Жилище служит для укрытия от неблагоприятной погоды и выращивания потомства…
Дикая улица в старом киевском районе – Лукьяновке – была вымощена булыжником, а тротуары отделял от проезжей части не гранитный бордюр, а замощенные мелким булыжником канавки-кюветы, по которым после дождя бежала вода. Улица появилась в первой половине 19-го столетия (существуют сведения о плане её прокладки, разработанном в 1838 году). Название «улица Дикая» пошло от фамилии владельца усадьбы в этой местности Диковского (Дикого, Дикова).
Дикая начинается от улицы Сечевых стрельцов (бывшая Артема, Львовская, Троцкого, Старожитомирская) и продолжается к спуску на Глубочицу, упираясь в улицу Миколы Пимоненко (бывшая Монастырская). В треугольнике между улицами Монастырской и Дикой в 1912 году было открыто «Спортивное поле» – стадион с трибунами на пять тысяч мест, который считался, чуть ли не лучшим в России. В 1913 году на нём проходила Первая Всероссийская Олимпиада. (Между прочим, москвич Архипов выиграл бег на 100 метров с поразительным результатом 10,8 секунды. Следует учесть, что дорожка была гаревая, то есть из уплотнённого шлака, бегуны стартовали не с колодок, а из ямок, а уж о качестве беговых туфель-шиповок лучше вообще не говорить.). Ещё до революции стадион сгорел. Предполагалось, что его подпалил сам владелец этой территории, чтобы получить страховку. 30 лет на этом месте был пустырь. А в 1943 году после освобождения Киева от фашистов на нём начали строить известную в городе 6-ую обувную фабрику, руководил которой ещё более известный в городе еврей-директор Кац.
Напротив фабрики, по другую сторону улицы Монастырской (Пимоненко), – территория Свято-Покровского женского монастыря. Основательница монастыря Великая княгиня Анастасия, супруга Николая Николаевича, младшего брата царя Александра II. Ее родственные связи восходят к российским самодержцам Петру I, Петру III, Екатерине II, Павлу I. Как-то лошади, запряжённые в карету великой княгини, понесли. Выпав на петербургскую мостовую, Анастасия серьёзно повредила позвоночник. Врачи порекомендовали ей сменить климат. Хотя великая княгиня владела имением в крымской Алупке, она избрала для жизни Киев. Всю жизнь она активно занималась благотворительностью и в Киеве пожертвовала средства на закладку Покровского монастыря.
Строительство было поручено городскому архитектору Владимиру Николаевичу Николаеву, по мнению многих краеведов, самому продуктивному киевскому архитектору всех времён. Среди множества возведённых им объектов Владимирский собор в Киеве. В монастыре ставшая его настоятельницей Анастасия заняла одну из самых маленьких келий. При ней он процветал, но после гонений на религию в 1930-ые годы начал приходить в упадок. В то безбожное время монашек в нём было мало. После 1945 года в монастыре появились совсем юные монашки, почти девочки, что поражало нас, мальчишек с Дикой улицы. Видимо, это были те, кто, исстрадавшись в годы войны, искал спасение в религии. Монашки подрабатывали пошивом тонкого белья, их называли «белошвейки». Часть монастырских зданий власти передали челюстно-лицевому госпиталю для инвалидов Великой Отечественной войны.
Против фабрики на нечётной стороне улицы Дикой стояли бараки, в которых как будто когда-то были студенческие общежития. Отсюда и название, которое улица получила в 1938 году – Студенческая. В ближнем к баракам доме (№11) в школьные годы снимал комнату выдающийся (и горячо любимый мной) советский писатель Паустовский. Есть сведения, что кандидатура Константина Георгиевича рассматривалась Нобелевским комитетом на получение премии по литературе, но под жёстким напором советского руководства награду присудили Михаилу Шолохову.
…Переднее колесо велосипеда, на котором я учился кататься (так и не научился), было хорошо знакомо со стволами частых деревьев на тенистой Дикой улице, застроенной двухэтажными домами. То были не особняки, а квартирные дома очень простой архитектуры: на каждом этаже было по 2-3 небольшие квартиры, в каждой квартире жили по 3-4 семьи. На своём неспешном пути от улицы Артёма до улицы Пимоненко наша Дикая пересекала Дикий (ныне Пилиповский) переулок и Пилиповскую улицу (ныне улица Василя Дончука).
Сейчас трудно в это поверить, но на нашей улице под карнизами домов и в верхних углах оконных проёмов склеивали свои гнёзда ласточки.
Кстати, о птичках. Во дворе дома №10 на высоких столбах стояла большая голубая фанерная голубятня водопроводчика Сергеева, которого, когда он не был пьян, бабушка приглашала чинить единственное сантехническое устройство в нашей квартире – древний кран в кухонной раковине. Были и другие голубятники, но их птицы жили на чердаках, да и были они не так известны в округе. Как-то раз, когда Сергеев стоял на Дикой, подпирая дерево, мимо него под крики и свистки милиционеров пробегал квартирный вор. Похмелье враз исчезло, лихая подножка - и тать упал на тротуар. Стражи закона, наконец, настигли вора и повязали его. Улица судачила о герое-водопроводчике, а 11-ое отделение милиции какое-то время прощало ему мелкие грешки.
На огромном дереве на нашей троллейбусной остановке жила соответствующая его размерам колония ворон. Вещие птицы весело гадили на головы пассажиров, выходящих из троллейбуса. Задняя дверь, через которую люди заходили, была вне зоны досягаемости пернатых снайперов. Поэтому знающие люди старались выдраться из троллейбуса в нарушение всех правил через заднюю дверь. Я даже не помню, когда и куда всё это птичье поголовье исчезло.
В доме №12 по Дикой улице (на углу Дикого переулка) жила наша семья. До войны наш № 12 состоял из пяти двухэтажных домиков, стоящих буквой «Г», – короткая «палочка» из двух домов вдоль Дикой улицы и длинная – из трёх вдоль Дикого переулка. Во время войны оба домика вдоль Дикой были снесены. Из их жильцов я смутно помню Лёвку Сироту, который был убит в Бабьем Яре. Ещё помню семью Цыбульских, переселившуюся из снесённого дома в нашу квартиру. Две дочери из этой семьи во время эвакуации водились с немецкими солдатами, а затем при наступлении Красной Армии бежали с немцами в Германию. (По версии Цыбульских, их силой угнали туда на работу).
Итак, вдоль переулка остались стоять, прижавшись торцом к торцу, три двухэтажных дома.
В том, что ближе к улице, в одной из комнат квартиры первого этаже со стороны двора ещё с довоенных времён жила очень пожилая испитая старая дева Шурка (так её называли все) Малахова. Там же жил её брат, очень пожилой испитой старый холостяк Павлик (так его называли все) Малахов. Павлик был штукатуром и ходил пропитанный несмываемым известковым раствором. Их мама умерла во время немецкой оккупации. Гроб с телом покойной стоял на кирпичах во дворе, когда к нему подбежала малаховская пятнистая чёрно-белая собачонка Чарлик и подняла ножку. Оказавшийся неподалёку немецкий солдат (видимо, из посетителей сестёр Цыбульских) прямо у гроба пристрелил кощунствующее животное.
В комнатке со стороны улицы жила семья «бандитов»: так моя бабушка прозвала их из-за того, что, когда я был пацаном, глава семьи как-то отлупил меня. Этот самый глава был виновником того, что жившие в этой комнатёнке его тёща и жена не разговаривали друг с другом. Дело в том, что в послевоенные скудные женихами годы он был просватан в мужья маме, но выбрал её тонконогую дочь. Несостоявшуюся невесту-маму не примирило с коварной дочкой даже рождение внука. Как его зачали при такой жизни?
Две комнаты в квартире второго этажа занимала семья Любомирских. Глава семьи был примечателен по многим статьям. Он был еврей - лейтенант милиции, он был огненно рыж при малом росте, он ушёл из семьи, оставив жену Бетю с четырьмя сыновьями. Бедная Бетя, чтобы прокормить эту ораву, бралась за любую работу. Основным источником дохода были комиссионные от перепродажи старья на вещевом рынке-толкучке. Можно себе представить уровень её заработков! Старший сын Боря очень рано пошёл работать на соседнюю обувную фабрику, где у него выявились какие-то выдающиеся способности к сапожному делу. Благодаря им он стал штатным сапожником знаменитого Танцевального ансамбля Вирского и Театра Эстрады. В самое застойное время он объездил с этими коллективами полмира, благодаря чему стал достаточно состоятельным человеком. Он рано скончался от рака. Следующий по возрасту брат – Фима – в семь лет далеко высунулся из своего окна на втором этаже. Выпал. Ударился головой о землю. Выжил. Только рот у него после этого был всегда открыт. Стал сапожником на обувной фабрике. Третий и четвёртый братья – Гриша и Лёня – продолжили новую семейную профессию – сапожник.
Ещё одну комнату этой квартиры занимала семья Сквирских. Папа занимался снабжением и всегда ходил с картонной папкой подмышкой, кругленькая мама была домохозяйкой. Всем было известно, что их дочь голубоглазая блондинка Вера хорошенькая, отчего она раскладывала сложные пасьянсы поклонников, в которых находилось место и для отвергнутых. Её брат, Фима, был ещё энергичней своего папы, он знал всех и мог достать всё. Поднимаясь всё выше по шкале престижности связей, он, в конце концов, начал отзываться только на имя Феликс. И стал фактически официальным поставщиком румынской мебели и девочек футболистам киевского «Динамо».
Второй (средний) дом правильней было бы назвать не двух-, а полутораэтажным: окна первого этажа начинались несколько ниже тротуара. Вход-спуск в квартиру полуподвала был в трёх-четырёх метрах от вечно открытой двери дворовой уборной. В этой квартире жила семья Вольфсон с двумя сыновьями Володей и почему-то Маратом. Окончив семь классов, Марат пошёл работать на обувную фабрику. Вскоре Вольфсоны съехали: вернулась из эвакуации жившая в этой квартире до войны еврейская семья Бороденко. Бороденко-отец шил шапки, а сын Яша (он был лет на 7-8 старше меня) учился на горного инженера. Откуда-то он приволок каменный жернов и по утрам практически в любую погоду голый по пояс поднимал его во дворе. После окончания института Яша поехал работать по назначению на шахту и погиб при невыясненных обстоятельствах.
На втором этаже жила семья Купцан. Вход в квартиру был по крутой наружной дряхлой деревянной лестнице. Глава семьи был угрюмый ни с кем не общавшийся человек, а его жена приятельствовала с моей бабушкой, во всяком случае, они вместе ходили по еврейским праздникам в недалёкий молитвенный дом (добираться в единственную в городе синагогу им было тяжело). Была у них дочь Лида, молодая вдова своего соседа Яши Бороденко – они поженились незадолго до его гибели. Лида окончила пединститут и работала библиотекарем.
Наконец, третий, самый последний от Дикой улицы, дом. Он был самым большим из трёх: на каждом из двух этажей было по две квартиры. В одной из квартир первого этажа жили женщина с дочерью и внуком Вовкой, пухлым голубоглазым добрым мальчиком, родившимся от немца-солдата. Вовкина мама работала кондуктором в трамвае, ходившем недалеко от нашего дома и, встречая меня в вагоне, разрешала ехать без билета. Если я ехал с девушкой, эта привилегия распространялась и на неё. Если со мной был приятель, ему приходилось брать билет.
В разделённой на две части второй квартире первого этажа жил ремонтировавший на дому обувь сапожник Капустин (самая распространённая профессия нашего двора) с женой Фирой и четырьмя сыновьями. Старший, Вовка, очень хорошо учился в школе, но семья не могла содержать его во время учёбы в институте. Вовка окончил Житомирское военное зенитное училище и сделал в общем пристойную офицерскую карьеру. Второй сын, мой ровесник Фимка, стал сапожником на нашей обувной фабрике, за ним последовал и третий сын сопливый Мароха (Марк). Самый младший бегал по двору, а за ним гонялась мама Фира с криками: «Рома, иди делай уроки, фаршволн золс ди верн (чтоб ты опух)». Похоже, что у Ромочки тоже был прямой путь на обувную фабрику.
Вторую половинку этой квартиры занимали какие-то две тихие женщины, часто менявшие своих друзей-мужчин, ссорясь при этом между собой и с жёнами этих дядек.
Одну из квартир второго этажа после того, как жившую в ней до войны семью моего приятеля Вовки-химика фашисты убили в Бабьем Яре, заняла семья Макара Когутко. Макар сразу после начала войны попал (или, как многие, просто сдался) в плен немцам. Вскоре его выпустили. Он был запойный пьяница и работал кочегаром в госпитале в Покровском монастыре. Когда запои участились, специальность кочегара освоила его жена Даша. Они работали вместе, и Даша заменяла запивавшего мужа. Их старший сын Толька учился в одном классе с моим братом Люсиком. Ещё подростком Толька стал пить больше своего отца. Затем он, предвидя пришедшую через пятьдесят лет моду на зрелых партнёрш, начал жить с маминой подругой, которая к тому же была старше его матери. Муж этой дамы был репрессирован в 1937 году, за четыре года до рождения её юного возлюбленного. Толька совершенно спился и рано умер. Его младший брат Сашка стал фрезеровщиком, проявив в этой профессии высочайший класс. Он стал обладателем многих наград и благ, которые полагались передовым рабочим. Сашку избирали (точнее, назначали) в различные высокие общественные организации.
Если сделать некоторые статистические выкладки, то окажется, что более половины наших соседей работали сапожниками, а евреями были процентов восемьдесят соседей.
Наконец, вторую квартиру на втором этаже этого деревянного, обложенного кирпичом дома, носившую номер 14, а потом – 11, занимала наша большая семья. В квартире были три комнаты: сразу же справа от входа «маленькая», ее площадь была около 7 м2, затем две смежных комнаты: «столовая» 15 м2 и «спальня» 12 м2. Была еще маленькая кухня с большой русской печью и небольшой полукруглой раковиной с краном только холодной воды, в которой мыли посуду и овощи и над которой умывались. Еще был туалет, в котором стоял только унитаз. Десять послевоенных лет воду в туалет носили вёдрами из кухни: водопровод к нему не был подсоединён. Мама провела туда воду только, когда Алла была беременна Олежкой.
Русскую печь на кухне после войны разобрали, потому что она занимала слишком много места, и вместо нее построили кирпичную плиту с духовкой. Летом готовили на примусе (горелке с открытым огнём, где сгорал керосин). Керосин продавали в специальной кирпичной будке в нескольких кварталах от нашего дома. Потом, опасаясь пожара, будку закрыли. Керосин к нам на улицу начали привозить в бочке, стоявшей на запряжённой лошадью телеге. Тут же выстраивалась очередь. Мальчиком я любил смотреть, как продавец через большую медную воронку наливает покупателям остропахнущий керосин в банки и бутылки. В некоторых семьях керосином пользовались и в лечебных целях: смазывали горло при простудах и мыли голову, чтобы избавиться от насекомых. Горелка в примусе постоянно засорялась, её прочищали специальной тонкой проволочкой, она называлась «вечной иголкой». Бывало, что керосин в бачках примусов загорался и даже взрывался.
С керосинщиком в популярности среди уличной ребятни мог соперничать только точильщик. Всё своё нехитрое оборудование он носил на плече. Это была деревянная рама с осью, соединённой ремнём с педалью. Когда мастер нажимал педаль, ось вращалась вместе с насаженными на неё круглыми точильными камнями. Появление точильщика никогда не было неожиданным, потому что ещё издалека был слышен его монотонный крик: «Точу ножи, ножницы, мясорубки! Точу ножи, ножницы, мясорубки!».
Мы завороженно смотрели на искры, рассыпающиеся фейерверком с точильных камней.
В 1948 году в нашей квартире появился газ, и плиту разобрали. Обогревалась квартира по-прежнему дровами и углём. Дрова – это были небольшие стволы и большие ветки – покупали на специальных складах. Чтобы распилить их на помещающиеся в печь короткие чурбачки, приглашали рабочих-пильщиков. В мои детские годы эту работу чаще всего выполнял придурковатый дядечка с нашей улицы, который за мелкую монетку показывал желающим, как его кастрировали. Перед укладкой дров в печь, я раскалывал чурбачки на поленья. Дрова и уголь хранились в сарае во дворе. Одна обогревательная печь топилась из кухни и должна была согревать кухню и «спальню», а вторая – из «столовой», она отапливала также и «маленькую» комнату. Печь в столовой была облицована кафелем, во время войны его зачем-то покрыли зелёной масляной краской. Зимой, когда печь была натоплена, возле нее, прижавшись спиной, всегда стояли два человека.
После очередного ремонта одной из печей её «зеркало» (та часть стены, что обогревала спальню) оказалось выкрашено в цвет, отличающийся от цвета комнаты. Чтобы придать жилью менее жалкий вид, я на этом чужеродном участке стены намалевал пальму с огромной в человеческий рост обезьяной. Через много лет, когда дом начали сносить, рабочие, разобрав наружные стены, надолго оставили на радость зевакам эту обезьяну нетронутой.
… Ванны или душа в квартире не было, умывались на кухне (некоторые соседи – во дворе)…
Общая площадь этих хором была около 45 м2 (500 квадратных футов). Более 30 лет в них каким-то образом размещались семь, а то и девять человек.
И даже эти жилищные условия были лучше, чем у большинства моих земляков. Важнейшим преимуществом нашей квартиры было то, что мы не делили её с посторонними людьми.
Вот как жил мой приятель Вовка Шепель (Всеволод Цыбенко – после того, как в 1937 году арестовали его папу, он принял мамину фамилию). Двухэтажный дом. Из двух коридоров, образующих в плане букву «Т», двери вели прямо в жилые комнаты (примерно так, как в дешёвых мотелях). Таких комнат на каждом этаже было, наверное, штук 20. Каждую из них занимала семья. В одной из комнат этажа был туалет, общий для всех жильцов (мужчин и женщин) этажа, а в другой – кухня для них же. В туалете имелось несколько кабинок с унитазами. Два умывальника (с краном холодной воды) находились на кухне. Эти же умывальники использовались для мытья продуктов и посуды. В кухне стояло штук шесть или семь газовых плит, на которых жильцы со всего этажа готовили пищу. На каждую плиту приходилось две-три семьи. Возле плит стояли небольшие кухонные столики, каждым из которых пользовалось несколько хозяек. Жильцы всех комнат умывались в кухне: в комнатах водопровода не было.
Одну из комнат, переселившись туда из разрушенного во время войны дома, занимали Вовка с мамой. Когда из эвакуации вернулась ранее жившая в этой комнате семья, моего друга с его мамой выселили. Насколько я помню, около года они жили на общей для всех жильцов первого этажа кухне. Между раковиной и «их» столиком были составлены чемоданы и тюки с одеждой и другим имуществом. На этих же тюках с чемоданами они спали (вполне допускаю, что не раздеваясь). На краю столика, где другие соседки готовили пищу, Вовка делал уроки. Ему с мамой ещё повезло, что соседи вели себя благородно и не возражали против их постоянного нахождения на общей кухне. Позже Шепели получили комнату в домишке, обречённом на снос из-за ветхости. Школу Вовка закончил с медалью, поступил на биологический факультет Киевского университета, защитил диссертацию, стал довольно заметным учёным, некоторое время работал в Италии. В одной из туристских групп, которую я вёл уже в Америке, я познакомился с его ученицей.
…В середине 1950-ых годов, по инициативе тогдашнего руководителя страны Никиты Хрущёва, началось массовое жилищное строительство. Жильё предоставляли людям бесплатно, поэтому строили его максимально удешевлённым. Самая мягкая характеристика этих квартир: более, чем скромные. Крохотные кухни, малюсенькие смежные комнаты, самая дешёвая отделка. Для того, чтобы не тратиться на лифты, дома строили пятиэтажными. Лестницы были узкими до того, что когда нам довелось выносить тело скончавшегося отца одного из моих сотрудников, гроб пришлось нести почти вертикально. В народе эти дома называли «хрущобами», срастив «Хрущёв» и «трущоба». Но тем не менее это были отдельные квартиры, решавшие важнейшую проблему людей.
В 1963 году моя мама получила такую квартирку в заводском районе на тогдашней городской окраине – хуторе Отрадном. Мы с Аллой и Олежкой заняли уже всю квартиру на Дикой. Дом наш к тому времени совершенно обветшал. Из квартир, что были под нашей, жильцов отселили. А у нас в углах комнат были сквозные щели на улицу. Температура в квартире зимним утром бывала 6-80С (45-490F) и наш маленький сыночек спрашивал: «Если это 8 градусов тепла, почему так холодно?» Пол был до того перекошен, что когда мы привезли в Киев едва научившегося ходить Олежку, он ходить разучился и все время падал.
Пол был устроен из некрашеных досок. Его мыли нагретой на плите водой и при этом скребли ножом. Потом мама решила пол покрасить. Она принесла с завода (всё было дефицитом) состав для шпаклёвки – выравнивания под покраску. После нанесения этой массы на щели и трещины пола она мгновенно окаменевала. Чтобы краска легла ровно, весь этот лунный пейзаж нужно было отшлифовать кирпичами. Я снёс в дом все кирпичи с окрестных свалок. Мы не задохнулись в кирпично-шпаклёвочной пыли только потому, что она была обильно смочена моим потом. Я окончательно понял, что квартира большой площади – это большое неудобство. После покраски полы стали похожи на плохо уложенный старый красно-коричневый линолеум. Но их стало гораздо легче мыть.
Когда наш дом стал опасен для жизни жильцов, его снесли. Мы получили квартиру неподалёку от мамы.
Продолжение следует
Комментарии
Все описанное в этой статье
Все описанное в этой статье мне до боли знакомо. Я жил на улице Пимоненко (бывшая Монастырская) в доме, построенном для работников 6й обувной фабрики, хотя никто из нашей семьи на фабрике не работал. В детстве часто бывал на Дикой улице. Там жил мой приятель Адик Сокольсон. Он жил в большом доме с большим балконом (номер не помню) Мы с ним ходили в одну школу номер 38. Помню на углу была булочная.
Добавить комментарий