Скучный день в апреле. Маленькая повесть

Апрель, утро. 9:15

— Как ты мог меня так назвать? Имечко ты придумал! Отец называется… Творог и сыр я положила в пластиковый ящик внизу. На верхней полке они быстро засыхают. — Кася энергично перекладывала продукты из зеленой бездонной сумки в отцовский холодильник.

— Ты же знаешь, деточка, я терпеть не могу творог. — Он бестолково сновал по крохотной кухне и заглядывал дочке в лицо. — Пусть в нем бездна кальция, но — с души воротит! Ну, прости мне, Касенька, старому дурню, юношеское увлечение астрономией. Мы с твоей мамой часто приходили поздно вечером на стадион. (Я был отличным футболистом, между прочим...) Наш стадион... Просто зеленая лужайка с воротами. Ложились в траву и смотрели на звезды. Как сейчас вижу: тихо, сквозь туман Млечный путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу и звезда с звездою говорит…

— И тогда вам пришло в голову наречь меня Кассиопеей? А если бы сын родился?

— Чем плохое имя, доченька? Была она очаровательной женой эфиопского царя Цефея. Правда, гордясь своей красотой, Кассиопея сказала, что она прекраснее всех на свете. Разгневанные нимфы уговорили грозного бога морей Посейдона наслать на царство Цефея морское чудовище кита. Кит всплывал из моря и опустошал эфиопские земли... да, бедные эфиопы. Кстати, среди них есть евреи! Сына мы бы назвали Орион… или Персей. Или Цефей.

— О, Господи! Орион-Цефей! Бедное дитя! — дочка шмякнула на полку пакет с докторской колбасой. Старик вздрогнул. — В твоем возрасте, папочка, полезно есть творог — кости укрепляет. И еще я купила сырую печенку. 

— Мне соседи приносят всякие разносолы. Мария Эммануиловна, Муся снабжает деликатесами и книжные новинки доставляет. Дочка Леночка закармливает, а она всё не может съесть… И Клара, и другие... Мы тут дружно живем в стариковском доме! Поддерживаем друг друга. Я сам могу купить и кефир, и свежий хлеб – к нам автобус подъезжает с продуктами из русского магазина раз в неделю. Не думай, что я во всем зависимый, Касенька…

— Независимый-независимый! Скажи ленивой Божене, пусть поджарит печень, но не слишком. Чуть-чуть прижарит, слышишь? Сковородку нужно разогреть, добавить воды, чтобы зашипела и слегка обжарить, но внутри должно быть полусырое. Тебе нужно поднимать гемоглобин после операции, папочка. Опять она плохо вымыла пол — подошвы липнут. Помощница называется! Давай я поговорю с Наташей, она тут у многих убирает! Пусть она заменит Божену, больше толку будет. Кстати, согласно одной из версий мифа, эта Кассиопея за своё хвастовство была привязана к креслу и обречена кружиться вокруг Северного Полюса, переворачиваясь головой вниз. И смотреть на себя в зеркало…

— А ты сама печенку... не сможешь поджарить, Касюша? Пока Божене что-то объяснишь… Она по-русски — еле-еле. От печенки и творога, понимаешь ли, новая почка не вырастет. А знаешь, что было дальше с Кассиопеей? По древнегреческому мифу, прекрасная Андромеда (есть и такое созвездие!), дочь Цефея и Кассиопеи, была прикована к скалам. Почему? Для того, чтобы искупить вину матери, которая прогневала морских нимф или там сильфид... И правда, липнет линолеум… Я и сам в состоянии еще пол помыть. Есть еще порох в пороховницах, дочка, и ягоды в ягодицах! Есть! Только вот не знаю, куда Божена засунула швабру. А печенка…

— Не сегодня — я спешу! Извини, папочка. Я знаю, что ты все можешь сам, сам. Но твоей помощнице за это деньги платят! И напомни, чтобы почистила морозильник — воняет. И сменила постельное белье. Я книжку принесла для Муси, твоей подруги. Рассказы Дины Рубиной. Она просила. Передай, не забудь. И сам почитай – интересно! Мне пора.

— На свидание опаздываешь? Да, у меня тут подруги… 

— Почему бы и нет? — дочка вскинула острый подбородок, сердито сдвинула брови. 

— Опять какой-то недотепа, вроде твоего Андрюшки?

В голосе отца звенели насмешка и обида. Кася замерла с пакетиком ветчины в поднятой руке.

— Что ты имеешь к Андрюше? Строитель-подрядчик — нормальная профессия. Молодой интересный парень.

— Ладно, ладно. Я вас люблю, чего же боле? Что я могу еще сказать… Это ты к нему что-то имеешь, только мне не рассказываешь. Ничего мне не рассказываешь последнее время! Совсем старый стал отец и глупый, пора на помойку. Ты же от Андрея ушла!

— Мы временно расстались… проверить свои чувства. В Америке это называется «то тэйк а брэйк». Да, я еще шоколадные бисквиты принесла, ты просил.

— В боксе тоже есть «брейк». В молодости я боксировал неплохо… Так с кем ты встречаешься? Любви все возрасты покорны, но юным девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям… и лесам.

— Есть ли такой вид спорта, папочка, которым бы ты не занимался в своей жизни? С Джейкобом я встречаюсь. Помнишь Джейкоба? — дочка забросила последний пакет на полку и с шумом захлопнула холодильник. — Такой длинный, нескладный, в туфлях на босу ногу? Он тебе и всем евреям в вашем доме благотворительных кошерных кур привозил на Пасху в прошлом году, в прошлом апреле... 

— В апреле? Да, в апреле... в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого…

— Опять ты со своим Иродом! Каждую весну цитируешь, и не надоест. Мы тогда с Джейкобом и познако… Папа, не ешь ветчину руками, я сейчас дам тебе вилку и тарелку. Где чистая посуда? — она осмотрелась. Куча немытой посуды в раковине. Вода капает и кран поржавел. Потолок желтеет и шелушится. В углах болтаются обрывки серой паутины. Тяжело вздохнула.

Старик попытался отвлечь дочку:

— Ты видела пса этой расслабленной дамы, которая в конце нашего коридора? Когда соседка с ним выходит на прогулки (а гулять ему нужно не меньше часа), все на этого Дэрла (так пса зовут) оглядываются с восторгом, с изумлением. И на выставке тоже. Хотя они там просто гости, в конкурсах не участвуют. Но каждый год соседка ездит со своим псом на собачью выставку в феврале, в МакКормик Плэйс, в Даунтауне. На других посмотреть и себя показать…

— Запустение! Грязные тарелки, неряха твоя помощница, папочка.

Но он гнул свое:

 — Вот соседка купила Дэрлу клетчатое собачье пальто с карманами, сине-зеленое, чтобы оттенить золотистую шерсть, говорит. Зачем собаке карманы, Касенька? А кульки пустые класть, чтобы подбирать… ну вы сами понимаете, что! В Чикаго с этим строго — удобрит собачка травку в неположенном месте или хозяин не подберет — и тут же оштрафуют. Но тебе не интересно, что Мария Эммануиловна рассказывает… я все от нее узнаю. Ну что ты подметаешь… Я сам! Инвалидка эта ни с кем, кроме Муси, не разговаривает, но ходят слухи — она рассказы в журналах печатает, про нас про всех. Впрочем, я не читал.

— Ладно, папа! Хватит о животных… Скажи Божене… Ой, как поздно! Джейкоб пригласил меня в ресторан в Даунтауне. Я побежала. Нужно успеть заскочить… сделать маникюр. Привет соседкам. Заеду в понедельник. Все!

Чмокнув отца в седую макушку, Кася выскочила из квартиры, Побежала к лифту, словно за ней гналась стая бешеных собак, на ходу застегивая универсальную зеленую сумку из искусственной крокодиловой кожи. 

«Редеют волосы у отца. Сильно сдал он после операции, но бодр духом. Значит — поправляется! Есть еще порох… и память на цитаты. Давно ремонт у него не делали, как мама умерла, — огорчалась Кася. — Дешевая квартира, скверное обслуживание; что платишь – то имеешь. Хорошо еще, что в доме много других советских эмигрантов — развлекают друг друга. Все эти муси, клары… дэрелы. Старикам тоже компания нужна. Как удобно, что большие сумки теперь в моде — все в них помещается! Нет, лучше спуститься по лестнице. Тренировка для мышц… и куда приятнее поездки в душной металлической клетке».

С удовольствием прислушиваясь к энергичному стуку своих каблуков, она думала о предстоящем свидании: «Джейкоб ужасно милый и добрый, на свой манер... Один сына воспитал и с такой преданностью, любовью говорит о своем мальчике». 

Касе тоже давно хотелось сына, лучше двух, а потом — маленькую девочку. Дочку она назовет нормальным именем: Люда или Таня, но ни в коем случае не Андромеда или Большая Медведица. Незаметно стукнуло ей тридцать три… будто молотком в висок. В этом возрасте Иисуса Христа уже распяли, а она еще ничего хорошего не сделала. Книгу не написала, дерево не посадила, дом не построила и ребенка не родила. И пароход не назовут ее именем, и созвездие не назовут, уже есть такое созвездие — Кассиопея. 

Немолод, конечно, Джейкоб, лет пятьдесят ему, не меньше. Но для американского мужчины — это не возраст. Чем черт не шутит, а вдруг с ним что-то и получится! Подумаешь – языковый барьер! Вот дочка папиной соседки Лена вышла замуж за американца, Дугласа, и счастлива. Около года уже знакома Кася с Дейкобом и не нашла в нем никаких отрицательных черт. Внешности он приятной… сносной, скажем так. Слишком уж пунктуальный, дотошный. Занудный он, если честно, говорит всегда о деньгах. В обносках ходит, а не бедный. Все распланировано в его жизни: шаг влево, шаг вправо — побег! Разложено по полочкам. Вот и хорошо! Его рациональность и пунктуальность, даже скопидомство — гармонично компенсируют Касино разгильдяйство. 

Да и Андрюша ее уже не мальчик. Старше Каси на пять лет. Морщинки у глаз, виски седеют, а ведет себя точно шкодливый подросток. Но такой обаятельный подросток! Когда в хорошем настроении... Все мы — ангелы, когда на душе легко… 

Каблуки Касины выбивали танцевальный ритм в такт вполне приятным мыслям.

Кася не знала, что у отца после операции обнаружили метастазы в печени, и три раза в неделю он проходил курс активной химиотерапии. Она не знала, что отец проживет еще семнадцать месяцев и умрет неожиданно, когда Кася с Андреем будут проводить на Гавайях очередной медовый месяц. Там Андрей признается, что влюбился в нее с первого взгляда и слова — имя Кассиопея заворожило его. Но никогда не признается он, что во время их «брейка», да и раньше, спал попеременно с Боженой и с Кларой, отцовской соседкой. И еще с двумя другими женщинами: с ширококостной немолодой немкой, с которой познакомился в баре, а потом с длинноволосой темпераментной не то мексиканкой, не то индуской. Их имена забылись.

10:25

Кольцо пропало! Бриллиантовое кольцо! Джейкоб заглянул еще раз во все ящики, впустую, конечно. Он прекрасно помнил, что кольцо покойной жены в фиолетовой бархатной коробочке лежало под носовыми белыми платками в верхнем ящике вишневого комода. Как можно сделать женщине предложение без кольца? Придется купить новое! Траты, траты непредвиденные… 

В раздражении он захлопнул ящик — терпеть не мог менять свои планы, торопиться, действовать необдуманно, входить в лишние расходы. Давно запланировал Джейкоб, что сделает Касе предложение ровно через год после первого знакомства. В ресторане небоскреба «Хенкок» с видом на озеро Мичиган и Нэви Пир. 

Столик уже заказал. Забрал белую рубашку из стирки. Купил новый галстук. Исчезновение кольца нарушило стройный план. Куда кольцо запропастилось? Подозрение пало на двоих: сантехника, который приходил на прошлой неделе подтянуть капающий кран в ванной Айзека, и на болгарку Божену, убиравшую квартиру по понедельникам и четвергам. На сантехника Джейкоб пожалуется консьержке, Майре, Мэри, как там ее? Стоит ли жить в полутора миллионной квартире в самом центре Чикаго, чтобы у тебя воровали кольца подсобные рабочие? Никаких средств не хватит… Пусть проверяют, кого нанимают! А тощую неряху Божену он просто уволит без разговоров. 

Сынок Айзек заглянул к отцу. Покрутился в спальне, рассеянно переставляя фотографии на камине. Выглянул в окно: привычный вид. Прямо внизу громоздилось новое здание Института Современного Искусства. Много лет назад на этом месте стояли конюшни городской пожарной охраны, уютно пахло навозом. Слева — старинная водонапорная башня «Вотер Тауэр», единственное здание, уцелевшее после Великого чикагского пожара. Справа — скоростная дорога «Лейк Шор Драйв», сине-зеленое озеро Мичиган. Весенние лохмато-лиловые тучи бродили над озером, отбрасывая тревожные тени.

Сын сообщил, что уходит на весь день. В библиотеку. И ночевать будет сегодня у одного приятеля… 

— У кого именно, Айзек?! Ты же знаешь — я люблю точность. И когда именно вернешься? Точность — вежливость королей. 

Залюбовался отец своим единственным отпрыском. Красивый — в мать. Высокий — в отца.

— Ну, ты его не знаешь, папа. Я уже взрослый, а ты все меня допрашиваешь…

— Ладно, не буду, не буду, — тут же дал задний ход отец. Жена тоже терпеть не могла расспросы-допросы. Раздражалась. — Только помни, сынок, — в воскресенье с утра мы едем на озеро. Нужно опробовать новую яхту. Столько за нее заплатили, а стоит в гавани без дела! Ты готов? Деньги нужны?

— Всегда готов! И всегда нужны…

— Возьми мою кредитную карточку. Но трать разумно… 

Сын по привычке поцеловал отца, смутился. Уже студент, пора бросать эти детские замашки. Классный у него старик! Прижимистый, но для «своего милого ребенка» денег никогда не жалеет. А разговоры об экономии можно пропустить мимо ушей.

Уже от двери глянул на предка с плохо скрываемым обожанием. В двадцать лет Айзек еще не перерос детский восторг. Он всем гордился в отце: и его успехами в денежных спекуляциях, и высоким ростом, и усиленной скромностью, непритязательностью. Вниманием к дедушке и бабушке. Неназойливой религиозностью и постоянным оптимизмом. И умением управлять яхтой. И умением самому сделать мелкие починки в летнем домике на озере, куда они ездили каждое лето удить рыбу. 

Мать Айзека бросила мужа ради другого мужчины, когда мальчику едва исполнилось пять лет. Всю любовь ребенок сосредоточил на отце. Вскоре непутевая родительница погибла в аварии, и они с отцом никогда между собой не говорили об этой трагедии. 

Выйдя из дома, Айзек, весело насвистывая, сел на поезд метро и поехал совсем не в библиотеку, до которой можно было и пешком дойти, а в Роджерс Парк. В дешевом мотеле, где останавливались только безденежные провинциалы и дешевые проститутки, его уже ждала Лиззи МакДуган. Там они провели вместе весь день и всю зябкую весеннюю ночь. Только выскочили уже под утро в круглосуточный МакДональдс — жутко проголодались. Лиззи взяла четыре «Биг Мака», целую гору жареной картошки и два молочных коктейля. Съели все это тут же в старенькой машине Лиззи, на стоянке, давясь от смеха. Подуло с озера влажной прохладой и облака разлетелись по бирюзовому небу. Звезды еще не побледнели. 

— Смотри, вот Орион! Прямо над нами, — Айзек обнял подругу за плечи. Какая она высокая, гибкая! — Наклони голову. Вот там, где я пальцем показываю. Три яркие звезды в ряд — пояс Ориона. А чуть в стороне — созвездие похожее на перевернутую букву «дабл-ю», Кассиопея. Женщина перед зеркалом… Я тебя люблю!

— А я — тебя! Навсегда вместе? 

— Конечно! Навсегда! Теперь мы помолвлены! 

— Да? — Лиззи тряхнула темной копной волос. Улыбнулась и поцеловала кольцо, которое он подарил ей всего неделю назад. Кольцо с тремя желтыми бриллиантами, принадлежавшее его покойной матери. 

Айзек не знал, что его мать, Дэб, ушла от Джейкоба к невероятно богатому пожилому Мэтью Польских, другу своего отца. Между ними внезапно вспыхнула неистовая, неистребимая любовь до гроба, в полном смысле слова. Ни разница в возрасте, ни протесты детей Мэтью, ни любовь к маленькому сыну не могли остановить обезумевшую от страсти женщину. Она вернула кольцо мужу, умоляла простить, понять…

Немедленно получив развод от потрясенного Джейкоба, тут же вышла за Мэтью. Уехала с новым супругом в Европу, подальше от упреков и воспоминаний. Полтора года спустя они оба разбились в машине по дороге из Монте-Карло в Милан. Мэтью умер сразу, а мать Айзека еще смогла открыть дверцу и отползти от машины на восемь метров. Это последнее усилие навсегда определило судьбу ее сына.

Поскольку Дэб пережила своего супруга на несколько минут, по закону ей посмертно досталась большая часть огромного наследства мужа. Дети Мэтью от первого брака рвали на себе волосы, пытались опротестовать завещание — все напрасно. Миллионы перешли от матери к Айзеку. И поступили в распоряжения отца, легального опекуна над малолетним сыном.

Катастрофу и смерть бывшей жены Джейкоб воспринял, как справедливое возмездие. Он пустил деньги в оборот. Удачно играл на бирже, заработал еще несколько миллионов — Айзек вырос, словно маленький принц. 

Через год, когда ему исполнится двадцать один, Айзек получит миллионы Дэб в полное распоряжение. Он узнает от адвоката историю смерти матери, встретится со своим вторым дедом, которого не видел с пяти лет. Парень тут же бросит ненавистный университет. Обвинит отца в постоянной лжи и мошенничестве, грабеже, утаивании денег. Отберет у него квартиру в центре Чикаго в розово-коричневом небоскребе, прямо на Мичиган Авеню, обе машины, яхту и все прочее. А потом уедет с Лиззи в Калифорнию, в Голливуд, где снимется в трех фильмах, статистом. 

После двух абортов Лиззи МакДуган уйдет от Айзека, который так и не удосужился жениться на ней. А тот плюнет на карьеру актера и станет успешным кинопродюсером.

11: 25

Прожевав с отвращением творог, старик долго и старательно трясущимися руками мыл посуду. 

Неудобно все оставлять Божене. Она же все-таки не его рабыня — просто приходящая помощница. Девочка-эмигрантка, хрупкая, вроде Каси. Вкалывает на трех работах, устает, наверное. Семен Борисович выглянул в окно. Мрачная женщина в инвалидном кресле выехала прогуляться со своим гигантским псом. Как такую громадину разрешают держать в квартире субсидированного дома? Впрочем, пёс тихий и на людей не бросается. Дрессированная собачка. Муся говорит – служебная собака, натренированная для инвалидов. Какой инвалиду прок от собаки, серьезно? Разве что компания… Имя женщины старик не мог вспомнить, а вот собачку Дэрелом зовут, это запомнил.

С облечением опустился Семен в мягкое кресло. Включил телевизор, русский канал. До приезда машины, которая должна была отвезти его в госпиталь на «химию» оставался час. Можно соседке Мусе позвонить, обсудить передачу о поэте Вознесенском. Русское телевидение – благословение для стариков. У американцев все или пиф-паф, всех убивают, или секс неприкрытый… Ну, последнее не так уж и плохо. В новых русских фильмах то же самое. Нет, с Мусей разговоры – это надолго, на час как минимум. 

Вспомнил старик еще об одном деле. С некоторым трудом Семен Борисович поднялся с продавленного плюшевого кресла. Вытащил из холодильника пакет с ветчиной и сырой печенкой, положил их в целлофановый желтый кулек. Уже открыл замок, но остановился, вернулся в кухню и подхватил коробку с бисквитами. 

Шаркая тапочками, направился по унылому синему коридору к двери с латунным номером 305 и постучал. Цифра «пять» болталась на одном гвоздика и слегка покосилась. Дверь распахнулась. Соседка Клара предстала перед ним в распахнутом розовом кимоно, из-под которого выглядывала короткая пышная юбочка, и в розовых шлепанцах на каблучке.

— Ах, простите, я не вовремя, кажется, — старик неуверенно протянул кулек. — Вот дочка деликатесы принесла, хотел с вами поделиться. Мне вредно столько есть… Кто-то из великих сказал: нужно держать голову в холоде, а брюхо в голоде.

— Нет, что вы, что вы, дорогушка! Какие глупости! Очень даже вовремя! Проходите, пожалуйста, Семен Борисович! Не стойте в дверях, как пограничный столб. Вы же знаете, какие сплетники кругом. Ничего не стоит ославить одинокую женщину. У меня ах! такой беспорядок. Не успела… заспалась. Я тут переодевалась уходить, — она безуспешно пыталась запахнуть шелковое скользкое кимоно.

На розовом, под цвет шлепанцев и халата, диване горой навалены цветные платья, рубашки с завлекательными тоненькими бретельками, прозрачные чулки… Пахло сладостными французскими духами и едким лаком для ногтей.

— Да не извиняйтесь вы, Клара Георгиевна... Какие там церемонии между соседями! Наоборот, мне приятно заглянуть в гнездышко прелестной женщины. Проснись, красавица, проснись… открой сомкнуты негой взоры… навстречу северной Авроры…

— Это нужно в холодильник? — молвила она, сверкнув очами, грациозно принимая желтый кулек. — Ну, уж вы скажете! Аврора… такой проказник.

«Впрочем, …и молвил он, сверкнув очами… — это, кажется, о полковнике, который был рожден хватом. Из стихотворения «Бородино», – припомнил старик с легкой натугой. — Поэтично, но к данному случаю не совсем подходило. Отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы… Тоже не подходит. А что дальше? Перстами легкими как сон моих зениц коснулся он... Моих ушей коснулся он, — и их наполнил шум и звон: и внял я неба содроганье, и горний ангелов полет… Память еще не отказала, но в ушах, действительно, звенит. Давление нужно проверить…»

— Там — ветчина, Клара Георгиевна. И сырая печенка, цвет лица улучшает. Хоть вам это, понятное дело, ни к чему. У вас и так цвет лица замечательный. И зреющей сливы румянец на щечках пушистых, и солнца отливы играют в кудрях золотистых…

«И все остальное. Аппетитная дамочка и совсем молодая еще, до пятидесяти. Прекрасно знает, что обладает шикарным бюстом. И щедро его демонстрирует, на радость окружающим старичкам, вроде меня. Она и с молодыми мужчинами часто появляется поздно вечером — сплетничали местные бабки. Они про всех болтают – язык, что помело! И детей обсуждают, Касю его, и Мусину дочку Лену с ее американцем, и странную эту женщину с четвертого этажа со служебной рыжей собакой...» 

— Да ну вас в баню, Семен Борисович, с вашими комплиментами. Всегда подшучиваете над бедной женщиной! Такой образованный! (Старик протестующее замахал руками.) Это Пушкина стихотвореньице?

— Нет, Клара Георгиевна, — это Лермонтова поэзия, Михаила Юрьевича.

— И какая я для вас Георгиевна? Клара Георгиевна — подходит древней бабульке. Такой морщинистой, лысой и в чепчике… Не такая уж я старушка! Просто — Клара. И давайте на «ты». Выпьем?

— Давайте, давайте! Совсем не старушка, а даже наоборот! А можно вас… тебя называть Кларочка? — развеселился Семен Борисович. — Там еще бисквиты. Шоколадные. Вы… ты говорила в прошлый раз, что такие любишь.

«Как такая прелестница попала в дом для стариков? Получила, наверное, липовую инвалидность, как многие. Сам бы за ней приударил с удовольствием, если бы не болезненные обстоятельства».

— Люблю, очень даже люблю. Шоколад, конфеты. Все сладкое! Какой вы душка внимательный, Семен Борисович, тоже сладенький! Приходите ко мне вечером чай пить с бисквитами. Телевизор посмотрим. Будут новый детектив показывать.

— Тогда уж и ко мне обращайтесь на «ты». Пустое «вы» сердечным «ты» она, обмолвясь, заменила… Просто Сёма, а еще лучше — Сёмочка. Меня так Бетя называла, жена. Ну — Семён, в крайнем случае! Для солидности, учитывая некоторую разницу в возрасте.

— Какая еще там разница?! Глупости. Так что, придете посидеть? Часов в девять, а лучше — в полдесятого. У меня с Нового года осталось полбутылки коньяка и шпроты. Будем кутить! В воскресенье мы всей компанией в русский ресторан собираемся, в «Египетские ночи». Танцы, музыка! Давайте с нами! Муся, ваша подруга, тоже придет. Будете с ней говорить за литературу и выставки. 

Халатик грозил слететь в любой момент. Желанья!, что пользы напрасно и вечно желать?.. А годы проходят… Семен Борисович покосился на полуоткрытую дверь в спальню и поймал в высоком зеркале свое отражение, за Клариной розовой спиной. Между лопатками извивался по шелку синий вышитый дракон. 

А у него под глазами — темные мешки. Бледный стал, синюшный, под стать дракону. Брюки на заду болтаются — катастрофически теряет вес. Щеки обвисают, физиономия вытягивается. Еще не слишком заметно, но месяцев через пять… Вздохнул тяжко: 

— Я, знаете ли, Кларочка, рано ложусь. Стариковская привычка. Как-нибудь в другой раз… Вы уж на меня не обижайтесь, деточка. Куда уж мне в «Египетские ночи»! И пить я давно бросил... 

В обратную сторону старик шаркал по коридору вдвое дольше. Любить... но кого же?, на время — не стоит труда, А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа: И радость, и муки, и все там ничтожно... Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг исчезнет при слове рассудка; и жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка... Куда в его-то годы по девочкам бегать? В компании с метастазами... 

В госпитале Семена Борисовича посадили в кресло «на химию», рядом с еще молодым мужчиной. Бычья шея и густые синие татуировки на обеих руках — рабочий класс. При ближайшем рассмотрении стало заметно, что мощные мускулы и шея соседа заметно одрябли. Черные глаза мутноватые, равнодушные. Бритый круглый череп. Хорошо, что пошла мода на бритые головы — все равно волосы вылезут. Черты лица хорошие у соседа, простые и мужественные. Пролетарий. Жалко, пропадает красивый молодой парень — видно невооруженным глазом. Похоже, давно принимает «химию». На вид не больше сорока — и тоже рак... Скоро охляет, истощает... Он страшно бледен был и худ, и слаб, как будто долгий труд, болезнь иль голод испытал. Он на допрос не отвечал… и тихо, гордо умирал… Кто – он? Мцыри, кажется… Что же, раку, как и любви, все возрасты покорны! 

Незаметно Семен Борисович потрогал свои седеющие кудри, которыми всегда тайно гордился. Не редеют еще! Вон как Клара на него поглядывала… призывно. 

Неудобно вот так сидеть бок о бок несколько часов и словом не перемолвиться. Старик нерешительно представился соседу на своем корявом английском:

— Сэм! Семен Борисович меня называют. Рак почки. Удалили, но метастазы…

Пролетарий медленно поднял невыразительные глаза. Задумался, словно не мог припомнить собственное имя. Пробормотал, что Семен Борисович не уловил, вздернул брови. Парень уточнил, нехотя:

— Левое легкое с проросшими этими самыми… метастазами. Облучали. А теперь, кажется и правое тоже… Поздно оперировать. 

Обменялись диагнозами, как визитными карточками. Помолчали.

— Я по профессии инженер, — опять не выдержал Семен Борисович. — Инженер-электрик. На большом заводе работал. Главным… ну да что вспоминать. Теперь вот на пенсии. А вы?

— Рабочий! — неожиданно в голосе его зазвенела гордость. — Ты откуда, товарищ? Из Польши? 

«Угадал, значит, что пролетарий. Вставай, поднимайся, рабочий народ…» — Старик от удовольствия потер руки, и дальше беседа шла живее.

— Нет, из Советского Союза приехал…

— Из России, значит? — оживился и сосед. — Вы молодцы — всех своих буржуев ухлопали одним разом! Я читал Ленина. Пролетариат — это сила! В Америке — произвол империализма и частной собственности, — продолжал он жарким шепотом, — но мы еще поборемся! Разве это справедливо, что бездельники, спекулянты живут в шикарных небоскребах в Даунтауне? А рабочий простой люд, труженики — в трейлерах и халупах, на окраинах? 

— М-м-м-м… да, есть в этом некоторое несоответствие. Но, знаете, социально устройство общества сложная штука. – старик беспокойно заворочался в кресле. — Нельзя решать судьбы народов вот так с кондачка, и… понимаете ли, рубить с плеча, по кому попало. Весь мир насилья мы разрушим до основанья… а зачем? Новый мир построить — титаническая задача. Исторический опыт показывает…

Кто его знает как эта тирада прозвучала по английски! 

— Мы еще покажем всем этим акулам капитализма! — перебил бритоголовый. — Мы им всем покажем, покажем, сволочам, гадам зажравшимся… — и отчаянно закашлялся. — Перекроим эту чертову страну (кхе-кхе!), весь земной шар (кхи-кхи!) в духе равенства и справедливости! — ухватился татуированными руками за горло, забулькал, захрипел.

Подбежала смуглая Тида, медсестра — филиппинка со стаканом воды. Залепетала озабочено с малопонятным акцентом. Как ночи Украины, в мерцании звезд незакатных, исполнены тайны слова ее уст ароматных… 

Тида напоминала куклу-переростка. На ее медицинском халатике детского размера резвились красные медвежата и желтые пингвины. Подскочила другая медсестра, высокая полька Ванда, зазвенела тревожно дешевыми браслетами, затрясла сережками. За ней санитарка-мексиканка подкатила белый столик, оскалила сахарные зубы. Сделали задыхавшемуся пролетарию укол.

«Именно тут, в Штатах и организовали подлинный интернационал, а не там, в Союзе. «Русский народ — первый среди равных». Гнездо махрового шовинизма! Пожил бы ты, товарищ американец, в России или на Украине с пятой графой! Там бы показали тебе, где раки зимуют. Или посидел в лагере лет десять, в местах, куда Макар телят не гонял, как мой отец, тоже убежденный коммунист, между прочим. — Неожиданно Семену Борисовичу тоже захотелось выкрикивать лозунги, но совсем иного рода. — Ну вот, никогда не знаешь на кого напорешься! Американский коми-фантик. Умирает, а туда же, рвется переделать мир по своему убогому разумению! Господи, люди везде одинаковые и ничему не учит их история! Но стоит ли спорить с ярым коммунистом, погибающим от рака легких? Перед скелетообразной дамой с острой косой мы все равны… От нее не заслонят ни коммунистические лозунги, ни пышнотелые дамы, вроде Клары…» Семен иронически улыбнулся.

— Можно мне тоже воды, прелестная Тида? – поинтересовался старик.

— Конечно! — улыбнулась Тида. И медвежата с пингвинчиками заулыбались на халатике. Никакой бело-застиранной казенщины. — Может быть, сок? Яблочный, апельсиновый, клюквенный? Дать вам еще подушку или одеяло? Мы их держим в специальном подогревательном шкафу.

Скоро сосед задремал, жалобно посапывая. А Семен Борисович, что-то долго бормотал под нос, закутавшись в подогретое одеяло: «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и не герой. Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой. Руки стали совсем тощие. Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой, отвоевать своё добро, — вздувайте горн и куйте смело, пока железо горячо! Ох, горячо внутри от этой капельницы. То ли яд по жилам растекается, то ли медикаменты их чертовы. Недоброе что-то. Да и где оно, это добро? Кто его видел? Вот опять Ванда приближается со шприцем. Очередной анализ. Сколько можно? Довольно кровь сосать, вампиры!»

Вспоминал старик свою длинную, сложную жизнь, рассеянно смотрел в остекление до пола, за которым был виден маленький садик. Тоненькие деревца только начали щетиниться зелеными почками. Сухой и грустный куст краснел прошлогодними ягодами. Радостно лезли из блеклой травы нахальные одуванчики. Небо светлело по-весеннему. Где-то там, в бездонном просторе космоса за тонкой воздушной пленкой развалилась Большая Медведица, затягивал свой пояс Орион, жались друг к другу Плеяды, беззвучно лаяли Гончие Псы, а из соседней школы «Монтессори» две женщины, длинная и коротенькая, вывели на прогулку одиннадцать детей в шапочках и курточках всех цветов радуги. Длинная воспитательница с британским холодным лицом, рыжими вьющимися волосами чем-то напоминала Касю. А коротенькая, с широкой спиной и пухлыми щеками — покойную жену, Бетю. В высоте растеряно бродили мелкие облака, похожие на заблудившихся, нестриженых овечек. И невидимая звездная Кассиопея все смотрела и смотрела на себя в призрачное зеркало — не могла наглядеться.

Семен Борисович не знал, что из одиннадцати детей, гулявших перед ним в садике, двое пойдут в армию, один станет знаменитым пианистом, один погибнет в автокатастрофе через два года вместе со своим отцом. Карапуз в синей курточке станет художником-абстракционистом, впрочем, весьма неталантливым и вынужден будет зарабатывать на жизнь укладкой паркета. Один малыш станет программистом, другой передозируется в университете наркотиками и останется умственно неполноценным до конца своих дней. Одна девочка родит четверых детей, будет счастливой домохозяйкой, пока не узнает, что муж изменяет ей с лучшей подругой. Тогда она превратится в домохозяйку несчастливую, но через несколько лет утешится в объятиях местного почтальона. Трое из детишек станут врачами. А самая маленькая из них, девочка с косичками, в розовой шапочке с зеленым помпоном, будет принимать роды у Симы, внучки Семена Борисовича, которой пока и в проекте не существовало.

И еще он не знал, что соседка Клара имела на него далеко идущие виды, мечтала о законном браке. Никто из ее молодых поклонников не рвался заводить серьезные отношения: оставались на одну-две ночи, прикладывались к коньяку, съедали все, что было в холодильнике, а потом исчезали бесследно. Если бы они поженились, Клара, может быть, и выходила Семена Борисовича…

13:15

Аккуратно заперев квартиру на три замка, Джейкоб спустился на первый этаж в холл и поморщился: в двух громадных китайских вазах — экзотические букеты тропических цветов, чуть не в рост человека. Гигантские зеркала в затейливых рамах. Двухметровый черный швейцар в ливрее с золотым позументом улыбается ослепительно, словно год не видел Джейкоба и теперь не может поверить своему счастью. Кожаные лиловые диваны. Мягкие бело-розовые персидские ковры. Мраморный камин! Кому нужна вся эта бьющая в глаза показная роскошь? Выбрасывают денежки на ветер. Но для Айзека — все самое лучшее! Мальчик так привык...

Сам Джейкоб провел детство и юность в еврейском районе, в Роджерс Парке. Отец держал крохотную пекарню, где подрабатывали подростками и Джейкоб, и его друзья. Ничего вкуснее маминых «кихалах» и лимонного печенья он в жизни не ел. Порой во сне его до сих пор дразнит запах теплой корицы и свежевыпеченных хал. Родители и сейчас там живут, недалеко от постаревшей и обветрившейся синагоги «Маунт Синай», в скромном одноэтажном домике, ослепшем от разросшегося винограда. Но Айзека ждет другая судьба — у мальчика блестящие перспективы!

Первым делом Джейкоб пожаловался консьержке на сантехника. Вполголоса, чтобы не слышали другие проходившие мимо жильцы. Незачем выносить сор из избы и портить репутацию дорого кондоминиума. Мэйган МакДуган (он забыл ее имя, но прочитал на бронзовой табличке на стойке), рано постаревшая высокая женщина с черными внимательными глазами и солидными манерами, понимающе кивала: 

— Конечно, разумеется — сантехник будет незамедлительно уволен. Подобные инциденты недопустимы. Даже само подозрение… Спасибо, что вы поделились своими… сомнениями в его профессиональной пригодности. Как Ваше здоровье? Я видела вашего сына сегодня утром. Он очень возмужал.

Миссис МакДуган работала в их доме уже десять лет и знала всех жильцов. Джейкобу казалось, что она относиться к их семье с особым пониманием, зная, что мальчик — сирота.

— Да, Айзек, мой малыш — уже студент! Не верится. Совсем взрослый….

Высокий холл огласился заливистым лаем — соседка с тридцать восьмого этажа, та, что жила прямо над ним, тащила на сворке домой трех белых шпицев. Скользя за собаками на высоких каблуках по мраморному полу, она пронеслась мимо. Зацепилась за персидский ковер и с размаху села на лиловый диван. Джейкоб и консьержка одновременно сочувственно улыбнулись.

— Мейган, душечка! Я не могу справиться с этими избалованными дьяволами. Дома они шелковые, но стоит их вывести на улицу — и псы просто дуреют. Нет времени их выгуливать, а поручать незнакомому человеку я не хочу. Когда вернется твоя Лиззи? Я вся измучилась с этими капризными тварями. Ну что, мои сладкие? Ну что, мои золотые песики? – запричитала соседка медовым голосом. — Мамочка устала. Мамочка посидит на диване, отдохнет, и мы пойдем домой. Вас уже ждет овсяная кашка и свежая печёнка.

— Позвольте Вам помочь, миссис Филлипс. Поводок запутался. Вокруг лапы песика, — консьержка поспешно выбралась из-за своей конторки и ловко распутала лающий и визжащий мохнатый клубок. — Вот так, все в порядке, видите! Со следующей недели моя средняя дочка Шейла будет выгуливать собак в нашем доме. Лиззи занята… Пошла в колледж, — Мейган бросила быстрый взгляд на Джейкоба. 

Он понял так этот взгляд: «Не только вашему Айзеку нужно учиться!» Дочка консьержки, застенчивая рослая девушка с такими же черными, как у матери, глазами и пышными волосами уже несколько лет выгуливала всех собак в их доме. В том числе и коричневого пуделя Сашу, принадлежавшего Айзеку. Мохнатого Сашу пришлось усыпить прошлым летом. Лиззи искренне утешала Айзека и его отца, который не слишком любил шумную собаку. И сама девушка плакала. Чувствительная…

— Лиззи больше не будет присматривать за собаками, миссис Филлипс, — продолжала консьержка, удерживая Джейкоба в поле зрения. — Но Шейла, моя средняя, очень ответственная девочка, вы останетесь довольны. Патрик, младший брат, будет ей помогать.

Но Джейкоб уже не слушал, он направился на «Великолепную Милю», протекавшую, словно шумная людская река, рядом с его домом. Первым делом заглянул в ювелирный отдел магазина «Тиффани», через дорогу. Сначала продавщицы не проявили к нему интереса. Он привык к прохладному приему в дорогих магазинах. Слишком скромно одет. Но потом, когда Джейкоб попросил показать ему кольца с бриллиантами, вскользь упомянув, что живет вон в том розово-коричневом доме, на другой стороне Мичиган Авеню, ювелирные жрицы зашевелились. Они призывно заулыбались, выкладывая на прилавок свои драгоценности. Внимательно рассматривал Джейкоб огранку камней, дизайн. Ни одно из предложенных колец не пришлось ему по вкусу. Вернулся на восточную сторону «Великолепной мили». Переворошил все прилавки с ювелирными изделиями в «Нейман Маркусе», но и там ничего не купил. Несмотря на заверение очаровательной продавщицы, что кольцо продается с немыслимой скидкой, почти задаром, всего за пять с половиной тысяч, и только сегодня! Транжирить он не привык. Эта продавщица до боли напомнила ему бывшую жену самоуверенными манерами, ухоженным равнодушным лицом, белозубой леденящей улыбкой, жесткой настойчивостью. 

С трудом отбился от нее Джейкоб и, воровато оглядываясь, нырнул в дешевый «Бейсмент Файлинс». Там приобрел (с некоторой душевной болью) за сто пятьдесят долларов и шестьдесят восемь центов серебряное колечко с кубиком циркония, весьма напоминавшее по дизайну двадцатитысячный шедевр от «Тиффани». Не мог он тратить на себя, а вернее, на Касю, деньги своего мальчика! Из солидных доходов от спекуляций на бирже он отстегивал на личные нужды ежемесячную сумму, соответствующую скромной зарплате банковского кассира. 

Вернувшись домой, он принял душ, обрызгался одеколоном Айзека для торжественного случая. Покосился на фотографию сына. Ничего, мальчик поймет! Отец одинок, нуждается в женской ласке и внимании... 

Надел белую рубашку с чуть потертым воротником и единственный нарядный костюм, черный в темно-серую полоску. Натянул синтетические черные носки, тоже купленные в «Бейсмент Файлинсе» на дешевой распродаже. Поморщился, втискивая широкие ступни в узкие кожаные туфли. (Он всегда донашивал обувь сына, вышедшую из моды.) И отправился навстречу своей новой жизни. 

Самое время покончить с одиночеством — сын вырос, окончил школу, продолжает учебу. Кася — подходящая кандидатура: молодая, но не слишком. Красивая, культурная еврейская девушка, неиспорченная американским воспитанием. Расходы возрастут, но в разумных пределах. А какие у нее чудесные золотисто-рыжие волосы! Положительно, Кася — сокровище. Тоненькая и прелестная, с доброй душей. Она нежно ухаживает за больным престарелым папашей! И отец ее тоже вполне приличный, образованный человек, видный инженер в прошлом. А вот живет в бедном стариковском доме с облупленными потолками. Экономит, получает благотворительных кур и не жалуется. Даже доволен старик-эмигрант. Не привыкли у себя в Советском Союзе к высоким жизненным стандартам нашей великой Америки. 

Не придется расходовать деньги Айзека на новых родственников. Да они этого не ожидают. Джейкоб и на своих-то стариков не тратится… Дед с бабой сами подкидывают Айзеку по десять-двадцать долларов на праздники. И правильно, на что им деньги? 

Наверняка, Касе даже в голову не приходит, что Джейкоб живет в самом сердце Даунтауна, официальный владелец яхты, двух «Мерседесов», загородной виллы на озере Женева, в Висконсине и еще мало ли чего. И прекрасно! Имя у нее странное и привлекательное, редкое имя — Кассиопея. 

Он не поленился, прочитал в греческой мифологии все, про Кассиопею. По мифу, Андромеда, дочь Цефея и Кассиопеи, была прикована к скалам для того, чтобы искупить вину матери, которая разозлила морских нимф. Красавица Кассиопея сказала, что она прекраснее всех на свете, чем рассердила ревнивых нимф. (Ну, казалось бы, какая им разница?) Те уговорили грозного бога морей Посейдона наслать на царство Цефея морское чудовище кита. (Не знали греки в древности, что киты совсем не плотоядные. Наука сильно шагнула вперед с тех пор…) Кит всплывал из глубин моря и опустошал эфиопские земли. (Там и сейчас не жирно живут, без всяких чудовищ морских.) Оракул предсказал, что если морскому чудищу отдадут на растерзание прекрасную царскую дочь Андромеду, то кара Посейдона окончится. Тогда-то бедная Андромеда и была закована в цепи, оставлена на съедение чудовищу. (Куда только отец смотрел? Да и мамаша Кассиопея тоже хороша!) Но мимо пролетал Персей. (Куда он летел? По делам?) Убив кита, он спас царевну и женился на ней. Пришедшие на свадьбу, по просьбе Кассиопеи, враги Персея, вместе с первым женихом Андромеды неким Финеем, затеяли драку. (Все-таки мифологическая героиня была приличной стервой. Кася — совсем не такая!) Драчуны были превращены Персеем при помощи головы Медузы Горгоны в мраморные статуи. Вот так, чтобы не смущали покой и мир!

Весьма занимательная история, чего только люди ни выдумают, когда им не нужно думать о хлебе насущном… 

Он улыбнулся своему скромному отражению в витрине не без самодовольства. Потом, когда они поженятся, Джейкоб объяснит супруге, что миллионы — Айзека, а не его. Он совсем не царь эфиопский и даже не его министр. Объяснит он Касе так же свои планы экономии, разумных трат и постепенного накопления капитала. Пора снова жениться, пора! Последний шанс и последний приступ молодости. В январе ему исполнилось пятьдесят два года. 

Джейкоб не знал, что в следующем году, примерно в это же время он будет сидеть на зеленой скамеечке на краю сквера позади исторической «Вотер Тауэр», хлюпая носом и обливаясь слезами. Будет он трубно и жалобно сморкаться в клетчатый застиранный платок, вспоминая с отчаяньем последнюю беседу с сыном. (Последнюю — в полном смысле слова, хотя он еще об этом не подозревает.) Будет перебирать обвинения Айзека; вспоминать свои жалкие попытки втолковать мальчику, объяснить, что все было не так, не так… что тот жестоко ошибается! Деньги все и всегда предназначались для сына, он почти ничего не тратил на себя. 

На скамейку рядом опустится усталая тяжеловесная женщина в стоптанных кроссовках. Лицо ее покажется смутно знакомым, близким, связанным с каким-то важным давним воспоминанием.

Смирные лошади, впряженные в прогулочные кареты, будут лениво поглядывать в их сторону, пыхтя и шевеля волосатыми ушами. Черная кобыла с белой гривой начнет пить воду из раковины старинного чугунно-потемневшего фонтана с ручным насосом, который прежде Джейкоб никогда не замечал. А другая, серая в яблоках, подойдет совсем близко, ткнётся мягкими черными губами в сумку соседки. Женщина, с извиняющейся улыбкой, вытянет из сумки половинку бутерброда и скормит лошади хлеб. Поглядит усталую конягу по длинной морде, и скажет, ни к кому не обращаясь:

— И лошади тоже нужно внимание. Когда их гладят… и любят…

— Всем нужно, чтобы их любили! Хоть кто-нибудь… кто-нибудь! — Такая тоска и боль прозвучат в голосе Джейкоба, что женщина вздрогнет, замрет, будто от близкого взрыва. Посмотрит ему прямо в лицо. 

Он изумится глубине и одиночеству ее светлых, широко расставленных глаз. 

Долго-долго они будут сидеть в темнеющем сквере, не обращая внимания на мелкий назойливый дождик. Потом Джейкоб неожиданно предложит ей прокатиться в карете по Даунтауну. Всегда ему хотелось проехаться в коляске, запряженной лошадьми, но он не смел потратить лишнее... 

Три года спустя он женится на этой не слишком красивой и немолодой баварской немке, дочке бывшего нацистского офицера (о последнем Джейкоб так никогда и не узнает). Супруги переедут в Денвер и будут вполне счастливы вдвоем в домике на окраине, где жена откроет крохотный магазинчик с печеными сладостями. Хотя ее печенью будет далеко до «кихалах» покойной мамы Джейкоба... 

17: 45, 

Вечер. Темнеет.

Как тяжело расставаться с удобными кроссовками! Елки-палки, до чего не хочется начинать рабочий вечер! Хелена нехотя надела еще теплый от тела сменщицы ненавистный передник. Затянула его потуже на широких бедрах. Тощенькая Божена обкручивает этот проклятый передник вокруг талии вдвое. Шустрая девочка – на трех работах крутится. Вздохнула Хелена: «Где мои двадцать лет? Или даже тридцать… Хрен его знает, как годы пролетели! Растолстела, поседела, уже не та стала и вида никакого».

В сорок с лишним она искренне ненавидела свою работу официантки, униформу — белая рубашка с галстучком и черный передник. На хрен ей галстук? Ненавидела прелестный вид на Даунтаун Чикаго с девяносто шестого этажа «Хенкока». Ненавидела разношенные, и все-таки жмущие туфли на маленьком каблучке. В приличном ресторане нужно прилично выглядеть, тут в кроссовках не походишь. Не глядя, подкрасила она губы розовой ментоловой помадой. Уже весна, а губы по-прежнему трескаются, как в разгар зимних холодов, блин. 

Голова болит и ноги словно ватные, а работать до двенадцати ночи. Вчера Хелена слегка перебрала в баре и отправилась домой с молодым русским мальчиком. Что за странная мода пошла у нынешних ребят ухлестывать за старыми тетками, блин? Пошла бы она домой со своим Шаном, как обычно. Тот бы сделал свое дело, похлопал бы ее по заду и мирно захрапел. А этому шустрому русскому все чего-то нужно было, до самого утра, чтоб он скис, зараза! Так и не выспалась. Уж не молоденькая она, и сон ох! как важен.

Из-за сиплого басистого храпа она, в конце концов, и перестала встречаться с Шаном. Послала его к лешему. Гудит будто испорченный церковный орган, невозможно уснуть. Он еще и вскрикивать стал по ночам, словно за ним черти гнались во сне. Были, конечно, и другие причины… Когда-то давно они вместе гоняли на мотоцикле Шана «Харли», ездили на рыбалку с ночевкой в Висконсин. Забросив удочки и придавив их камнями, валялись целый день в зеленой теплой траве. Шан, паршивец, дразнил ее «голубоглазой бестией». Купались до одури в любую погоду, плавали наперегонки. Ходили на лошадиные бега, проигрывая последние доллары. Стреляли в тире из ружья. У Хелены лихо получалось, отец в детстве учил ее стрелять из ружья. И Шан забавно дулся, будто проигравший пацан. Но он здорово умел жарить на гриле отбивные и сосиски, Шан О‘Браян, пел ей старинные варварские песни, зараза, озорно сверкая черными глазами. Научил лихо отплясывать джигу и свинг. 

Со временем первый пыл угас, затянулся золой усталости и времени, как прогоревшие в гриле угли. В последние полгода старый любовник стал уж очень скучным, рассеянным. Все твердит он о мировой несправедливости, одно и то же, до одури. Выкрикивает что-то непонятное и пьет больше обычного. 

Отощал Шан, мыться перестал, бриться, подойти противно. А голову постриг налысо — на кой хрен? Ни кожи, ни рожи. Да и не женится на ней Шан. Слишком любит он свою бутылку и нелепую, опасную коммунистическую пропаганду: «Брак — отживший буржуазный институт! Еще одна цепь, чтобы связать руки пролетариата!» Козел, надо же такую чушь придумать! Так и будет гнить он, зараза, до старости в кособоком трейлере. Если его не посадят опять. 

Когда-то Хелена тоже увлекалась левыми идеями, когда училась. Но пришлось бросить коммюнити колледж. На одной фабрике ишачила, потом на другой, а юность незаметно прошла. Пора, пора Хелене серьезно подумать о муже. Найти спокойного мужика, пусть небогатого и некрасивого, но чтоб с домом, с огородом…

Тяжелые подносы, капризные посетители, придирчивый менеджер, ленивые повара. Что это за жизнь, к лешему?! Парочка за восьмым столиком ушла, поссорившись. И не оставили, гады, никаких чаевых. За двенадцатым две ожиревшие некрасивые подруги громко спорили про новомодную диету. Жрали бы меньше, суки… Большая компания человек в восемь требовала, чтобы их посадили немедленно, без предварительной договоренности, не желая слушать никаких возражений. Грузный мужчина с лохматыми бровями за десятым, старый хрен, потребовал специальную французскую горчицу, за которой Хелене пришлось бежать в магазин деликатесов. Благо — недалеко.

Зажглись фонари на бесконечных улицах, уходящих в ночной туман. Куда они ведут? К лешему… Интересно, есть какие-то люди там вдали, что не пашут, как ломовые лошади, за гроши, блин, и довольны жизнью? Или все родятся на свет, чтобы маяться, как она, Хелена? Ну, богачи, конечно, не в счет… хрен с ними. Озеро потемнело. Только на редких яхтах затеплились фонарики. Есть же счастливые бабы-сучки, которые плавают по озеру на яхтах своих мужей, а не вкалывают всю жизнь официантами! 

Если бы у Хелены были деньги, она бы открыла маленькое кафе. А лучше — пекарню. Ни у кого в их большой семье не получаются такие замечательные пирожки с капустой и мясом или штрудели с орехами и повидлом. Даже отец, со своим жутким стеклянным глазом, вечным брюзжанием и офицерской выправкой, веселел и добрел от сладостей Хелены. Мрачный, подозрительный старикан, обленившийся склочный боров, и тот блаженно улыбался дочке, показывая темные пеньки зубов. Говорил, что ее печенье напоминает счастливое детство в Баварии. На все свадьбы, крестины, поминки и дни рожденья многочисленных родственников она пекла свое особое печенье, получившее название «Хелен». От этого руки у нее постоянно пахли корицей и лимонной цедрой. 

За восьмым столиком обосновались три пожилых дамы — накрашенные мумии в бутиковых нелепых, но дорогих жакетах. И, похоже, просидят там целый вечер, гадины, над кофе и десертом, сплетничая о знакомых и родственниках, жалуясь на детей и внуков, позванивая драгоценностями, кашляя и сморкаясь. Жуткие, как смертный грех, а туда же — по ресторанам шляются, только людей пугают. На чай, небось, оставят по доллару с носа, знает она такую публику. Шестой столик пустует, хотя заказали его на семь. Но народу сегодня немного, можно и подождать, не отвалится… 

Она подносила мумиям свежий кофе, доставляла из кухни заказы и продолжала тихо чертыхаться.

Хелена не знала, что будет вскоре горько рыдать на похоронах Шана, чувствуя себя безутешной вдовой. Она не знала, что мечта ее о собственной пекарне через несколько лет исполнится. Не знала, что порвет навсегда со своей семьей, возьмет другую фамилию, переедет в другой город, никогда не будет уже разговаривать с мамой и сестрами, боясь «разоблачения». Даже не приедет на могилу отца. 

Не знала Хелена, что сегодня вечером произойдет самая важная встреча в ее судьбе.

19:25

Нервно переминаясь с ноги на ногу, Джейкоб ждал у черного здания «Хенкок» в самом начале «Великолепной мили». Странно! Кася задерживалась! Неаккуратно, невежливо. Встреча назначена на семь вечера. 

Резко похолодало. Ветер рвал новый синий в серебристо-серый горошек галстук Джейкоба и бил им по лицу. Начало моросить. Перестало. Возле церкви на другой стороне улицы зажглись синюшные фонари, вспыхнул желтыми огнями крест. Можно было вернуться в домой и надеть плащ. Совсем рядом — один квартал. Но он боялся пропустить Касю. И, вообще, он не любил возвращаться — дурная примета. 

Половина восьмого. Если она проявляет такую неаккуратность, когда они встречаются, что же дальше будет? Как сначала поведется, так и дальше пойдет. Столик с видом на Нейви Пир зарезервирован на девяносто шестом этаже «Хенкока», но если она опоздает — можно его потерять и тогда весь план придется менять...

Он не знал, что какой-то старик зацепил Касю в автобусе своим поломанным зонтиком. На колготках пошла стрелка. Как назло сегодня она надела мини-юбки и туфельки, вместо высоких сапог. Расстроилась до слез Кася. Металась в по «Нейман Маркусу», покупая новые колготки. Переоделась в туалете. Пыталась на ходу «починить» потекший макияж. 

Бежит, бежит, вот уже почти подбежала Кася к «Хенкоку».

Опять начал накрапывать скучный дождик. Никак не начнется настоящая весна. Кася подлетела на всех парах, раскрасневшаяся, еще более растрепанная, чем обычно. Это Джейкоба слегка обидело — неужели женщина не могла причесаться, привести в порядок перед таким важным свиданием? Конечно, она еще не знала, что свидание важное, но все-таки. Год как они познакомились. Знаменательная дата. Первый юбилей. Неужели она и об этом забыла?

Долго извинялась Кася; неловко врала, что на работе задержали, и автобус долго ехал. Не рассказывать же о порванных колготках! Джейкоб вежливо заверял, что ничего страшного. Не так уж и сильно она опоздала… Но настроение было слегка подпорчено у обоих. В лифте он все время ощупывал маленькую квадратную коробочку в кармане и пытался поймать Касин взгляд. Та упорно глядела в пол. Обиделась? Сердится? Сожалеет, что пришла?

— Мы едем на девяносто шестой этаж, в ресторан с самым прекрасным видом в Чикаго. Ты тут бывала раньше?

— Нет.

— Ресторан не самый изысканный, как, скажем «Рапсоди» или «Тру», не пять звездочек. Но вид компенсирует все прочие недостатки. Мы будем шиковать — закажем шампанское. Ты любишь шампанское?

— Да.

— У меня есть план — на твой день рождения я приглашу тебя в «Тру». 

Конечно, в «Тру» обед ему обойдется по сто долларов с человека плюс чаевые, и это только основные блюда, без вина. Но раз в жизни можно позволить себе такую роскошь — повести свою невесту в один из лучших ресторанов Чикаго. Если Кася согласится сегодня принять кольцо… И он продолжал с преувеличенным энтузиазмом:

— Шеф «Тру» создал удивительную специфическую кухню, я читал недавно о нем в журнале «Гурман». Смесь «пан-американ» и «пан-эйжен», представляешь? Ты любишь блюда в стиле «пан-эйжен»?

— Не знаю.

Поездка в лифте тянулась невероятно долго. Одуревшая группа туристов стремилась в бар. От них пахло потом, цветочными дезодорантами, пивом и беззаботной молодостью. Две другие нарядные пары постарше, втиснувшиеся вместе с ними в кабину, весело щебетали. На морщинистой шее одной из гранд-дам блестело изумрудное колье тысяч на двадцать. Это же надо так деньги транжирить впустую! Глядя на изумруды, Джейкоб еще больше расстроился. Правду говорит русская пословица, которой Кася его научила: «Нужно с человеком шестнадцать килограмм соли вместе скушать, чтобы его как следует узнать». Неужели только сейчас начнет проявляться Касин подлинный грубый характер?

Когда официантка усадила их за столик с видом на сверкающий огнями Нэви Пир, Кася даже не глянула на прекрасный вид. Напрасно Джейкоб пытался привлечь ее внимание колесом обозрения — мигающим огненным кругом, светлячками далеких яхт. Огни большого города явно не интересовали его потенциальную невесту. Она ничуть не оживилась даже когда принесли меню. Только плечами передернула:

— Заказывай, что хочешь. Я не голодна... 

— Хочешь шампанского? Полусухое? Сладкое?

— Все равно. 

— Тогда я закажу бутылку полусухого. Или два бокала? Так дешевле будет…

— Можно даже один. Мне пить не хочется, — в ее голосе сквозило раздражение. — Извини, я выйду на минутку.

И пропала на четверть часа! С тяжелым предчувствием Джейкоб рассматривал на веселые огни Даунтана. Скоростной «Лейк Шор» змеился далеко внизу. В одну сторону тек густой поток белых и желтых огней, в другую — красных. Две змеи, ползут рядом, но никогда не соединяются. Так и люди. Что мы знаем друг о друге? Догадки, надежды… Ложь и наглые увертки… Растраты, измены, как с бывшей женой. 

Под столом Джейкоб скинул тесные туфли, облегченно пошевелил пальцами ног. Белокурая официантка сочувственно вздохнула, подавая закуски.

— Жмут?

— Что? Что? — смутился он.

Официантка лукаво кивнула на его черные носки, выглядывавшие из-под белой скатерти. Он поджал ноги под стул. Она добродушно усмехнулась:

— Мои тоже немного жмут... — опустила глаза на свои слегка припухшие щиколотки.

— Работа такая, все время на ногах? — пришла его очередь вздохнуть сочувственно. Поковырял вилкой в салате.

Блондинка отошла, завлекательно шевеля полными боками, вернулась — принесла свечи в хрустальных вазочках. Настроение создают для влюбленных пар! Официантка поискала глазами его спутницу. Вопросительно вскинула брови. В ответ Джейкоб несколько иронически пожал плечами и скривил губы якобы в усмешке. Та понимающе опустила веки.

— Горячие блюда подавать?

— Подождите еще немного. Ладно?

Он пересчитал кредитки в кошельке — денежки счет любят. Джейкоб предпочитал расплачиваться наличными, нравилось шуршание купюр. Нужно оставить приличные чаевые этой приятной женщине, доллара три-четыре. Покачивая бедрами, официантка удалилась с достоинством увесистой греческой богини. Словно они и не разговаривали ни о чем. Славная тетка, симпатичная! И пахнет от нее приятно, по-домашнему — лимоном, корицей, не так, как от этих разнузданных девчонок в лифте.

Вернувшись, Кася опять вперилась взглядом в скатерть. Что она там высматривает? И едва прикоснулась к еде. А от шампанского же совсем отказалась. Пришлось Джейкобу выпить оба бокала — не пропадать же добру. И сладкого не захотела. Он задал несколько вопросов об отце, о работе. Рассказал о книге, которую недавно дочитал: биография Бенджамина Франклина. Занимательная книга — политический деятель, дипломат, учёный, изобретатель, журналист, издатель, масон. 

— Один из лидеров войны за независимость США. Один из разработчиков дизайна Большой Государственной Печати США (Великой Печати), — преувеличенно жестикулируя, живописал Джейкоб. — Он — единственный из отцов-основателей, скрепивший своей подписью все три важнейших исторических документа, что лежат в основе образования Соединенных Штатов Америки как независимого государства. — И стал перечислять, загибая короткие пальцы, — Декларацию независимости США подписал, Конституцию США и Версальский мирный договор 1783 года. Это второй Парижский мирный договор, формально завершивший войну за независимость тринадцати британских колоний в Северной Америке. Независимости от Великобритании... 

— Да, его портрет на сто-долларовой бумажке… — вяло заметила Кася. — Правда, я такие купюры редко видела…

— Ты права, Кася! Какая ты умная и наблюдательная: портрет Бенджамина Франклина на стодолларовой купюре с 1928 года. — (На что она намекает – «редко видала…»? Денег просит? Уже?) — И к тому же он первый американец, ставший иностранным членом Российской академии наук.

Но и Франклин у будущей невесты большого интереса не вызвал. В свою очередь Кася пыталась в лицах пересказать в лицах забавную встречу со своей бывшей сотрудницей из Киева. Но в переводе выходило нечто несусветно-глупое, бессмысленное. В середине представления ей самой стало так скучно и невесело, что она смолкла на полуслове. И Джейкобу стало за нее неловко. 

Мучительно подыскивала Кася новую тему для разговора. Политика? Что она знает о политике? Фильмы? Они разные смотрят… Животные — мило и нейтрально! Зверей все любят.

— У моего папы в доме соседка есть с большой и красивой собакой. Эта порода называется «золотистый ретривер». В специальном клубе она получила своего Дэрла, в штате Огайо, недалеко от Кливленда. Мне папа рассказывал. Он и его соседка Муся, это их любимое — говорить про собачку. У нас в Иллинойсе такого клуба нет, к сожалению. В Огайо готовят собак-помощников для инвалидов. Ретриверов часто используют как поводырей для слепых. И не только для слепых! Идеальная, абсолютно надежная собака.

— Хорошо бы десертом завершить наш ужин!

— Нет, спасибо, я ничего сладкого не хочу! Так вот, сначала эта соседка хотела взять лабрадора, они спокойные, ровного характера и шерсть короче. Но в Дэрла она просто влюбилась с первого взгляда, и все кругом: нежный, ласковый, сильный, гармонично сложенный, с уравновешенным темпераментом, ест много. Словом — идеальный мужчина.

— Торт? Шоколадный? Кремовый? Кусочек…

— Ах, нет! Совсем нет желания… И тренируют таких больших псов для физической помощи. Масса тела у собаки должна быть изрядная, знаете ли, чтобы коляску инвалидную толкнуть или опереться, когда встаешь. Он весит почти шестьдесят килограмм, это 120 фунтов. Какие у него дивные мускулы! 

Но ее спутник рассказом о собаке не заинтересовался. 

«Собака для нее — идеальный мужчина, с мускулами… Подумать только!» — огорчился Джейкоб и попробовал напрячь свой бицепс — но не нашел его.

— Он тапочки может принести или что угодно, этот пес… (Кася фальшиво улыбнулась.) Даже телефон… 

Не клеилась беседа. Гнетущие паузы затягивались. У спутницы такой вид, словно ее вот-вот стошнит. От компании или от еды? 

— Мороженое? — уже совсем безнадежно предложил он, — Нет?

И решительно затолкал неудобную коробочку глубже в карман брюк. Поворачиваясь, всякий раз чувствовал острые углы, будто шило в кармане. 

Всем известно, что предложение следует делать в романтическом месте. Когда подадут шампанское и десерт. Нет десерта — нет и предложения! Кому нужна жена, которую от тебя тошнит? Точно Кассиопея самодовольная — даже не смотрит на Джейкоба! 

План не сработал. Зря только деньги выбросил на ужин. 

Джейкоб не знал, что Касе он чем-то напоминал ее отца в молодости: было ей жалко немолодого ухажера и хотелось защитить от одиночества. А жалость в сочетании с симпатией легко переходят в любовь! Если бы Джерйкоб все-таки сделал предложение, она бы немедленно ответила согласием. Так надоели ей постоянные ссоры с легковесным Андреем, неустроенность, одиночество… 

Еще не знал Джейкоб, что всю жизнь Кася панически боялась высоты и лифтов. 

19: 55

И никто, никто не знал, что в ближнем пригороде Чикаго, у человека по имени Шан О‘Браян тоже был свой план, который он лелеял в душе уже несколько месяцев и тщательно подготовил. 

Он с натугой перетащил из побитого «трака» в синий мини-автобус, одолженный у сестры, последнюю, шестую канистру с бензином. Водрузил на груду мешков с удобрениями. Подумал, отвинтил крышку канистры и разлил немного бензина на раздувшиеся мешки. Хотел закурить, но вовремя спохватился. Взглянул на часы — ровно восемь! Дождь накрапывает — но это не помешает. Все идет по плану. 

В половине девятого, когда на «Великолепной миле» самый разгар веселья и рестораны полны в пятницу, он уже будет на месте. Можно передохнуть несколько минут. Он устал. Очень устал! Но скоро-скоро — вечный отдых! Покой…

Подойдя к трейлеру, Шан тяжело опустился на верхнюю ступеньку крыльца. С удовольствием закурил, прикрывая широкой ладонью зажигалку от порывов ветра. И внезапный ветер нужно учесть в его плане. Выждать, чтобы огонь не понесло в другую сторону, чтобы весь Даунтаун охватило пламя от взрыва, как во время первого пожара. 

После хорошо сделанной работы приятно отдохнуть. Автобусик сестры вполне приличный, не вызовет никаких подозрений. Он почесал голову, представил, как разозлится Мейган. Усмехнулся. Задумался. Жаль старшую сестру, жаль, очень жаль. Остаться вдовой с тремя детьми — нелегкая судьба. Доконала ее мужа Робба тяжелая работа, ну и выпивка тоже... Да тут еще Шан со своими проблемами… Завтра она останется и без брата, и без машины... Ну, Шан — не велика потеря! Никогда не отличалась Мейган терпением, но за младшим братиком всегда ухаживала, присматривала, как умела. Выручала на механика, даже деньги одалживала, и в тюрьме навещала, после той неудачной демонстрации. 

Шан О‘Браян тоже был привязан искренне и к сестре, и к племянникам — его семья, родная кровь! Старшая Лиззи выросла симпатичной девушкой. Но молчаливая, в отца. Особенно по душе Шану был рыжий Патрик, самый младший и шустрый — вечно куда-нибудь влезет, одни неприятности. Точно — Шан в детстве! И в молодости. И потом... Будущий коммунист растет! 

Как это несправедливо, что и Мейган, и он, и даже дети вынуждены горбатиться всю жизнь на свиней-капиталистов! Пусть сестра не делает вид, что так уж счастлива проводить свои дни за стойкой, прислуживая богатым лентяям-жильцам. Подумаешь — консьержка! Имя на бронзовой табличке. И вечно брата поучает, поучает – как нужно жить. Стесняется его пролетарского вида, когда он заходит в ее мраморный дворец… 

Взорвать весь этот мир к чертовой матери! Чтобы на мелкие кусочки разлетелся. И построить новый, счастливый свободный мир для рабочих! Как поется в Интернационале. Новый, счастливый мир без рабов и эксплуататоров. Конечно, Шану не удастся взорвать весь мир, но вот «Хенкок», или «Сиарс»… Синий мини-автобус Мейган его стараниями превратился за несколько дней в мощное взрывное устройство. 

Все-таки О‘Браян остановился на почти стоэтажном «Хенкоке» — удобнее подъехать со стороны «Лейк Шора». И врезаться с разгона в остекленный вестибюль, ведущий к лифтам! Вспыхнет получше «коктейля Молотова», которым они кидали в полицейских свиней на демонстрациях. Шан усмехнулся, потушил окурок о каблук рыжего сапога, закурил вторую сигарету. 

Взлетит на воздух гордый небоскреб вместе с ресторанами и магазинами, вместе с зажравшимися капиталистами, с их избалованными шлюхами! А ему все равно умирать. Как несправедливо, обидно! И до пятидесяти не дожил Шан О‘Браян! Весна приходит не для него.

Хотелось завыть, отчаянно, по-волчьи. О‘Браян поднял бритую голову к черному небу, ощерил белые острые зубы. Словно хотел излить все свое отчаянье, боль… и страх в этом последнем нелюдском вое.

В просвете между тучами показалась обкусанная луна и осколок какого-то созвездия, Ориона, что ли. Он вспомнил — когда-то увлекался астрономией — Аркатур, Кассиопея… У них в школе был настоящий телескоп. И учитель обещал, что поможет поступить в колледж. Говорил, что у Шана большие способности к физике. 

Но после той страшной драки с мексиканцами и потом, когда они вдвоем с Роббом МакДуганом подожгли кабинет директора, и речи уже не могло быть о дальнейшей учебе. Хорошо еще, что их тогда не посадили по малолетству. Потом он встретился с умными людьми, ему объяснили: учеба — не главное, важно классовое самосознание. 

Так пусть хоть теперь вспомнят о нем, о гордом и бесстрашном рабочем человеке Шане О‘Браяне! Назовут его именем фабрику или завод. Или звезду. Останется Шан О‘Браян в памяти родных, и друзей, и товарищей по борьбе за светлое будущее! Своих детей не завел, но племянники будут говорить о нем с восхищеним, и дети их, и внуки.

Все. Пора! Пора! Прощай, сестричка Мейган! До скорой встречи, молчаливый Робб. Прощайте, далекие товарищи по классовой борьбе во всем мире! Прощай, белокурая и теплая стерва Хелен! Ты бросила меня в тяжелую минуту, сука! Нашла новую работу где-то в городе и теперь даже не заглядывает к старому возлюбленному. Ну и черт с ней… 

Прощай, верный «Харли»… Будет на тебе ездить рыжий Патрик, когда подрастет, и катать веселых подружек. Много было и хорошего в жизни! Жаль все-таки, что она заканчивается вот так… Не кисни, держись, Шан О‘Браян! Ты умрешь, как герой!

Шан затянулся сигаретой в последний раз. В последний раз в жизни! Тяжелая волна тошноты захлестнула его. Рот затопило горечью. Стянуло грудь острой болью. Отпустило! Захлестнуло опять.

Он неловко поднялся. Зашатался, ухватился за мокрую стену и с булькающим звуком выпустил омерзительно кисло-горькую струю из горла прямо на ступени. И еще, и еще. Колени ослабели, подогнулись. Обдало его жаром. Загудело в ушах полицейской сиреной. Неужели за ним? Но он ведь еще ничего не успел сделать! Не успел! Ничего не успел! Вперед…

Шан О‘Браян сделал неуверенный шаг вперед, еще один. Опасно закачался. Поскользнулся на собственной блевотине и рухнул с невысокого крыльца, ударившись виском о нижнюю ступеньку.

Шан не знал, что его племянница Лиззи после бурных приключений в Голливуде окончит университет и станет юристом. А рыжий Патрик возьмется за ум в последнем классе школы и последует по ее стопам. 

Не знал, что его самого найдут на ступеньках трейлера только на следующий вечер. В госпитале он пролежит в коме еще три дня и умрет, не приходя в сознание. 

И соседи будут удивляться: зачем это О‘Браян натолкал полный автобус удобрениями, когда у него был собственный рабочий «трак»? Догадливая Мейган, памятуя о прежних художествах брата, запретит своим детям даже упоминать имя непутевого дяди, а мотоцикл «Харли» тут же продаст.

И никто об этом ничего не знал. 

Весенний дождливый вечер завершился скучно, безо всяких происшествий.