ЖОРА ЦЫГАН
Румынский жандарм, отвечавший за порядок в районе гостиницы Красной, здоровый краснощекий мужик с винтовкой с примкнутым длинным штык-ножом и высокой бараньей шапке, нередко наведывался в злачные места – бадеги, бильярдную, мелкие лавки и т. д. с целью взимания взяток за все, к чему можно было придраться.
Нам пришлось расплачиваться за то, что на 5 минут позже установленного времени опустили жалюзи входных дверей.
Одним из методов взимания поборов был арест завсегдатаев бильярдной. Жандарм входил в бильярдную в разгар игры, когда там было много посетителей. Снимал винтовку с плеча, щелкал, стоя в дверях, затвором и требовал, чтобы все отошли влево. Затем по одному все подходили к жандарму, отдавали ему паспорта и переходили направо. После того, как все паспорта оказывались собранными, раздавалась команда выходить по одному на улицу и под его охраной следовать в сигуранцу для выяснения личностей задержанных. Пребывание в сигуранце, где также выискивался повод, чтоб содрать взятку, не было особенно приятной потерей времени, а тем, у кого документы были не в порядке, могла не помочь и взятка.
По пути в сигуранцу арестованные собирали деньги, вручали их жандарму, получали в обмен на пачку денег свои паспорта и возвращались в бильярдную доигрывать прерванные партии, зная, что в ближайшие пару недель жандарм в бильярдной не появится.
В одну из таких облав попали Цыган и Бурдя. На этот раз операция «законного» грабежа закончились не по написанному жандармом сценарию. Возможно, чаша терпения переполнилась или кому-то нельзя было попадать в сигуранцу.
Румын, стоя в дверях, наблюдал за тем, чтобы все, кроме маркеров, вышли на улицу. Арестованные по одному проходили мимо него. Когда почти все вышли и остались только Цыган, Бурдя и еще пара ребят, Бурдя оказался сзади румына, ловко набросил ему на голову полы расстегнутой шинели и зажал его в таком положении в своих могучих объятиях. Цыган выхватил из руки жандарма пачку паспортов и передал ее соседу. Затем вырвал винтовку и, подбежав к растущему напротив двери бильярдной платану, вонзил штык в дерево. В это время все задержанные что было духу неслись вниз и скрывались за углом здания фабрики им. Воровского. Бурдя отпустил жандарма и устремился последним за Цыганом. Жандарм выскочил из бильярдной в тот момент, когда Цыган отбегал от платана с торчащей из него винтовкой. Преследовать беглецов безоружным было бесполезно, да и опасно бросать винтовку. Румын подбежал к платану, схватил винтовку за приклад и попытался выдернуть, надеясь открыть огонь по беглецам. Но не тут-то было! Несмотря на свою стройную фигуру, Цыган, как видно, обладал недюжинной силой и отлично владел приемами штыкового боя. Жандарм безуспешно пытался вырвать штык из ствола платана. Он дергал винтовку на себя, раскачивал из стороны в сторону, вверх и вниз, но все было напрасно. А в это время последние беглецы скрывались за углом и бежали дальше в сторону порта. Через несколько минут, когда, наконец, удалось высвободить винтовку, улица была пуста.
Несколько дней жандарм безуспешно пытался найти Цыгана. Жора появлялся редко и быстро исчезал. Известие о приближении румына вовремя передавалось ему. Но вот в один из вечеров система предупреждения не сработала, и в дверях бадеги появился жандарм, в то время как Жора и еще пара парней о чем-то беседовали за угловым столиком. Жандарм скинул с ремня винтовку, передернул затвор, достав патрон, и с выражением блаженства на лице направил дуло на Жору.
– Вставай, партизан, сейчас в сигуранце я с тобой разберусь.
Ни один мускул не дрогнул на красивом смуглом лице Жоры. С ангельской улыбкой он встал навстречу жандарму, спокойным голосом спросил румына:
– Домнуле офицер, что случилось, почему вы меня хотите куда-то вести? Тут такая хорошая выпивка и закуска, садитесь за наш стол и поужинайте с нами.
– Стакан цуйки и колбасы домнуле офицеру, – крикнул Жора, усаживаясь опять за стол.
Румын растерялся, увидев вместо страха проявление такого безмятежного спокойствия и гостеприимства.
– Вставай и марш в сигуранцу, – менее уверенным голосом снова заговорил жандарм, вдыхая запах появившейся на столе дымящейся жареной колбасы и косясь на стакан ароматной цуйки с синеватым отливом.
– Садитесь, домнуле офицер, выпейте цуйки, закусите колбаской и расскажите, что случилось.
Румын поднял дуло вверх и поставил приклад винтовки на пол.
– Ты что, забыл, как напал на румынскую власть, как отобрал у меня ружье и паспорта? – уже не таким грозным голосом проговорил жандарм.
– Что Вы, домнуле офицер, такого никогда не было, да и я несколько дней не был в Одессе.
– Не ври, и пальто на тебе такое же было.
– А, все понятно, домнуле офицер – изобразив самое радушное выражение на лице, заявил Жора. – Это все проделки моего брата, – продолжал он, вставая и усаживая побежденного соблазном выпить румына.
– Нас три брата, – продолжал спокойно Жора, – мы все очень похожи друг на друга, и нас часто путают. Даже мама нас путает. Старший брат в армии. Я средний, а младший часто бывает тут. Он нахулиганит, а мне за него попадает. У нас одно хорошее пальто. Я уезжал в ватнике, а он ходил в этом пальто. Выпейте, домнуле офицер, закусите и расскажите, что случилось, – и уже обращался к стоявшей за стойкой моей матери:
– Бутылку рома на стол для домнуле офицера.
Произведенный Жорой из рядовых в господина офицера и одаренный дармовым угощением и бутылкой рома, жандарм окончательно сдался и протянул руку к стакану цуйки, а Жора, как майский соловей, разливался обещаниями привести к домнуле офицеру своего несуществующего брата для получения заслуженного наказания.
После освобождения Одессы Жора надолго исчез, и только через несколько лет отец встретил его. Жора шел, опираясь на костыли, без одной ноги. На груди у него было несколько боевых наград. Следы Бурди потерялись для нас навсегда.
Возможно, что кто-то из одесситов, знавших этих лихих и доблестных ребят, продолжит мой рассказ и дополнит его историями о подпольной работе этих отважных людей.
МИНЕРЫ
Фронт приближался. За его передвижением мужчины дома наблюдали, поднимаясь по черному ходу на крышу нижнего флигеля и пробираясь к окну светового фонаря, служившего для освещения темных коридоров всех этажей дома. Фонарь был остеклен, и немцы с улицы не могли заметить наблюдавших через стекла и открыть по ним огонь или устроить облаву. Перед наблюдателями открывалась панорама побережья от Лузановки, Дофиновки, мыса «Е» и далее до исчезновения побережья на горизонте. Положение и передвижение фронта четко наблюдалось по зарницам артиллерийских выстрелов. Обилие широких лиманов, вдавившихся в берег на несколько десятков километров, было естественным препятствием на пути наступления наших войск. Каждый лиман требовал тщательной подготовки для его форсирования. Немцы умело использовали это естественное препятствие, и за каждый лиман приходилось платить сотнями и тысячами убитых и раненых. Но ничто не могло остановить стремительное продвижение наших войск. Во всех частях был объявлен приказ Гитлера об уничтожении Одессы, и стремление спасти от разрушения жемчужину Черного моря поднимало дух наших бойцов.
Румынские чиновники из примарии, располагавшейся по Пушкинской, 3, уехали в Румынию, опустели гаражи в нашем дворе. В один из таких дней во двор въехал мотоцикл с коляской. Из коляски вышел немецкий офицер и стал обходить двор, внимательно присматриваясь к каждому углу и закоулку. За рулем мотоцикла сидел молоденький солдат невысокого роста с добродушным безусым лицом, как видно, призванный по тотальной мобилизации. Солдат позвал меня и еще несколько ребят. Мы, дворовые мальчишки, окружили мотоцикл.
– Кто говорит по-немецки? – спросил солдат.
– Я говорю, – ответил я, подступив ближе к солдату.
– Меня зовут Фриц, а тебя?
– Меня Юра.
– Стоит ли во дворе какая-нибудь немецкая часть и что в гаражах?
– В гаражах никого нет, румыны уехали, а во дворе никакой немецкой части нет.
– Ты мой камарад, спасибо, – сказал Фриц, протягивая мне руку.
Переговорив между собой, немцы уехали. А через пару часов гаражи и весь двор были забиты немецкими грузовыми машинами и выгружающимися из них солдатами. Солдаты заняли пустовавший после отъезда румын особняк, выходивший на Пушкинскую.
В углу двора до второго этажа вырос штабель больших зеленых ящиков. Я спросил пробегавшего мимо моего камарада Фрица, кто они и зачем приехали. Указав на штабель, Фриц ответил: «Дас ист минен, аллес бум, бум.» – Это мины, и все будет взорвано.»
Обитатели двора пришли в ужас, узнав, каких постояльцев послала нам судьба.
Увидев, как переменилось мое и других ребят отношение к нему, Фриц объяснил, что они взрывают не наш дом, а другие стратегические объекты в городе и нам нечего бояться.
В промежутках между работой Фрицик, как мы прозвали его, с удовольствием играл в футбол и принимал участие в других мальчишечьих забавах, так как ненамного был старше нас, и вскоре действительно стал нашим товарищем. Зеленые ящики грузились на машины и куда-то увозились. На их место привозили новые. В ящиках были мины и взрывчатка. Смотритель дома дядя Миша и отец, в очередной раз поднявшись на наблюдательный пункт в смотровом фонаре, определили, что бои идут на подступах к Дофиновке и, если немцы не успеют израсходовать взрывчатку, то, скорее всего, подорвут дом вместе со штабелем мин. Эта весть привела к панике среди всех обитателей дома. Я был послан на переговоры с Фрициком с предложением помочь перенести силами жильцов дома боеприпасы на Собачий бульвар в конце Дерибасовской. Фрицик поговорил с офицером и радостно сообщил, чтоб мы не волновались, больше ящики не привезут, а эти успеют использовать. Радостная весть облетела дом.
Как стало известно потом, у немцев был четко разработанный план уничтожения Одессы. В первую очередь уничтожались объекты связи, железной дороги, административные и промышленные здания. Последними поджигались жилые дома. Стоявшая в нашем доме и по Дерибасовской, 9 саперная часть минировала заданные объекты и на здания краской наносили условные обозначения. Особая команда подрывников в последний день занималась взрывом заложенных зарядов, руководствуясь планом и указателями на стенах домов.
Другая саперная часть закладывала на чердаках домов специальные поджигающие устройства.
В очередной раз мы с отцом поднялись на наблюдательный пункт в световом фонаре. Пока отец смотрел за передвижением линии фронта, я должен был наблюдать за лестницей, чтоб не появились полицаи или жандармы с облавой. На пути к фонарю у входа на чердак мы увидели свеженасыпанный бугор глины с торчавшей из него гофрированной трубкой, конец которой был замотан изоляционной лентой. Отец внимательно рассмотрел трубку и послал меня за дворником дядей Мишей. Сомнений не было, немцы что-то заложили, чтоб уничтожить наш дом.
Как его спасти? Если вырыть заряд, он может взорваться. А если оставить, то может не стать дома. Взрыв на крыше привлечет внимание немцев во дворе, и это может плохо кончиться для отца и дяди Миши.
Посовещавшись, решили взять веревку, привязать к трубке, опустить веревку в подвал и дернуть, чтоб вырвать заряд. В случае тревоги спрятаться от немцев в катакомбу. Дядя Миша принес веревку, и вскоре вся подготовка была закончена. Оставалось только потянуть веревку. А вдруг взорвется или загорится?! После длительного обсуждения с другими мужчинами дома решили приступить к выполнению намеченного плана. Рывок, и вот уже веревка падает вниз, а вместе с ней трубка, заделанная в пакет с нанесенной на него маркировкой и штампом с орлом, держащим в когтях свастику. Пакет уносится подальше в катакомбу, а на двери чердака дядя Миша вешает большой амбарный замок, чтоб немцы не могли незамеченными заложить новый заряд. К счастью, минеры больше не появлялись, а подрывникам не хватало времени поджигать жилые дома. Слишком быстро и неожиданно для немцев Одесса была освобождена.
ГОРОД В ОГНЕ
Торговля в бадеге давно прекратилась, но приобретенная мебель оставалась в пустой комнате. Мы с матерью постепенно перетаскивали домой столы, стулья и другое нехитрое торговое имущество. В очередной раз мы подходили по Польской к Полицейской. Два взрыва раздалось впереди нас, и яркое пламя взметнулось над крышей фабрики пуха и пера, располагавшейся по Польской... Из соседних домов повыскакивали жильцы и собрались напротив горящего дома. Пламя постепенно перемещалось с чердака в нижние этажи, охватывая весь дом. Искры и обломки стали сыпаться на крышу соседнего, более низкого дома. Несколько жильцов этого дома взобрались на крышу и стали сбрасывать на землю горящие обломки и тушить вспыхивавшие то там, то тут языки пламени, заливая их ведрами воды из еще работавшего водопровода.
Во дворе раздался еще один небольшой взрыв и вспыхнул новый факел пламени. Из подворотни вышли несколько немецких саперов и, провожаемые проклятиями собравшихся жильцов окрестных домов, ушли в сторону моста. Фабрика пуха и пера превратилась в огромный костер, искры которого поднимались высоко в небо.
Мы с матерью забрали из бадеги стол и отнесли его домой, после чего я с дворовыми ребятами побежал смотреть, как сгорает фабрика. Но до фабрики мы не дошли, т. к. увидели новый «подвиг» ушедших к мосту поджигателей. За мостом с правой стороны ярким огромным костром горело длинное одноэтажное здание складского вида, протянувшееся от Полицейской до Жуковского. Кроваво-красные языки пламени высоко поднимались в небо в наступивших сумерках. Четко выделялось каждое охваченное огнем стропило, обнажившееся после сгорания крыши. Порывы ветра раздували огонь, перенося его от одного стропила к другому. Пламя то затухало, то с новой силой вспыхивало, подобно огромным огненным волнам перекатывалось по всей длине здания. Мы, как зачарованные, стояли и смотрели на могучую разрушительную огненную стихию. Вот новый порыв ветра налетел с моря, и вдруг ближнее стропило стало падать на следующее. Мириады искр взметнулись высоко в небо. Следующее стропило не выдержало тяжести упавшего и тоже стало валиться. За ним другое, и еще, и еще, подобно домино, выстроенным в ряд, падали одно за другим стропила, освещая окрестности жутким блеском и поднимая в диком танце огромные столбы пламени в темное небо. На середине здания падение стропил прекратилось, и огонь продолжил свою адскую разрушительную работу внутри. А ветер продолжал раздувать пламя над оставшейся частью стропил. И вот уже новый ряд огненных стропил одно за другим ложатся друг на друга. Картина ужасная и вместе с тем завораживающая. А за домами, где-то перед парком Шевченко, в небо начинает подниматься новый столб огня, причиняя еще одну рану красавице Одессе, на залечивание которых уйдет не один десяток лет кропотливого и тяжелого труда горожан, десятков тысяч военнопленных немцев, румын и мадьяр.
Мы возвращаемся домой через Таможенную площадь. Справа от портовой проходной за оградой горит двухэтажный дом. Никого из взрослых нет. Горит крыша и второй этаж. Мы подбегаем к дому, и я первым захожу в какую-то комнату, уставленную столами и стульями. Я еще в дверях, а с потолка вдруг падает огромный кусок штукатурки, и обнажаются доски, по которым проскальзывают синие волны огня. Я отступаю назад. После чарующе-ужасного пожара на Полицейской тут смотреть нечего, и мы через Приморский бульвар поднимаемся наверх к Купеческой бирже – ныне Горисполкому.
Перед двумя лесенками в парапете бульвара, недалеко от памятника Пушкину установлены два румынских полевых орудия на высоких колесах с деревянными спицами. Их жерла жадно смотрят на порт. Около орудий суетятся румыны, расставляя ящики со снарядами. Мы с недоумением смотрим на эти допотопные орудия. Неужели тут решили устроить оборону от морского десанта, гадаем мы, с такой устарелой техникой?
Как потом оказалось, эти два стареньких орудия
сыграли роковую роль в разрушении Одесского порта, забитого эшелонами и складами с боеприпасами. Подрывать отдельно каждый склад или вагон было небезопасно, вот и поставили эти орудия вести прямой наводкой огонь по порту без риска подорваться самим. Затея немцев удалась на славу. Склады и эшелоны рвались два дня, засыпая окружающие дома в радиусе нескольких кварталов неразорвавшимися снарядами. Один из снарядов залетел в комнату верхнего этажа в нашем доме и застрял в стене, чуть не до смерти перепугав находившуюся там женщину. Второй пробил крышу над входом в музей Западного и Восточного искусства и до половины увяз в тротуаре прямо перед дверью музея. А сотни других разлетались по крышам, дворам и улицам города.
Город пылал, охваченный пламенем уничтожаемых административных и промышленных зданий. Ночью на улицах было светло как днем от зарева многочисленных пожаров.
ПОСЛЕДНИЕ СУТКИ ОККУПАЦИИ
Бои шли на подступах к Одессе. На стенах домов появился приказ немецкого командования, запрещающий выходить на улицу в первый день позже 17 часов, во второй день хождение разрешалось до 12 часов, в третий день выход на улицу запрещался вообще. Все окна должны быть закрыты, все двери открыты. За невыполнение приказа – расстрел на месте. Немецкий орел с растопыренными крыльями и повернутой в сторону головой, держа в когтях круг со свастикой внутри, грозно смотрел на жителей Одессы с белого листа приказа. На улицах появились патрули фельджандармерии – здоровенные немцы в касках с большими бляхами поперек груди и с автоматами на шее. Постояльцы нашего двора – немецкая саперная часть, минировавшая Одессу – укладывали свое имущество в машины, которые выстраивались в колонну на Дерибасовской. Такие же машины выползали с Дерибасовской, 9. Большой фургон в глубине двора, доверху груженный различным имуществом военной части и вещевыми мешками солдат, никак не заводился и задерживал отъезд всей колонны. Немцы возились с мотором, но все было напрасно.
Отец поднялся из катакомб поесть. На стол, стоявший против окна, мать поставила блюдце с подсолнечным маслом и куском хлеба, нарезала луковицу. Я сел сбоку от окна и наблюдал за подворотней, чтоб вовремя предупредить отца в случае появления облавы. Вдруг несколько взрывов потрясли воздух. Окно раскрылось от воздушной волны, отец со стулом опрокинулся на спину, а на него перевернулся стол. Тарелка с постным маслом и хлебом лежала на его лысине, и масло расплывалось по голове. Во дворе слышались крики немцев, убегавших на улицу. С улицы доносилось завывание отъезжающих машин, и вскоре все затихло.
Мимо окна пробежал Вовка – парень лет четырнадцати, живший в нашем дворе. Вскоре он вернулся с большим ящиком, полным кудахтавших кур. От него мы узнали, что немецкую колонну разбомбили советские самолеты. Несколько бомб разбили три машины между Дерибасовской, 7 и 9. Остальные машины срочно уехали, чтобы не разделить участь разбитых. Из крайней машины Вовка притащил ящик с курами.
Я и Баляба выскочили из ворот и двинулись к машинам. Одна из бомб упала у входа в здание по Пушкинской, 3. Позже там располагалась прокуратура. Глубокая воронка диаметром в несколько метров зияла на тротуаре, а чуть в стороне лежала женщина с оторванными ногами. Мы подбежали к машине, стоявшей со стороны Дерибасовской, 10, и заглянули в нее. Там лежали три раненых немца. Один из них сильно стонал и просил воды. Полы френча были залиты кровью, наверное, он был ранен в живот. Баляба, стоявший снаружи, закричал: «Атас, жандармы».
Я выскочил из машины и увидел убегавшего вниз по Дерибасовской Балябу. Из-за угла Ришельевской выходили двое жандармов с закатанными по локоть рукавами. Гранаты с длинными деревянными ручками торчали из-за поясов, на груди сверкали металлические бляхи. Я помчался вслед за Балябой. Добежав до ворот, мы стали наблюдать за жандармами. Те осмотрели машины, затем достали из одной канистру с бензином, облили машины и подожгли, после чего исчезли за углом. Машины превратилась в три пылающих факела, что-то рвалось внутри.
Ворота, около которых мы стояли и выглядывали на улицу, сотрясались от удара, и к нашим ногам упала раскаленная пробка от бочки, взорвавшейся в машине. Мы убежали во двор и стали гадать, куда же жандармы дели раненых немцев, ведь ушли они одни.
Об этом мы с ужасом узнали после освобождения Одессы, когда стали обследовать оставшиеся от машин обгоревшие рамы с кучами пепла. В остатках машины среди оплавившихся разорванных канистр, бочек и другого хлама лежали обуглившиеся останки немецких солдат. У жандармов не было возможности эвакуировать раненых. Не захотели, чтобы раненые попали в плен. Но сжечь своих соотечественников, хладнокровно облив их бензином и превратив в огромный факел… Вряд ли это сможет понять нормальный человек. Ну, хотя бы пристрелили, а не жарили живыми…
Следы об этой трагедии напоминают и сегодня. На мостовой Дерибасовской с обеих сторон улицы, между домами 8 и 10, можно увидеть вмятины и разбитые булыжники, где когда-то сгорели машины с живыми людьми.
Вскоре в подворотне появилось несколько немцев. Они протянули провода к углу Дерибасовской и Пушкинской. Немцы предупредили находившихся во дворе жильцов, чтобы спрятались в подвал, так как они будут взрывать. Что взрывать, мы не поняли и бросились в подвал, где жил дворник дядя Миша. Кто-то из женщин плакал, кто-то молился Богу, а дядя Миша успокаивал всех и говорил, что наш дом не заминирован и все будет хорошо. От взрыва содрогнулись стены дома и все находящиеся в подвале, но дом был цел и невредим.
Дядя Миша выглянул в подворотню и увидел, что немцы сматывают провода и уходят. Тогда он отправился на осмотр своих владений, а вскоре вернулся и сказал, что взорвали колодец на нашем углу, где располагались провода городской телефонной станции.
Воронка от взрыва с задранными в разные стороны телефонными кабелями осталась на память от наших постояльцев, заминировавших этот колодец.
В городе раздавались взрывы, но немцы больше не появлялись. Наступившая ночь не покрыла город темнотой, так как зарева от многочисленных пожаров и взрывов в порту освещали Дерибасовскую. Все жильцы дома, кроме мужчин, прятавшихся в катакомбе, собрались в дворницкой вместе, так как это был единственный надежный подвал-убежище. Около полуночи раздался треск мотоциклетных моторов и во двор въехало четыре мотоцикла с колясками. Немцы пошли в оставшуюся машину и стали доставать свои вещевые мешки. Обитатели подвала успокоились, узнав «своих» немцев.
Выглянув в окно, я увидел Фрицика – молодого немецкого солдата, сдружившегося с дворовой детворой. Вдруг послышались звуки перекатываемых металлических бочек, оставшихся в глубине двора. Кто-то сказал, что немцы сейчас обольют дом бензином и подожгут. В подвале началась паника.
– Пойди, попроси твоего камрада Фрицика не жечь дом, – сказал дядя Миша.
Несмотря на протесты матери, я выскользнул во двор и подбежал к Фрицику.
– Не поджигайте наш дом, нам негде будет жить, – обратился я к Фрицику.
– А почему ты решил, что мы поджигаем дом?
– Вы выливаете из бочек бензин, чтоб поджечь дом.
– Не бойся, мы хотим заправить мотоциклы, а не жечь ваш дом.
С радостной вестью я влетел в подвал, сообщил о нашем разговоре и опять выскользнул во двор.
Четыре мотоцикла стояли во дворе, в колясках лежали автоматы шмайзеры, а немцы столпились на улице у входа в подворотню и о чем-то совещались. Всех было видно как днем в свете зарева от горящих домов, а во дворе был полумрак. Вдруг из нашего подъезда мелькнула тень и приблизилась к мотоциклу, стоявшему прямо напротив парадной. Я узнал отца и подбежал к нему. Отец взял из мотоцикла автомат и передернул затвор.
– Что ты хочешь делать? – спросил я.
– Сейчас перебью немцев, – ответил отец.
– Не надо, там мой друг Фрицик, они сейчас уедут, – стал я упрашивать отца, – Фрицик такой хороший, мне его жалко.
– Чёрт с ними, – ответил отец, положил автомат в коляску мотоцикла и исчез в парадной.
Через несколько минут мотоциклы выехали со двора. Это была последняя встреча с немцами.
Утром мы увидели первого красноармейца, прошедшего мимо ворот.
Страшная ночь немецко-румынской оккупации сменилась светлым днем освобождения Одессы. Это замечательно символизирует скульптура Ночи и Дня на здании старинной купеческой биржи, а ныне одесского горисполкома.
Добавить комментарий