинстве. И еще менее известно, что к противникам Брестского мира примыкал и такой «несгибаемый» ленинец, как Феликс Дзержинский. Правда, на съезде Советов, подчиняясь партийной дисциплине, он не пошел против линии большинства и при голосовании воздержался. Однако, так же как левые эсеры и левые коммунисты, он считал Брестский мир «роковой ошибкой, гибельной для революции», поэтому нет ничего удивительного в том, что он мог одобрить попытку сорвать мир с Германией чисто провокаторскими методами и тем самым «спасти» гибнувшую революцию. 

Не исключен, впрочем, и другой поворот сюжета. Вполне возможно, что провокация была разработана не за спиной Ленина, а вместе с ним, и преследовала цель – отделаться от неудобного партнера по коалиции, то есть от левых эсеров. 

Вероятно, никогда не будет до конца выяснена истинная роль Дзержинского в событиях, разыгравшихся 6 июля 1918 года, но вот что заведомо известно.

Заговор против германского посольства готовился без соблюдения элементарных правил конспирации, что, по меньшей мере, странно, если учесть, что левые эсеры имели богатый опыт конспиративной работы. Германское посольство заблаговременно получило информацию о заговоре и дважды через наркомат иностранных дел предупреждало о нем Дзержинского. Но руководитель ВЧК, столь быстрый и решительный в пресечении любых «контрреволюционных» выступлений, в том числе и воображаемых, в данном случае проявил совершенно не свойственную ему пассивность. Более того, именно его подпись стояла на мандате, с которым явились в посольство чекисты Николай Андреев и Яков Блюмкин, расправившиеся с германским послом графом Мирбахом.

Правда, при расследовании Дзержинский заявил, что подпись на мандате подделана его заместителем, левым эсером Александровичем. Но эти показания всерьез не проверялись. Версия подделки особенно сомнительна потому, что в ней не было никакой надобности: как заместитель председателя ВЧК, Александрович вполне мог подписать мандат собственным именем. После ликвидации «мятежа» Александрович был расстрелян с подозрительной поспешностью, тогда как Блюмкин благополучно «скрывался» целый год, после чего был помилован, официально принят в большевистскую партию и направлен на партийную работу. Лишь через много лет он был расстрелян как троцкист. 

Весьма странное впечатление производят и другие события того горячего дня.

Узнав об убийстве германского посла, Дзержинский ринулся в отряд Попова и потребовал выдать Блюмкина, словно заранее знал, что террорист скрывается именно там. 

Причем, речь шла только о Блюмкине! Достойно внимания, что его сообщник Андреев почему-то никого не интересовал. Его даже не пытались искать, и он бесследно исчез не только с места преступления, но и из истории. 

Когда Попов заявил, что Блюмкина в отряде нет, «железный» Феликс, со своей обычной театральной горячностью, стал обвинять его в измене революции и грозить расправой, хотя сам был безоружен, тогда как в распоряжении Попова находился мощный вооруженный отряд. Нетрудно понять, что Дзержинский провоцировал Попова на необдуманную ответную акцию. И добился того, что Попов приказал его арестовать. К аресту Дзержинского фактически свелся весь «мятеж», зато он дал большевикам повод к решительным действиям.

По тайному приказу латышские стрелки окружили Большой театр, где в это время заседал съезд Советов, и, пренебрегая парламентской неприкосновенностью депутатов, арестовали всю фракцию левых эсеров. 

Так был ликвидирован не эсеровский «мятеж», а советская власть, ибо с того момента, как Советы стали однопартийными, они из носителя власти превратились всего лишь в один из инструментов власти, сосредоточенной с тех пор в руках большевистского ЦК.

Дзержинский весь «мятеж» просидел под арестом, и был освобожден целым и невредимым. Однако он был настолько скомпрометирован, что вынужден был уйти в отставку с поста председателя ВЧК. На его место был назначен Петерс. 

Впрочем, отставка Феликса оказалась фиктивной, и вскоре пост ему был официально возвращен. Зато партия левых эсеров была разгромлена, с ней уже можно было не считаться как с политической силой.

ГЛАВА ПЯТАЯ 

Покончив с левыми эсерами, ЧК основное внимание сосредоточила на правых эсерах, которые оставались самой многочисленной и влиятельной политической партией в стране, опиравшейся на широкие крестьянские массы. 

Эсерам и другим партиям, стоявшим за установление в стране демократии, а не диктатуры, удалось собрать в Самаре Учредительное собрание, разогнанное большевиками. Учредительное собрание, в отличии от Советов, было избрано демократическим путем, его депутаты были действительно представителями народа, лозунг «Вся власть Учредительному собранию!» был очень популярен, вокруг него объединялись все недовольные самоуправством большевиков. Таким образом, эсеры представляли огромную опасность, и большевики обрушили на них всю мощь своего террора, используя для этого любые поводы, а когда поводов не было, то искусственно создавая их.

Еще в июне 1918 года в Петрограде был убит один из видных большевиков – Володарский. Убийца (впоследствии стало известно, что им был молодой рабочий Сергеев) сумел скрыться с места преступления. Тем не менее, ЧК заявила, что террористический акт был совершен эсерами. Хотя ЦК партии правых эсеров официально заявил о своей непричастности к этому убийству, большевики начали репрессии против эсеров. 

30 августа телеграф принес Дзержинскому грозную весть: в Петрограде убит председатель местной ЧК Урицкий. Первым же поездом Дзержинский отправился в Питер, чтобы лично участвовать в допросах схваченного террориста. А едва прибыв в город, он получил еще более страшное известие: в Москве, после выступления на заводе Михельсона, ранен Ленин. Окончательно потеряв голову, Дзержинский помчался обратно в Москву. Обезумев от страха, большевики устроили кровавую баню, хватая и карая без разбора всех, кто подворачивался под руку. О том, что творилось тогда, дает представление нота Дипломатического корпуса, врученная Председателю Петроградского совета Зиновьеву. В ней выражался протест против «режима террора, установленного в Петрограде, Москве и других городах».

В ноте говорилось: 

«С единственной целью утолить ненависть против целого класса граждан, без мандатов какой бы то ни было власти, многочисленные вооруженные люди проникают днем и ночью в частные дома, расхищают и грабят, арестовывают и уводят в тюрьму сотни несчастных, абсолютно чуждых политической борьбе… Безутешным семействам нет возможности получить какую бы то ни было справку о месте нахождения родных. Отказывают в свидании с заключенными и в доставлении им необходимой пищи. Подобные насильственные акты непонятны со стороны людей, провозглашавших стремление осчастливить человечество, вызывают негодование цивилизованного мира».

Однако сквозь массовые беспорядочные репрессии просматривается одна определенная линия – борьба против эсеров, которым приписываются все акты антибольшевистского террора. 

Убийца Урицкого Леонид Канегиссер был арестован. Он принадлежал к немногочисленной группе «народных социалистов», не имевшей организационной связи с эсерами. Несмотря на это, террористический акт был приписан эсерам. 

Фанни Каплан, стрелявшая в Ленина, на допросах показала, что в прошлом была анархистской, а в данный момент ни к какой партии не принадлежит. Она утверждала, что действовала в одиночку, по собственной инициативе. Подтверждением этих показаний был ее серьезный физический недостаток – почти полная слепота. 

В 1908 году Фанни Каплан, будучи анархистской, готовила террористический акт против какого-то царского сановника, но бомба взорвалась у нее в руках, в результате чего она стала терять зрение. Именно из-за слепоты смертная казнь была ей заменена пожизненной каторгой, которую она отбывала в Акатуе. Освобожденная Февральской революцией, она жила в Крыму, в санатории для вечных политкаторжан. Здесь она познакомилась с врачом Южного Фронта Дмитрием Ильичом Ульяновым, который советовал ей лечиться и дал письмо к своему знакомому профессору-окулисту в Харькове. Фанни поехала в Харьков. Там ей была сделана операция, благодаря чему она вновь немного стала видеть, но различала лишь силуэты. 

Этим и объясняется, что, стреляя с двух шагов, она один раз промахнулась и два раза попала Ленину в руку. Трудно предположить, что, если бы террористический акт замышляла какая-то организация, она послала бы на дело полуслепого исполнителя. 

Не предполагали этого и чекисты. Из опубликованных в 1923 году протоколов видно, что сразу после покушения Фанни Каплан подверглась семи допросам. Допрашивали ее по очереди шесть чекистов: Петерс допрашивал дважды. Дзержинского среди допрашивавших не было – он еще не вернулся из Петрограда. Возможно, что допросы были и потом, однако протоколы их не были опубликованы, следовательно, они не подтверждали официальную версию. 

Ясно лишь то, что никаких сообщников Каплан не назвала и свою принадлежность к партии эсеров не подтвердила. От нее этого и не особенно добивались, а поспешили расстрелять – на четвертый день после покушения. Это «славное дело» исполнил комендант Кремля Павел Мальков в присутствии «поэта революции» Демьяна Бедного. По личному указанию Свердлова труп Фанни Каплан был сожжен в бочке и пепел развеян по ветру, дабы не осталось никаких следов. Большевистские лидеры боялись, что могила российской Шарлотты Корде может стать местом поклонения для противников режима.

Однако еще до первых допросов или одновременно с ними, но еще не зная результатов следствия, Свердлов выпустил воззвание, в котором утверждалось, что этот террористический акт – дело рук эсеров!

Никаких законов уже не было, торжествовало право сильного. Дзержинский, подписывая множество смертных приговоров, не испытывал ни жалости, ни колебаний. А ведь всего десятью годами раньше, сидя в тюрьме и будучи свидетелем нескольких смертных казней, он записывал в дневнике: 

«Как же чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе поднимается страшный бунт. Неужели нет спасения?.. Анархист К. сверху простучал мне, что “они решили не спать всю ночь”, а жандарм сказал, что при одной мысли о казни “пронизывает дрожь и нельзя уснуть”».

Однако верховного советского жандарма при мысли о людях, которых он отправлял на смерть, подписывая длинные списки, дрожь отнюдь не пронизывала. И если он не всегда мог спать по ночам, то не потому, что тени казненных тревожили его совесть. Просто кровавая работа, которой он предавался с неистовой страстью, не оставляла времени для сна.

«Его натура не довольствуется только руководством, -- свидетельствует Лацис, -- Он жаждет сам действовать. И мы нередко видим, как он сам допрашивает обвиняемых и роется в изобличительных материалах. Его настолько захватывает дело, что он просиживает ночи в помещении ВЧК. Ему некогда сходить домой. Он спит перерывами тут же в кабинете за ширмой, где приспособлена для него кровать».

Массовые и произвольные репрессии ВЧК вскоре стали настолько необузданными, что критика против них поднялась и в самой большевистской печати. Абсолютно уверенные в своем «праве на расправу» чекисты растерялись. Многие поспешили подать заявления об уходе из Чрезвычайной Комиссии. Положение усугублялось тем, что сам Дзержинский в это время отсутствовал: он нелегально поехал в Швейцарию, чтобы навестить жену и сына, которые отсиживались там в тиши и благополучии, пока он наводил на родине кровавый «революционный» порядок. 

Однако, вернувшись домой, железный Феликс быстро уладил «недоразумения», в чем ему помог, конечно же, сам Ильич. 7 ноября, в день первой годовщины Октябрьского переворота, оправившийся после ранения Ленин явился не к рабочим какого-нибудь крупного завода – оказалось, что это небезопасно, – а в маленький клуб ВЧК на Лубянке, где произнес поистине примечательную речь.

«Что удивляет меня в воплях об ошибках ЧК, – это неумение поставить вопрос в большом масштабе, – сказал Ильич. – У нас выхватывают отдельные ошибки ЧК, плачут и носятся с ними.

Мы же говорим: на ошибках мы учимся. Как во всех областях, так и в этой мы говорим, что самокритикой мы научимся».

Так «диалектически» вождь осмыслил деятельность ВЧК в первый год революции: тысячи невинно загубленных жизней – это «отдельные ошибки», на которых не следует обращать внимание, а тем более – плакать о них и носиться с ними. В «большом масштабе» эти ошибки даже полезны, ибо на них чекисты «учатся».

«Дело, конечно, не в составе работников ЧК, а в характере деятельности их, где требуется решительность, быстрота, а главное – верность», говорил он далее.

В верности Дзержинского и его опричников Ильич, похоже, не сомневался – этим и исчерпывалась его диалектика.

«Когда я гляжу на деятельность ЧК и сопоставляю ее с нападками, я говорю: это обывательские толки, ничего не стоящие, – продолжал Ильич. – Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима».

Воистину это было так! Бесчисленные декреты, запреты, указания властей не значили бы ровным счетом ничего, если бы ВЧК и многочисленные уже местные ЧК не проводили их в жизнь непосредственно, теми методами, которые вызывали «обывательские толки». 

ГЛАВА ШЕСТАЯ 

Однако Дзержинскому приходилось вести борьбу на два фронта, так как даже среди большевистских лидеров оставались такие, кто считал, что произвол ВЧК должен быть ограничен. Когда положение большевиков становилось угрожающим, протестующие голоса затихали, но, когда опасность оставалась позади, раздавались снова. Дзержинский предпочитал перехватывать инициативу. Так, в январе 1920 года, после того, как были разбиты армии Колчака и Деникина, и казалось, что гражданская война подходит к концу, Дзержинский (формально инициатива исходила от него) предложил отменить смертную казнь. Соответствующий декрет был принят ВЦИКом. Впрочем, «право непосредственной расправы» сохранялось за ЧК в случае осадного положения и при подавлении «прямых вооруженных выступлений контрреволюции», что оставляло широкие возможности для произвола. А когда положение снова осложнилось из-за войны с Польшей и выступления Врангеля, декрет этот хотя и не был формально отменен, но фактически был забыт.

Положение ВЧК вновь осложнилось к концу 1920 года, когда гражданская война в основном закончилась. Держать дальше огромную страну на казарменном положении стало невозможно. Был взят курс на Новую Экономическую Политику. Торговцы, мелкие лавочники, кустари, которые еще недавно считались злейшими врагами советской власти, вдруг стали ее главной опорой. Чрезвычайная Комиссия Дзержинского, созданная в виду чрезвычайных обстоятельств, становилась ненужной. Даже из чисто прагматических соображений ее теперь следовало распустить. 

Однако Дзержинский яростно отстаивал свое детище, и в этом его поддерживал Ленин. Веским аргументом в пользу того, что Комиссию распускать рано, стало восстание кронштадтских моряков в феврале 1921 года. После его беспощадного подавления ВЧК получила задание – «выявить и разоблачить подлинных вдохновителей и организаторов» этого выступления. Дзержинский тотчас же дал указание «раскрыть связь главарей мятежа с империалистическими разведками и внутренней контрреволюцией».

Формулировка этого задания превосходно характеризует особенности мышления железного Феликса. То, что за восставшими моряками стояли «империалистические разведки», для него было аксиомой – еще до начала расследования. Поэтому от подручных он требует «раскрыть связь», которой никогда не было!

Сказано – сделано. И вот в «Известиях» появляется обширный доклад ВЧК о раскрытии в мае-июне 1921 года целой серии заговоров против власти большевиков.

На первом месте в докладе стоит «Петроградский заговор» во главе с профессором географии В.Н. Таганцевым. Утверждается, что Таганцев возглавлял заговорщический «Областной комитет союза освобождения России», который объединял несколько дочерних нелегальных организаций: «Боевой комитет», «Народный комитет восстания», «Петроградскую народную боевую организацию», «Объединенную организацию» и другие (какие другие – не уточняется). Утверждается далее, что объединявший эти организации «Областной комитет» находился в связи «с финской контрразведкой, а также с американской, английской и французской разведывательными организациями в Финляндии».

Это сообщение было опубликовано 24 июля, а еще через месяц В.Н. Таганцев и 60 его однодельцев, включая поэта Николая Гумилева, были расстреляны по постановлению петроградской ЧК, но не как члены «Областного комитета союза освобождения России», а как «наиболее активные участники» «Петроградской боевой организации», которая всего месяцем раньше фигурировала лишь как одно из звеньев «Областного комитета», причем из ее названия почему-то исчезло слово «народная». 

Список расстрелянных с кратким описанием вины каждого был опубликован в «Петроградской правде» 1 сентября. При этом, вопреки прежнему заявлению ВЧК, ни один из казненных, включая профессора Таганцева, не был обвинен в связях с французской разведкой, хотя американская, английская и особенно финская разведки в обвинениях фигурируют очень часто, а один раз упоминается польская. Зато в официальной советской биографии Дзержинского «Петроградская боевая организация» обвинена в сотрудничестве с американской, английской и французской разведками, тогда как польская и финская не упомянуты. 

Таков уровень юридического обоснования обвинений, фабриковавшихся в застенках ЧК. На основании таких обвинений 61 человек был расстрелян немедленно – в ночь после вынесения приговора, вопреки тому, что смертная казнь была отменена декретом советской власти, а поспешность расправы не диктовалась какой-либо необходимостью.

Детальный анализ опубликованных материалов показывает, что скорее всего «Петроградской боевой организации» вообще не существовало, не говоря уже о других составляющих мифического «Областного комитета».

Поэтому неудивительно, что в числе расстрелянных оказался, например, князь Сергей Александрович Ухтомский, 35-летний скульптор, сотрудник Русского музея. Вся его вина состояла в том, что он «был связан» (то есть знаком) с профессором Таганцевым и «членами ПБО Поповым и Козловским», через которых передал для публикации за границей какие-то научные статьи о музейном деле. Князь Ухтомский даже не обвинялся в принадлежности к организации, хотя был расстрелян как «наиболее активный» ее участник. А 27-летний Григорий Константинович Попов, с которым был «связан» Ухтомский, работал заведующим подотдела Автогужа (автомобильно-гужевого транспорта). Он назван «активным участником ПБО», но вся его активность, согласно обвинениям чекистов, сводилась к тому, что он «снабжал» организацию «сведениями о положении Автогужа», то есть рассказывал друзьям о беспорядках в этом советском учреждении. 

Состав расстрелянных настолько разношерстный, что не может быть речи об их принадлежности к одной организации. Некоторые из них, по-видимому, действительно были активными противниками большевиков, боролись против них с оружием в руках. Но таких ничтожное меньшинство. Остальные причислены к заговору за дворянское происхождение, офицерские звания, а, главное, чтобы придать делу, возможно больший размах.

Никакого отношения к заговору не имел и Николай Гумилев. Арестованный одним из последних, почти через три месяца после ареста Таганцева и других «главарей», он не делал ни малейшей попытки скрыться. Сейчас, когда стена молчания вокруг творчества поэта на его родине рухнула, чекисты от литературы, фальсифицируя историю, утверждают, что вина Гумилева была установлена судом. Это абсолютная ложь. 

 Нечто подобное можно сказать и о других заговорах, спешно «разоблаченных» в 1921 году. Однако свою роль они сыграли, позволив Ленину сделать «важный теоретический вывод» о необходимости длительного существования в социалистическом государстве органа охраны его безопасности: без такого учреждения, как ВЧК, «власть трудящихся существовать не может, пока будут существовать на свете эксплуататоры», -- как сказано в биографии Дзержинского, выпущенной в 1983 году Политиздатом.

Итак, самым авторитетным большевистским лидером было установлено, что даже в мирных условиях большевики не могут удержаться у власти, если не опираются на бесчеловечную карательную систему. Более глубокого и правильного теоретического вывода сделать было невозможно. Детище Дзержинского было спасено, хотя ему все же пришлось сменить вывеску и из Всероссийской Чрезвычайной Комиссии превратиться в Главное Политическое Управление – ГПУ. 

Окончание следует