Из архива. Грязь на белых одеждах. По поводу интервью Владимира Дудинцева НРС, 1987, 25 марта, стр. 4-5

От автора – 2023

С Владимиром Дудинцевым я никогда не встречался, но однажды говорил с ним по телефону. Было это в конце января 1969 года.

Сигнальные экземпляры моей первой книги, биографии Николая Ивановича Вавилова в серии ЖЗЛ, были подписаны «в свет» 27 декабря 1968-го, а сразу после Нового Года разразилась гроза. Директора издательства «Молодая Гвардия» Валерия Ганичева вызвали в ЦК партии, где он получил нагоняй, а также приказ «идеологически вредную» книгу об академике Н.И. Вавилове не выпускать.

На мое счастье, весь тираж (100 000 экземпляров) был уже отпечатан, десятая часть отправлена в Книготорг. По книжным магазинам она еще не рассылалась, так что вернуть эти 10 тысяч экземпляров технически было очень просто. Но в ЦК партии сочли это неудобным. Было принято соломоново решение (говорили, что лично верховным идеологом М.А. Сусловым): поступившую в Книготорг «крамольную» книгу разослать подальше в провинцию и распродать по системе Райпотребсоюза, дабы она разошлась по отдаленным деревням, а в книжных магазинах Москвы, Ленинграда и других городов не появлялась. Перепуганный директор издательства В.Н. Ганичев отказался выдать мне положенные по договору авторские экземпляры, так что у меня на руках был единственный экземпляр, который, я еще до разразившегося скандала, выпросил в производственном отделе, чтобы показать его дома, и не подозревая о том, каким драгоценным он вдруг окажется.

Я поехал в Книготорг, где меня приняла очень симпатичная сотрудница. Со слезами на глазах, она сообщила адреса контор Райпотребсоюза, по которым были разосланы эти экземпляры. Наибольшее число пошло в дальневосточный Кызыл, главный город Тувы, куда я направил заказ на тридцать экземпляров, оплатив их стоимость и пересылку. Получил месяца через четыре...

Что же касается не вывезенных из типографии 90 тысяч, то они были заперты в запломбированной комнате и подлежали «ликвидации». В.Н. Ганичев готов был их немедленно уничтожить, только ждал письменного распоряжения, чтобы было подо что списать расходы, ибо устный приказ к бухгалтерскому отчету не подошьешь. Но письменное распоряжение почему-то задерживалось. Это давало нам какой-то шанс. Надо было действовать, но как?..

Ситуация осложнилась тем, что В.Н. Ганичев и главный редактор издательства В.О. Осипов покатили бочку на заведующего редакцией ЖЗЛ Ю.Н. Короткова. Его вызвали «на ковер», и Ганичев два часа объяснял ему, что направление серии ЖЗЛ слишком либерально и не слишком патриотично; что в серии выходят книги «нежелательных» авторов; что всем этим недовольны в ЦК партии и ЦК комсомола. Осипов изредка вклинивался в разговор истеричной репликой: «Меня за это уволят!» После пятой или шестой такой реплики Юрий Коротков сказал:

«Зачем же приносить в жертву такого ценного работника, как главный редактор? Можно обойтись меньшей кровью: лучше увольте меня».

Чего он не ожидал, так это того, что Ганичев ухватится за эти слава и скажет, что официально увольнять Короткова не намерен, но тот должен подать заявление об уходе по собственному желанию. Это будет наилучшим решением всех проблем.

У Короткова были связи не только в литературных кругах. В ЦК партии он обошел 11 кабинетов. С ним беседовали вежливо и сочувственно, но помочь никто не обещал. Стало ясно, что у Ганичева там все было заранее согласовано.

Коротков срочно «заболел», надеясь переждать острую ситуацию. Перед уходом на «больничный» он мне сказал:

-- Я понимаю, что тебе надо бороться за свою книгу. Но помни одно: чем больше вокруг нее будет шума, тем мне будет труднее.

И вот поздно вечером у меня дома раздается телефонный звонок. Подняв трубку, я узнаю, что на проводе писатель Владимир Дмитриевич Дудинцев.

Дудинцев для меня был легендарной личностью. Мне и в голову не могло прийти, что он мог что-то слышать о моей книге и о самом моем существовании. Он сказал, что до него дошли слухи о проблемах, возникших с изданием биографии Николая Вавилова, и он хотел бы узнать подробности из первых рук, то есть от меня самого. Я с готовностью рассказал ему обо всем, что произошло и что было известно на тот момент.

Выслушав меня, Дудинцев сказал:

«Давайте организуем обсуждение в Союзе Писателей».

Понятно, что такое обсуждение придало бы огласке гонения на книгу о великом ученом, погубленном в годы сталинизма. После этого уничтожить отпечатанный тираж втихаря стало бы почти невозможно, а сделать это открыто – значило бы подтвердить, что наследники Сталина продолжают стоять у кормила власти и править бал в партии, государстве, литературе.

Однако, шум, вызванной публичной поддержкой в Союзе Писателей «идеологически вредной» книги, еще больше осложнил бы положение Юрия Короткова.

Я поблагодарил Владимира Дмитриевича за сочувствие и готовность помочь, но просил обсуждения не устраивать. Я был уверен, что он меня понял. Однако, когда после десятилетий гробового молчания, в газете «Советская культура» появилось интервью Дудинцева, я в этом сильно усомнился.

Как и почему?

Об этом моя статья «Грязь на белых одеждах», написанная после прочтения его интервью и затем опубликованная в газете «Новое русское слово» (март 1987 года).

* * *

На последнем съезде Союза Писателей[1] один из выступавших, если не ошибаюсь, Алесь Адамович[2], назвал неопубликованный роман Владимира Дудинцева «Белые одежды» великой книгой. Борис Можаев, подвергнув резкой критике журнал «Новый мир», который, по его словам, отклонял лучшие рукописи, а печатал худшие, в числе лучших тоже назвал «Белые одежды». А тогдашний главный редактор «Нового мира» Владимир Карпов, шагнувший на съезде в Первые секретари Союза Писателей СССР[3], отвечая Можаеву, сказал, что у редакции с Дудинцевым «полное взаимопонимание». Смысл этой уклончивой фразы стал ясен, когда появилось сообщение, что роман будет печататься с начала 1987 года в журнале … «Нева». Таким образом, «взаимопонимание» Дудинцева с «Новым миром» выразилось в том, что автор пристроил свою многострадальную рукопись в другой журнал. Вскоре глава из романа появилась в «Огоньке» и заинтригованным читателям стало ясно, что это произведение затрагивает одну из самых чувствительных струн советской системы: борьбу в биологической науке и разгром классической генетики группой поддержанных властями обскурантов во главе с Т.Д. Лысенко.

Пока роман полностью не опубликован, судить о нем преждевременно. Эта статья не о «Белых одеждах», а об интервью Дудинцева, которое он дал в связи с романом газете «Советская культура». Интервью интересно по двум причинам. Во-первых, потому, что оно по-своему отражает те противоречивые процессы, которые происходят в СССР, особенно в советской культуре. А во-вторых, ставит некоторые вопросы в столь неожиданном ракурсе, что обойти их просто невозможно.

                Объясняя, почему он взялся за изображение «лысенковщины», Дудинцев говорит просто и откровенно:

«Иные говорят, что прошлое, не получившее должного анализа в наши дни, будет цепляться за спины и не давать покоя. Я с этим согласен и считаю, что тем людям, которых коробит вид саднящих ран, нужно, наконец, отважиться и взглянуть на них, а не брезгливо опускать глаза. Прошлое – не старый хлам, который раз в сто лет вытряхивают из сундуков с единственной целью – посмотреть, на что сгодится. Оно заключает в себе очень многое, в том числе и следы пережитых тяжелых болезней, повторение которых было бы нежелательно. Обращаясь к истории, мы вырабатываем в обществе социальный иммунитет к таким болезням».

Итак, вместе с интервьюером Н. Загальской Дудинцев выступает за то, чтобы не замалчивать страницы прошлого, которые кое-кому очень не хочется вспоминать. Он за правду, одну только правду и ничего кроме правды. На это же настраивает читателей редакционная вводка. Здесь приводятся слова Юрия Трифонова из повести «Отблеск костра»: «Основная идея – написать правду, какой бы она ни была. Правда ведь – пригодится когда-нибудь…»

Газета уверяет читателей, что время для правды, наконец-то, пришло. Но вот Н. Загальская обращается к прошлому самого Дудинцева, к его знаменитому роману «Не хлебом единым»:

«Судя по отзывам современников, роман, напечатанный в 1956 году в «Новом мире», вызвал целую бурю дискуссий и споров. В чем сегодня, из исторического далека, вам видится причина его тогдашнего бурного успеха?»

Должен признаться, что, наткнувшись на этот вопрос, я вздрогнул от неожиданности. Казалось бы, настолько привык к диалектическим ходам советской прессы, что удивить меня трудно. Ан, нет, Н. Загальская удивила! К некоторым болезням выработать иммунитет невозможно.

О каких «бурных спорах», каком «успехе» спрашивает интервьюерша? Кто же из нас, кому под пятьдесят и больше, не помнит, что роман Дудинцева был встречен «на ура» читателями и критикой почти без всяких споров? Но затем кто-то что-то нашептал Хрущеву, и разразилась буря такого «успеха», какого не пожелаешь заклятому врагу. Хрущев отбил кулак о трибуну, призывая на голову Дудинцева громы и молнии, а ему подсобляла толпа литературных «подкулачников», учуявших, что пахнет человечиной и спешивших откусить кусок пожирнее.

Особенно неистовствовал тогда Леонид Соболев. Получилось так, что в те несколько месяцев, когда все наперебой славословили Дудинцева, Соболев то ли болел, то ли был где-то в отъезде, и не успел скомпрометировать себя похвалами в адрес крамольного романа. Это поставило его в выгодное положение, и он, со всей большевистской прямотой, громил не только Дудинцева, но всех, кто имел неосторожность его похвалить. Соболев бил без промаха и тотчас выбился в первые секретари Союза писателей РСФСР, который чуть ли ни специально для этого был создан.

Между тем, не только Н. Загальская, но и сам Дудинцев делают вид, что забыли о драматичной судьбе романа. Читатели, которые, в силу своего возраста, не помнят свистопляски 1956 года (а таких теперь большинство), из интервью могут понять лишь то, что вокруг «Не хлебом единым» шли споры. О том, что в этих «спорах» использовались не столько словесные аргументы, сколько ломы и кастеты, упоминается лишь вскользь, совершенно по другому поводу. И это в том самом интервью, где автор призывает не утаивать болезни прошлого, чтобы они не повторялись!

Аналогичной тактики придерживается Дудинцев, когда говорит о «Белых одеждах».

Н. Загальская настойчиво спрашивает, почему именно сейчас, в наши дни писатель посчитал нужным обратиться к «лысенковщине», и Дудинцев подробно разъясняет, что проблема эта сегодня не устарела. Он забывает упомянуть лишь о том, что роман закончен им не вчера, не в прошлом году, а лет эдак двадцать, может быть, семнадцать назад, но никак не позже. Почему же он молчит о правде, которая, если ее утаивать, будет хватать за спины?..

Ответ на этот напрашивающийся, хотя и прямо ему не заданный вопрос, Дудинцев дает настолько неожиданный, что, прочитав его, я вздрогнул еще сильнее, чем в начале, когда наткнулся на хитроумный вопрос Загальской. Начинает Дудинцев с конкретного примера:

«Симонов сумел выработать такую линию поведения, которая меня, автора романа[4], так переполошившего бюрократов, в то время не просто смущала, но и обижала. Получалось, что он чуть ли не отказывался от меня и моего творения. И только позже понял мудрость Симонова (уж кто-кто, а он знал тяжесть чиновничьих кулаков). Ведь в конце концов он сделал главное – опубликовал роман, все остальное уже не столь важно. И тогда я понял: если Симонов опять станет главным редактором, то новую книгу я понесу именно ему».

Полагая, что этого примера самого по себе недостаточно, Дудинцев переходит к обобщениям:

«У ракеты, которая запустила спутник на орбиту, два выхода: или сгореть, или пройти сквозь плотные слои атмосферы, раскрыть парашют и благополучно приземлиться. А атмосфера у нас плотная…

Тогда-то впервые я понял, что человек добра, который чувствует, что он призван бороться за какую-то высшую истину, должен проститься с сентиментальностью. Он должен выработать тактические принципы борьбы и быть готовым к тяжелым моральным потерям».

V.D._Dudincev.jpg

Что ж, философия не новая и проиллюстрирована она настолько удачным примером, что лучшего просто невозможно придумать. Образцом высокой морали, носителем добра выставляется – кто же? – Константин Симонов! Тот, кто в военные и послевоенные годы громче всех прославлял Сталина и ежегодно получал за это по Сталинской премии; кто в то самое время, когда Лысенко и его шайка громили генетику, с неменьшим рвением орудовал «на литературном фронте», кроша «космополитов»; кто первым в 1954 году пошел крестовым походом на эренбурговскую «Оттепель»[5], а в 1956-м, ошибочно приняв XX съезд [партии][6] за наступившую после хлипкой оттепели весну, опубликовал роман Дудинцева «Не хлебом единым», но отступился от него, когда снова ударили заморозки.

Живая жизнь сложнее голых схем. Константину Симонову наша литература обязана появлением не только «Не хлебом единым», но и «Мастера и Маргариты», что много важнее. Но кто же не знает, что – охотно или неохотно – Симонов чаще выступал в роли гонителя, чем спасителя. Дудинцева он предал, как Иуда предал Иешуа, и вот теперь Дудинцев не то, чтобы прощает ему, – это как раз можно было бы понять и оценить, но прямо возводит предательство в ранг добродетели: главное, мол, дело ракета сделала, после этого ей надо было выпустить парашют, чтобы не сгореть в плотных слоях атмосферы… А то, что роль парашюта сыграло предательство, – неважно.

Продолжая развивать свою мысль, Дудинцев непосредственно обращается к теме «Белых одежд» и рассказывает о генетике Н.А. Лебедевой, которая стала прототипом одного из главных героев.

«Как, например, работала в свое время Н.А. Лебедева? -- с восхищением говорит Дудинцев. – Она заявила, что является сторонницей Лысенко и благодаря этому получила допуск в лаборатории и оранжереи. Но каждый вечер, возвратившись домой, закрывалась ото всех и ставила опыты по классической генетике».

Но ведь не в безвоздушном пространстве действовала Лебедева! Она жила среди людей, среди товарищей по научной работе, которые оказались в такой же, как она, переделке. Как же она смотрела в глаза тем из них, кто не поддался нажиму и не стал объявлять себя сторонником Лысенко? Такие ведь тоже были[7]. Не могла же она не понимать, что ее хотя бы только показное отступничество делает их положение еще более невыносимым. А что испытывала она, когда украдкой доставала из тайника портрет сгоревшего «в плотных слоях» Николая Ивановича Вавилова – ведь наверняка хранила в тайнике его портрет; может быть, даже с его собственноручной дарственной надписью! Об этом Дудинцев не упоминает.

Я надеюсь быть правильно понятым. Я достаточно пожил на свете, чтобы отчетливо сознавать, что такое живая жизнь с ее повседневными конфликтами и компромиссами и как трудно пройти по ней в белых одеждах, ни разу не запачкавшись. Меньше всего я хотел бы, воспарив над землей, колошматить простых грешников дубинкой голых этических принципов. Я не был знаком с Ниной Александровной Лебедевой, но хорошо знал многих других генетиков, в том числе и таких, которым, как и ей, пришлось официально отречься от своих учителей и своей науки. Такой ценой они спасали себя и сохраняли возможность работать. Один из них – покойный профессор Бахтеев, который был моим близким другом, бескорыстно помогал мне в работе над биографией его учителя академика Вавилова. После разгрома генетики на сессии ВАСХНИЛ 1948 года Бахтеев написал короткое письмо, в котором «признавал» правоту лысенковщины и отказывался от своих мнимых заблуждений. Письмо не было опубликовано, но попало по назначению: Лысенко долгие годы хранил его в своем личном архиве. Когда Бахтеев в своих воспоминаниях охарактеризовал то время как время диктата и расправы над инакомыслящими, Лысенко прислал ему грозное обвинение в «клевете», к которому приложил фотокопию его давнего покаяния. Бахтеев ответил, что он действительно написал то письмо, но не добровольно, а «под дулом пистолета бандита»; что он сделал это в минуту слабости, чтобы спасти себя и свою семью; что он стыдится своей давней слабости, но не боится в ней признаться, а потому попытка шантажировать его успеха иметь не может.

Можно привести в пример другого, еще более выдающегося ученика Вавилова, академика П.М. Жуковского, которого недавно один литератор посмертно обвинил в доносительстве, не приведя никаких тому доказательств. Не знаю, высокими ли целями продиктовано это обвинение, но знаю, что оно ложно. Я почти двадцать лет находился в деловом и личном общении с П.М. Жуковским и считаю своим долгом защитить доброе имя человека, который всю жизнь страдал от доносов, а не писал их[8].

Жуковский был не только крупным ученым, но и человеком яркого бойцовского темперамента. В 1946 году, уже зная, какая участь постигла Вавилова и ряд других генетиков, Жуковский смело выступил против новой невежественной теории Лысенко – об отсутствии внутривидовой борьбы. Эта теория в корне противоречила основам учения Дарвина, под флагом которого Лысенко громил своих противников. Поэтому Жуковский и те, кто тогда его поддерживал, надеялись, что на этот раз им, наконец, удастся подорвать позиции обскуранта. Однако Лысенко снова нашел поддержку у Сталина и устроил генетикам Варфоломеевскую ночь среди бела дня – на знаменитой августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Жуковский был избран одной из главных мишеней для атаки. Он мужественно защищал свои позиции, но в последний день сессии, когда официально было объявлено, что на стороне Лысенко сам Сталин, он выступил с покаянным заявлением. Впоследствии он оправился от нравственной травмы и сделал очень много для возрождения генетики в стране. На протяжении десятилетий он был фактическим главой Вавиловской школы.

Как же сам Петр Михайлович относился к своему покаянному заявлению? Как к особой доблести, хитроумному маневру, позволившему сохранить себя для «высшей цели»? Нет, он относился к этому так же, как и Бахтеев, то есть как к проявленной им слабости, как к греху, который надо искупить[9].

Никто не безгрешен, но пока человек отчетливо понимает, что хорошо и что плохо, и может оценивать собственные поступки, он остается человеком. Пока человек имеет правильную нравственную ориентацию, он не безнадежен. Такая ориентация помогает склоненному распрямиться, сбитому с ног – подняться, то есть преодолеть свои слабости, искупить грехи, очистить пятна грязи со своих белых одежд.

Однако Дудинцев думает иначе. Он не видит ничего дурного в том, что, преследуя «высшие цели», человек отступится от своих принципов, сфальшивит, слукавит.

Более того, он считает, что так и следует поступать. В борьбе со злом добро должно побеждать, но разве можно победить подлеца и негодяя, если пользоваться против него только честными средствами! «Представьте, -- поясняет Дудинцев, -- добро преследует зло, гонится за злом, а на дороге газон. Зло бросается через газон напрямик, а добро остановилось, ни за что не наступит на газон, хотя там даже таблички нет «Ходить запрещается!» Оно все равно такое добропорядочное, это добро, настолько связано нравственными принципами, моралью, что побежит вокруг газона, крича злу «Остановись!» Зло, конечно, убежит. А если так – значит, нужны совершенно новые методы борьбы».

Увы, методы, которые Дудинцев предлагает для борьбы со злом, не новы. Они стары, как мир, и результаты, к которым они приводят, известны заранее. Если ради «высшей цели» можно и даже нужно «помять газон», предать друга и единомышленника, то можно и нужно зарубить старуху-процентщицу. Цель-то ведь какая великая – человечество осчастливить! А старуха зловредная, да и все равно ей скоро помирать. А если можно старуху прикокнуть, то и ребенка можно – если, наподобие того газона, он загораживает путь к высшей цели.

Разве Ленин сколачивал «партию нового типа», чтобы разбойничать на большой дороге? У него была «высшая цель», он хотел создать бесклассовое общество счастливых и свободных тружеников, купающихся в довольстве. Ради этого и считал позволительным и даже обязательным марать белые одежды. Тех, кто не хотел ввязываться в кровавую драку, Ленин люто ненавидел, презирал и боялся. «Кто не с нами, тот против нас».

Дорвавшись до власти, Ленин в истерике кричал, что преступно, преступно, преступно щадить и миловать кого бы то ни было. Вечные моральные принципы были объявлены «буржуазными предрассудками», твердые нравственные ориентиры были утеряны, добром объявлялось то, что испокон века считалось злом. Так был развязан красный террор, унесший миллионы жизней, и так был расчищен путь Сталину, чей кровавый счет идет на десятки миллионов.

Ну а Лысенко – разве он не преследовал «высшую цель», по крайней мере, в начальный период своей фантастической карьеры? Он был искренне убежден, что знает, как в кротчайший срок многократно повысить урожайность полей. А те, кто с ним не соглашался, были враги – не лично его враги, а враги народа, науки, социализма – в этом он был убежден. Ради «высшей цели» он и марал свою одежду кровью Вавилова и других генетиков.

Дудинцев, в сущности, пытается нас уверить, что они сами виноваты в своей гибели и разгроме генетики: им следовало бороться такими же методами, какими боролся против них Лысенко. То есть стряпать доносы, пускать в ход политическую демагогию, клевету, обвинения во вредительстве. Словом, если бы они не боялись замараться, то еще неизвестно, кто кого. Глядишь, не за Вавиловым, а за Лысенко явились бы энкаведешники. Лысенко пытали бы на «конвейере», заставляя подписывать ложные показания против себя и других, Лысенко бы был приговорен к высшей мере, а затем, «помилованный», умер бы в лагере от истощения…

Но ведь такое невозможно представить. Как нельзя представить, что на Черной речке Пушкин не был убит Дантесом, а сам его застрелил.

Вполне ведь могло случиться. Дуэль есть дуэль – это не грязный донос в Третье отделение или в КГБ. Да и вызов свой Пушкин послал не для того, чтобы быть убитым, -- чтобы убить! Выстрелил бы на несколько секунд раньше… Но воображение бессильно представить такой поворот событий, на что указывала Анна Ахматова. Гений и злодейство несовместны.

Вавилов тоже был гений, унизиться до подлости, до отступничества – хотя бы формального – от своих принципов он не мог. И духовная высота его подвига была факелом, который в самые мрачные годы светил даже тем, кто, как Жуковский, Бахтеев, та же Лебедева, в минуты слабости от него отступились.

Такое началось задолго до 1948 года: атмосфера в биологии стала «плотной» еще в середине тридцатых. По поводу отступников, признававших вдруг «правоту» Лысенко, Вавилов горько острил, что де под влиянием условий среды в умах некоторых ученых происходят направленные мутации, как и требовалось по теориям Лысенко. Но для себя он такой возможности не допускал. Открыто заявлял, что пойдет на костер, а от убеждений своих не откажется. И пошел на костер…

Дудинцев сегодня хочет нас уверить, что хитроумные компромиссы отступников, а не свет костра, на котором сгорел Вавилов, спасли советскую генетику, обеспечили конечную победу добра над злом в этой узкой области советской жизни. Но сами «отступники» считали иначе.

Когда я прочитал и перечитал интервью Дудинцева, меня охватило чувство жалости. Я понял, как нелегко достался писателю «успех» его первого романа. Грозный кулак Хрущева, молодецкий посвист Соболева, предательство Симонова не прошли для него бесследно. Писателя, слава Богу, не посадили, многочисленные издания и переиздания романа почти на всех языках мира давали некоторую компенсацию за избиение, но все же моральная травма оказалась слишком глубокой. Его интервью показывает, что она так и не затянулась за тридцать лет, которые он отсиживался в советской литературе, словно в бункере, вырытом в центре вражеского стана. В 1956 году он не стал каяться, поэтому казалось (мне, во всяком случае), что он не согнулся. Теперь я вижу, что произошло худшее: он сломался. Только сломленный человек может потерять элементарные нравственные критерии и неизбежные в живой жизни компромиссы, маневры, «грехи» возводить в высший принцип морали.

На осторожный вопрос Н. Загальской, «не безнравственно ли вести двойную жизнь? Нет ли в такой (отстаиваемой Дудинцевым – С.Р.) позиции оправдания беспринципности?», писатель категорически ответил:

«Сомнения в правоверности наших действий мешают делу – они не устраняют само зло, а устраняют с фронта борьбы еще одного солдата, который мог бы воевать».

V.D._Dudincev2.jpg

Итак, никаких сомнений. Марай без стеснения свои белые одежды, если у тебя «высокая цель»! Хитри, притворяйся, подличай, предавай – цель оправдывает средства…

Больше всего я опасаюсь, что эта нравственная (точнее, безнравственная) ориентация роковым образом сказалась на романе. Сам автор дает прямые основания для таких опасений. Потеряв вскоре чувство меры, он заявил:

«В романе я привожу целый ряд критериев, с помощью которых человек может проверить самого себя, годится ли он для тактических действий, о которых мы говорили. Так что окончательный и исчерпывающий ответ ищите в романе».

Именно так: окончательный и исчерпывающий! «Белые одежды» сам автор предлагает рассматривать не как художественное произведение, а как инструкцию и учебное руководство по «новой» (а на деле старой, как мир) морали всех «спасителей» человечества – от Игнатия Лойолы до Ленина и Лысенко.

Остается надеяться, что правда реальной жизни, описанная в романе, оказалась сильнее предвзятой идеи. История литературы знает немало примеров, когда талант и интуиция художника опровергали и опрокидывали наперед заданную идейную конструкцию. Может быть, нечто подобное произошло и с «Белыми одеждами»?

Оправдана ли эта надежда, станет ясно тогда, когда прочитаем роман.

Послесловие – 2023

Когда я разговаривал по телефону с Владимиром Дудинцевым, он уже работал над романом «Белые одежды», стало быть, пришел или был на пути к своему «новому» миропониманию, согласно которому в борьбе Добра со Злом годны любые средства, включая двурушничество, лицемерие, предательство и т.п. Даже сомнение в допустимости таких методов Дудинцев, как мы убедились, считал недопустимым, так как оно уменьшает шансы Добра на победу над Злом.

У меня были иные представления, так что я действовал, по-видимому, не столь решительно. Я не мог навлекать еще большую беду на Юрия Короткова, моего друга и шефа, который, сознавая, сколь многим рискует, дал добро на публикацию моей «крамольной» книги.

О том, как велась борьба за ее спасение, мне уже приходилось писать, но, для полноты картины, я вынужден кое-что повторить, за что прошу прощения у читателей, которым это известно из моих предыдущих публикаций.

Yu.N._Korotov.jpg

Не поднимая шума, я поехал в Институт истории естествознания и техники, к заместителю директора членкору АН С.Р. Микулинскому, с которым давно был знаком. Человек предельно осторожный, он никак не выразил своего отношения к тому, что я ему рассказал, но вызвал институтскую «Волгу» и мы поехали домой к директору Института академику Б.М. Кедрову, который тогда «болел». Кедров жил на улице Губкина, в большом многоэтажном доме, который фасадом смотрел на Институт общей генетики имени Н.И. Вавилова, а боковой стеной выходил на улицу [С.И.] Вавилова. После короткого разговора Бонифатий Михайлович попросил оставить ему тот единственный экземпляр книги, который у меня был, на одну ночь. Следующим утром он мне его вернул со своим подробным защитительным отзывом на четырех машинописных страницах, который я в тот же день передал директору издательства Ганичеву.

Сын Николая Ивановича Вавилова Юрий Николаевич подключил к делу вице-президента Академии Наук, нобелевского лауреата Н.Н. Семенова. Меня принял президент Академии М.В. Келдыш. Он ничего не обещал, но, как говорится, «взял вопрос на заметку».

А академик Семенов, как мне стало известно почти 30 лет спустя, подробно говорил о книге с Александром Николаевичем Яковлевым, будущим «архитектором гласности», а в то время – главой Отдела пропаганды ЦК КПСС. Мне довелось встретиться с А.Н. Яковлевым в 1997 году, когда он уже не занимал государственных постов, а возглавлял им же основанный «Фонд демократии». По ходу нашей беседы он вспомнил о том, как летом 1969 года, отдыхая в санатории, прогуливался по тенистым аллеям с академиком Семеновым и тот говорил ему о том, насколько негативно в научных кругах воспринимаются гонения на книгу о Николае Вавилове.

Требование уничтожить арестованный тираж «идеологически вредной» книги постепенно заглохло. Чтобы отчитаться, что «ошибки» исправлены, стало достаточным удалить несколько коротких фраз, в сумме составивших «полторы страницы правды», как саркастично выразился Ж.А. Медведев.

Отсидев девять месяцев под арестом, книга была выпущена на волю. Мне хотелось понаблюдать, как ее покупают, но ни разу не удалось. В книжных магазинах, в которые я заходил, говорили, что книга уже распродана.

В заключение должен сказать, что Юрию Короткову моя «тихая дипломатия» не помогла. Из редакции ЖЗЛ его выдавили. Заведующим стал Сергей Семанов – один из ведущих идеологов черносотенного «национал-патриотизма». Он открыл двери редакции таким авторам, каких при Короткове у нас не пускали на порог. Мне стало ясно, что долго в редакции не удержусь. Да я и не видел резона в том, чтобы участвовать в превращении серии ЖЗЛ из «оплота либерализма» (характеристика самого С.Н. Семанова) в оплот красно-коричневого нацизма.