Штилле нахт, хайлиге нахт. Пьеса в одном действии и четырёх картинах

Штилле нахт, хайлиге нахт*. Пьеса в одном действии и четырёх картинах

Посвящается трагическому дню Девятого Ава

Дорогие читатели, предлагаемая вашему вниманию пьеса выросла из не сегодня написанного рассказа, а точнее,  - из картины, стоящей перед моими глазами долгие годы - и конечно, живущей во мне и сейчас.

Домой к родителям приезжает на Рождество в отпуск сын. Добропорядочная семья. Тихий предрождественский вечер в музыкальном обрамлении рождественской песни "Stille  Nacht, heilige Nacht", известнейшей в немецком культурном ареале, и не только, замечательно красивой мелодией (https://youtu.be/WxrBhZvvSIQ; написана австрийским композитором Грубером.

И постепенно перед читателем развёртывается картина "тихого Холокоста", картина глубины человеческого падения в рамках благопристойности - и вне их.  

Что меня побудило написать эту пьесу? Тема Холокоста пронизывает, наверное, половину того, что я написал. Она со мной с детства. В котором не было ни бабушки - дедушки, сгоревших в пламени Шоа. А были сироты родители.

Почему я предлагаю эту пьесу "Чайке"? Мне нравится этот журнал разнообразием актуальных тем, раритетной культурой текстов и интеллигентностью общения читателей/авторов друг с другом.

Автор

Действующие лица:

Хильде, домохозяйка

Петер, её муж, начальник регионального отделения железной дороги

Гюнтер, их сын. 

Марта, сводная сестра Хильде

Хайнц, муж Марты, хозяин небольшой фабрики

Время действия: 1943 год, предрождественский вечер. 

1-я картина

Сцена: Гостиная квартиры супругов Янссен. В центре – овальный стол, на нём – большое блюдо с печеньем. Рядом с блюдом – подсвечник с незажжёнными свечами. На столе – пять приборов. 

Справа от стола, если смотреть со стороны из зрительного зала – резной буфет из красного дерева; на его выступе – три бокала. Рядом с буфетом – комод, тоже красного дерева. На комоде – настольные часы. 

За столом – Хильде и её муж, Петер. Время от времени они недоумённо переглядываются друг с другом. 

Бьют настольные часы. 

Петер: Послушай, уже четверть пятого, а их всё ещё нет. Забыли о приглашении?

Хильде: О чём ты говоришь! Забыть! Что-то случилось в дороге. Хайнц такой пунктуальный, а уж Марта...

Петер: Ах, да, конечно! Я вижу, тебе не терпится увидеть твою драгоценную сестру. Мне, кстати, тоже. Давно не слышал её болтовни, соскучился!

Хильде: Не трогай мою сестру!

Петер: Ладно, оставим это. Нет ни их, ни Гюнтера. Безобразие! Как он там у себя на фронте командует, не знаю. И вообще...

Длинный звонок в дверь

Хильде: Это они!

Петер: Кто же ещё так давит на звонок: Я ПРИШЛА! Твоя сестра! Ладно, пойду открою.

(выходит из комнаты в переднюю; из передней доносится звук открываемой двери, шагов, возбуждённые голоса, звук закрываемой двери. Входят Марта, за ней Хайнц и последним - Петер)

Хильде: Марта, Хайнц! Наконец-то! Мы уже не знали, что думать. Хайнц всегда такой пунктуальный. А тут – ждём, ждём, гадаем, что могло случиться.

Марта: Ах, Хильде, ты себе не представляешь! Только мы выехали, вдруг: стоп! В чём дело, что случилось – никто ничего не говорит. Стояли так почти сорок минут! И пожалуйста: опоздали к вам на кофе. В такой день! А всё эти проклятые бомбёжки! И я думаю, что если бы за каждую бомбёжку вешать по десять...

Хайнц: Ну, Хильде, берегись: Марта села на свою любимую лошадку. 

Марта (резко оборачивается к мужу): Хайнц! 

Хильде: Ну давайте садиться. 

Хайнц: Господи, Хильде, как вам удаётся доставать такой великолепный кофе? Аромат по всему дому!

Хильде: Ах, Хайнц! „Удаётся“ – какое слово! Если подумать, чем стали для нас самые обычные вещи! 

(Все рассаживаются. Петер и Хайнц сразу начинают о чём-то вполголоса разговаривать)

Марта (бросает взгляд на буфет, всплескивает руками): ...О-о-о! Хильде! У вас новая мебель! Мой бог, какое чудо этот буфет! (встаёт, подходит к буфету) Нет, Хайнц, ты посмотри! Красное дерево! А какая работа, мой бог, какая работа! А этот комод с инкрустациями – нет, это просто произведение искусства... А эти часы на комоде! Да это же музейные вещи! Хильде, ради бога: где? Где вам удалось такое купить?

Хильде: Ах, Марта, купить! О чём ты говоришь!

Марта (подходя ближе к буфету): Бог мой, какие бокалы! Хайнц, Хайнц, подойти же! Ты видишь?

Хайнц (не вставая, подымает голову, усталым тоном): Да, вижу. Бокалы как бокалы, красивые, но...

Хильде: Это баккара, Хайнц! Французская работа, 19-й век. Да, да: настоящие баккара! Так нам сказали специалисты, а им уж можно верить.

Марта: (отходит от буфета, садится) Но это... это невероятно! Откуда?

Хильде: Всё то, что ты сейчас видела, Марта, это – ну, как бы это сказать… подарок 

Марта: Подарок?!! От кого? Мой бог – подарок! Да говори же наконец, что ты меня мучаешь!

Хильде: Ну, в общем, эти вещи – они от... мадам Розенталь.

Марта: Ах, вот оно что! От жены этого еврейского лекаря. Но их же, как я слышала... (подчёркнуто, издевательским тоном) переселили

Хильде: Да, Марта. Да. Но за неделю до того, как их... как они... уехали, я встретила мадам Розенталь на улице, и спросила её...

Марта (возмущённо): Хильде! Ты – заговорила – на улице! – на глазах у всех!! – с еврейкой?!! Ты? С женой этого еврея, который выстроил себе в центре города – в самом центре! – двухэтажный дом! На наши деньги, на высосанную из нас кровь? И ты... нет, у меня просто нет слов!

Хильде: Ну, зачем так, Марта? Не будем забывать, что доктор Розенталь установил у твоего сына начинающийся менингит. И если бы не он, вряд ли твой Рихард остался бы жив.

Марта: И пусть бы он лучше умер! Да, да! И, если хочешь знать, он до сих пор стыдится этого. И он прав! Прав! Прав! И будь я на месте тех, наверху, я бы…

Хайнц (подымает голову): Хильде, не слушай её! Она сегодня с самого утра как будто её кто-то завёл.

Марта: Хайнц! (возбуждённым тоном – к Хильде; она ещё отошла от своего возмущения): И что было дальше, Хильде? Ты встретила МАДАМ Розенталь, и?

Хильде: Ну, и я… спросила, как их дела – ну что ты так смотришь на меня, Марта! Это же просто вежливость. И когда фрау Розенталь сказала мне, что их пересе… что им... ну, что они через неделю должны уехать, я предложила ей купить что-то из её мебели и из других вещей – ты помнишь, Марта, у неё ещё была изумительная норковая шуба, и когда фрау Розенталь появлялась в этой шубе, я не могла оторвать глаз. Ну, вот, и я предложила ей за несколько вещей из того, что у них осталось…

Марта: Уму непостижимо! Мы несём на себе всю тяжесть этой развязанной евреями войны, а в это время этот еврейский... лекарь со своей женой живут среди дорогой мебели, пьют из дорогих бокалов вино, а мы...

Хильде (продолжает, делая вид, что не заметила реплику): Ну, вот, я предложила фрау Розенталь за… ну, вот за этот комод, буфет и часы, и... у них ещё было замечательное столовое серебро... фамильное... Ну, и я предложила фрау Розенталь за эти вещи… четыреста марок. Я была готова поднять эту цену даже до пятисот - да, даже до пятисот! - если бы она стала торговаться!- 

Хайнц: Четыреста марок?! Хильде, ты вообще представляешь себе цену этих вещей?

Хильде: Милый Хайнц, я не дура. Конечно, представляю. Но это ведь были... особые обстоятельства. И там, куда их... куда они... уезжают – там им такие вещи, как эти часы или бокалы – вряд ли могут понадобиться. Деньги – другое дело. Ну, я предложила фрау Розенталь... деньги, но она посмотрела на меня каким-то странным взглядом... очень странный был у неё взгляд... и сказала, что эти вещи ... что я могу взять их себе, всё равно их отберут. Я вначале ушам своим не поверила и переспросила "Как, всё это?", и услышав ответ, я была вне себя от счастья и была готова обнять и расцеловать мадам Розенталь...

Марта: О, да! Впечатлительности у тебя хватило бы на троих – недаром мать говорила: наша Хильде – сама сентиментальность! Обнять и расцеловать еврейку! С ума можно от тебя сойти!

Хайнц: Марта, не перебивай!

Марта: Хайнц!

Хайнц: И что было дальше, Хильде?

Хильде: Я всё-таки попыталась дать ей денег... сто пятьдесят марок это всё же сумма… Но мадам Розенталь сказала, что это, конечно, очень мило с моей стороны, но что эти деньги... что я могу оставить их себе. ...Нет, всё-таки какое-то благородство в этом жесте было. И мне стало даже на момент жаль, что такие милые люди... что они... покидают наш город. Но потом я сказала себе, что может быть, там, куда их… куда они едут – что им там будет не так плохо.

Марта: Ну, что ж, эти вещи вернулись на их законное место. 

Хильде: Что ты имеешь в виду?

Марта: Ну, дом, в котором вы живёте – он ведь принадлежал раньше отцу этой самой МАДАМ Розенталь.

Хильде: Но Марта, мы этот дом в тридцать восьмом году купили! Да, это было дёшево, сказочно дёшево. Но ведь это были… особые обстоятельства! Между прочим, Марта, в тот же день к Хайнцу перешла фабрика Эпштейна… Ну вот и вся история с этим буфетом, и с часами, и с... Мой бог, ну и хозяйка же я! Совершенно забыла про кофе! Ради бога, извините! (разливает кофе) Марта, тебе, как обычно, кофе без молока? А тебе, Хайнц? Молоко, чуть приправленное кофе... нет? На этот раз... 

Хайнц: Замечательный кофе! Дивный аромат!

Хильде: Да, кофе действительно замечательный. Повезло... Как и где – это наш маленький секрет... (ко всем) – берите печенье. Я…

Хайнц (берёт с тарелки печенье, надкусывает; закатывая глаза): Божественно!

Хильде: Спасибо, Хайнц. Печенье мне в этом году действительно удалось.

Хайнц: Тебе, Хильде, всё удаётся!

Хильде: Ну-ну, не говори: Марта – замечательная мастерица печь, такой рождественский Штоллен, как у неё, мне ни разу не удалось спечь. ...Ладно, ладно, в гостях всё всегда вкуснее...

Хайнц: Послушай, Петер, а как ваш Гюнтер? Ты знаешь, я всегда был к нему неравнодушен. А моя племянница как увидела его тогда – так только о нём и говорит.

Петер: Как Гюнтер? Об этом он вам сам расскажет.

Хайнц: Гюнтер здесь? Приехал? И вы молчали?

Петер: Ну, у моей жены была её любимая тема: фрау Розенталь. Не хотел ей мешать.

Хайнц: Так Гюнтер сейчас у вас! Вот это новость! И когда он приехал?

Петер: Вчера вечером.

Хайнц: И он остается на Рождество?

Петер: Да. До того, как началась эта война, мы всегда праздновали Рождество вместе. Но последние два года у него с отпуском не получалось.

Хайнц: А сейчас его так просто отпустили? Сейчас ведь с отпусками...

Петер: Ну что значит „просто“? Конечно, нет. Конечно, он нужен там. Ведь он уже командует группой его имени! Айнзатцкоммандо Гюнтер!

Хайнц: Потрясающе! И в каком он чине?

Петер: Хауптштурмфюрер!

Хайнц: Хауптштурмфюрер! Мой бог, вот это карьера! За два года!

Петер: Ну, почему же за два? До этого он служил два года в Польше. Имел письменную благодарность от Франка за проделанную работу.

Хайнц: И где он служит теперь?

Петер: В Белоруссии.

Марта: Хауптштурмфюрер! А ведь начинал, кажется, недавно, и был таким милым, благовоспитанным, домашним молодым человеком.

Петер: Ну, что до воспитанности – она осталась, а...

(слышен звук открываемой ключом двери. 

Через минуту в комнату заходит Гюнтер. Он в униформе )

Гюнтер: Тётя Марта! Герр Айзенах! Рад вас видеть! Простите за опоздание. Было несколько встреч, не всегда можешь оборвать разговор.

Марта: Гюнтер, боже мой, ты ли это? Как возмужал, мой бог, как возмужал! Тебя просто не узнать!

Петер: Мужчину из мальчика делает война, Марта. 

Хильде: Ладно, давайте пить кофе. Тебе с молоком, Гюнтер?

Гюнтер: Как всегда. …Послушай, мать, я сейчас встретил нашего нового пастора. Вы мне не сказали, что у нас новый пастор.

Хильде: Не успели. Ты же только вчера приехал – были другие темы.

Гюнтер: Хорошо,  а где же наш прежний? Он, был, правда, уже немолод, но и не так стар, чтобы выходить на пенсию, тем более сейчас.

Хильде: Понимаешь, Гюнтер… Он был в последнее время какой-то… не… несдержанный в разговорах, и даже в проповедях… Эта война… не у всех хватает выдержки…

Гюнтер (подымая на мать взгляд): Та-ак.

Хильде: …И он… он говорил, что мы… что как будто… где-то умерщвляют эти… неполноценные существа… безнадёжно больных… И ещё он говорил, что… что это – ложь, что евреев переселяют на Восток, и что на самом деле их… свозят в эти... лагеря и там убивают – всех, даже и детей. И что эта война… давно проиграна, и нас всех ждёт ужасный конец… что нас настигнет… божья кара за эти преступ…

Гюнтер: Вот, значит, как! Этот старый дурак, эта старая ветошь докатилась до измены! Я это заподозрил уже тогда, когда был в отпуску после польского похода. Эта тварь…

Хильде: Гюнтер! Он принимал у тебя твоё первое причастие! Конечно, он… оступился. Эта война…

Гюнтер: Что было дальше?

Хильде: Ну, мы не знаем точно, но говорят, что его… приговорили.

Марта: (возбуждённо, громко) И правильно, тысячу раз правильно! Конец предателя – на виселице! А ещё лучше – на гильотине! И зря мы церемонимся с евреями. Переселяем на восток! Да они и там устроятся. И будут жить ещё лучше нас! Нет, будь я на месте тех, наверху, я бы не отправляла их на восток – нет! А…

Гюнтер: Так что бы ты сделала, тётя Марта? Мне интересно.

Хильде: (строго) Гюнтер!

Гюнтер: Минутку, мать! Так всё же – что бы ты сделала, тётя Марта?

Марта: Я бы собрала этих еврейских плутократов с их женами и детьми в одном лагере, и за каждую бомбёжку наших городов  вешала бы по десять… нет, по двадцать пять евреев! За каждую бомбёжку! И тогда эта война против нас, которую они развязали и от которой они только богатеют – тогда бы эта война быстро кончилась. И с последним повешенным евреем весь мир лёг бы у наших ног! 

Хайнц: И у твоих?

Марта: Да, мой милый Хайнц, и у моих! И если правда то, что говорил про этих… паразитов наш прежний пастор – если это правда, то мы все должны это приветствовать. И весь мир должен это приветствовать! Все должны понять, что мы … что мы стараемся не для себя! И Америка, которая объявила нам войну, потому что её правителей купили евреи – Америка тоже поймёт, что мы были правы. Да! Правы! Именно! Я даже хотела об этом письмо фюреру написать, но мой милый Хайнц запретил мне это делать.

Гюнтер: Тётя Марта!

Марта: Да, Гюнтер!

Гюнтер: Сколько трупов вместе ты в своей жизни видела? Пять? Десять? Двадцать?

Марта: Я – трупов? Я тебя не понимаю. Я… – откуда я могла видеть трупы? Я всю жизнь была…

Гюнтер: Да, да, я понимаю. Но – ты только что говорила о том, что за каждую бомбёжку вешала бы…

Марта: Гюнтер, ты… тебе что… жалко этих…

Гюнтер: Я просто спросил, сколько трупов ты лично в своей жизни видела и скольких людей ты лично отправила в небытие?

Марта: Гюнтер, я тебя не понимаю. Какое отношение я имею к трупам – я что, работаю в больнице? Или я – солдат на войне? Ты говоришь странные вещи, и таким странным тоном. Я не привыкла…

Петер: Гюнтер, прекрати немедленно! Ты, кажется, забыл, какие сейчас дни! И вообще – с этой темой на сегодня покончено!

Гюнтер: Извини, отец! На войне привыкаешь к тому, чтобы слово не расходилось с делом. И ещё к тому, чтобы отвечать за сказанное.

Петер: Гюнтер!

Гюнтер: Извини, тётя Марта. Я не хотел тебя обидеть. Позволь мне всё же дать тебе совет.

Хильде: Гюнтер!

Гюнтер: Минутку, мать! А именно: ты, тётя Марта, только что слышала, о чём болтал наш прежний пастор. Так вот: никогда не повторяй этих слухов. Учти: это называется поддержка вражеской пропаганды. И за это голова скатывается с плеч…

Петер: Гюнтер! 

Гюнтер: …гораздо быстрее, чем человек может это себе представить. Это – всё. 

Петер: Ладно, кончили с этими темами. Хайнц, как дела с твоей фабрикой? Как я слышал, дело процветает.

Хайнц: Ну, кое-какие заказы есть. Хорошие контракты достаются тем, кто покрупнее. 

Петер: Закон природы.

Хайнц: Но, в общем, жить можно. Напрягаться приходится, дома почти не бываю. Вот моя милая Марта, чтобы не соскучиться, завела птицеферму.

Марта: Ах, Хайнц, о чём ты говоришь! Птицеферма! Маленькое хозяйство, основной доход – поставляем куриные яйца для госпиталей… ну и гусей к рождеству. Но работы немало, я и не знаю, как бы я управлялась, не будь у меня моих полек.

Петер: Вот как! И когда они у вас появились?

Марта: Уже полгода. Трое. Даром они не достались, цену запросили за них несоразмерную. Но я не жалею. Они расторопны, аккуратны, что поручишь – выполняют. 

Петер: А как ты с ними общаешься?

Марта: Ну по-немецки они говорят не хуже наших деревенских, а может быть, и лучше – они же из под Данцига! …Мой бог, уже половина шестого! Хайнц, ты слышишь – половина шестого! А мы обещали быть к половине седьмого у твоей тёти – ты, надеюсь, не забыл? ...Опоздать к ней? Ну, уж нет, мой дорогой! Мы договаривались об этом визите за полгода. 

Хильде, Петер, нам надо идти. Спасибо за кофе и беседу. (к Хайнцу, резко, повелительно): Хайнц, что ты сидишь? Вставай, мы опаздываем. (к Хильде и Петеру, другим тоном). Ещё раз спасибо. (все встают) Я давно уже не чувствовала себя так свободно, давно мне не было так легко. Это как…

Гюнтер: После исповеди.

Петер: Гюнтер! 

Марта: Наверное, Гюнтер прав… Хайнцу легко, он всё время в общении, а я постоянно дома одна – не с работницами же мне разговаривать! …А сейчас – сейчас мы просто должны бежать. (выходит в переднюю, за ней Хайнц, Хильде и Петер. Из передней слышатся голоса) Хайнц, одевайся быстрей! …Шарф? Да вот же твой шарф! …Всё, выходим!

(звук открываемой двери, шагов и закрываемой двери)

*    *    *

(Петер, Хильде и Гюнтер)

Хильде: Гюнтер!

Гюнтер: Да, мать. 

Хильде: Ты был сегодня несдержан. Я понимаю: ты устал. И всё же…

Гюнтер: Извини, мать отложим этот разговор. Я пойду к себе…

Хильде: Ты не будешь ужинать?

Гюнтер: Сегодня нет. Я устал, и…

Хильде: Хорошо, Гюнтер, в самом деле: ты ведь только вчера приехал… (Гюнтер уходит; Хильде и Петер садятся за стол напротив друг друга; оба очевидно устали)

Петер: Послушай, как будет с завтрашним днём?

Хильде: Что значит "как"? Утром мы в церкви, потом…

Петер: Я не об этом. 

Хильде: Что ты имеешь в виду? 

Петер: Мы ведь с тобой об этом говорили.

Хильде: О том, что Гюнтер должен пойти к исповеди? Да, я с ним поговорю. Хотя…

Петер: Что – хотя? 

Хильде: У них там, где он служит – там, наверное, тоже есть пастор. И я думаю, что… 

Петер: Наверное! Я думаю! Хорошенькие слова! К таким вещам, как исповедь, относиться так несерьёзно! Я тебя не узнаю! Будь Гюнтер кто угодно – хоть обергруппенфюрер: он не должен забывать, что он прежде всего – католик! 

Хильде: Несерьёзно?! Я – отношусь – к этому – несерьёзно?! Я?!

Петер: Ладно, Хильде, не будем сейчас спорить. Но с Гюнтером надо поговорить. 

Хильде: Спасибо за совет. Я и без твоих советов собиралась это сделать. И не тебе, мой дорогой, учить меня, каким должен быть мой сын. В общем, я иду к Гюнтеру. Поужинаем потом. Может быть, уговорю его поужинать с нами. (выходит)

2-я картина

Комната Гюнтера. Он сидит в рубашке на краю расстеленной кровати. Рядом с кроватью - письменный стол и стул. Короткий стук в дверь. Гюнтер оборачивается

Гюнтер: Да!

Хильде: Гюнтер, можно к тебе?

Гюнтер: Да, мать, заходи. Я, правда, хотел уже лечь... нет, нет, заходи.

Хильде: Я ненадолго. Мы с отцом говорили о завтрашнем дне, когда мы втроём пойдём к рождественской проповеди и молитве... Мы так ждали этого дня, и...

Гюнтер (продолжая сидеть, устало): Мать, это ясно, я тоже рад быть с вами в эти дни. Но ты ведь не за тем пришла, чтобы сказать мне то, что и так ясно.

Хильде: У тебя такой странный тон. Ты раньше никогда так со мной не разговаривал... И – сидеть, когда мать стоит! 

Гюнтер: Извини, мать, позволь мне остаться сидеть. Ты тоже можешь сесть, если хочешь. Пойми, я устал. С утра было несколько встреч. В двух случаях я должен был сообщить родителям о гибели их сына, что, как ты понимаешь, не очень приятно. Потом эта болтовня тёти Марты, в которой неизвестно чего больше – злобы, глупости или немощи. Знаешь, что она мне напоминает? 

Хильде: Гюнтер!

Гюнтер: Бочку с нечистотами, из которой при каждом движении... 

Хильде: Замолчи немедленно! Марта – моя сестра!

Гюнтер: Ах, да. Правда, сводная. Ладно. Ты хотела спросить меня – о чём?

Хильде: Гюнтер, ты... давно не исповедовался? (Гюнтер подымает на мать взгляд; во взгляде откровенная усмешка) ...Как... как ты можешь так улыбаться, Гюнтер... Не смей, слышишь, прекрати немедленно! Ты можешь командовать там, у себя, на фронте, а здесь – здесь ты будешь подчиняться благопристойности. Да, именно: благопристойности! 

Гюнтер: (опускает взгляд, устало) Да, мать, хорошо. Извини: если тебе есть что сказать – говори, я хочу спать.

Хильде: Гюнтер, ты был лучшим учеником нашей католической гимназии – лучшим из лучших! Тебе прочили карьеру пастора!

Гюнтер: Ну, теперь я пасу несколько иных овечек. И поверь мне, мать, о жизни и смерти я узнал за эти два года много больше, чем на всех наших уроках, вместе взятых.  

Хильде: Я понимаю тебя. Война – тяжёлое испытание, тяжёлый... долг, но если верить, если каждый вечер молиться, то...

Гюнтер: …И когда видишь перед собой десятки людей, которые через несколько минут, после того, как догола разденутся...

Хильде: Гюнтер! Я, в конце концов, твоя мать, я женщина!

Гюнтер: (подымает на мать взгляд, смотрит на мать в упор) …и через минуту после того, как эти люди, уже голые, сложат свою одежду, станут трупами…

Хильде: Гюнтер!

Гюнтер: ...а некоторым, находящимся на полпути, приходится ещё и помогать...

Хильде: Гюнтер, я не хочу этого слышать! Мне хватает наших бомбёжек. Мы с отцом, да и многие... – ах, что я говорю, все – тоже страдают от этой войны. Раньше у нас по средам бывали в церкви концерты, приезжали музыканты из Гамбурга, из Франкфурта, даже из Берлина! Сейчас же это стало непозволительной роскошью. А... 

Гюнтер: ...и когда видишь, когда делаешь это: поверь мне, мать, жизнь и смерть представляется не такой уж сложной штукой, да и особенно интересной – тоже. Всё становится рутинной работой. Единственное, к чему трудно привыкнуть – это визг младенцев. 

Хильде: Гюнтер, то, о чём ты говоришь, это... Ты устал, ты просто устал! Война – не для тебя. Ты всегда был таким чувствительным. Да, на войне бывают... бывают жестокости, конечно, война есть война, и ты не думай, я всё понимаю, но.... 

Гюнтер: ...И когда ты сделал это несколько раз, пропадает интерес, даже перестаёшь чувствовать себя всемогущим Богом, хозяином жизни и смерти, и...

Хильде: Гюнтер! То, что ты сейчас сказал, это... это – святотатство, Гюнтер! Ты не смеешь так говорить! Сравнивать себя с Богом! Это... это... грех, страшный грех! Господь не простит тебе эти слова!

Гюнтер: ...Впрочем, иногда встретишь что-то особенное: еврейки бывают подчас очень красивы, просто ослепительны, особенно когда разденутся...

Хильде: Гюнтер, я не желаю это больше слушать!

Гюнтер: …нескольких я даже сфотографировал – конечно, ДО этого... Что ты так смотришь на меня, мать?

Хильде (тихо): Ты... Гюнтер, ты... ты не можешь... Об этом... нельзя так говорить!

Гюнтер: Об этом вообще нельзя говорить. И если я сейчас сделал для тебя исключение, то я надеюсь, что ты запомнила то, что я сегодня сказал твоей… сестре.

Хильде (тихо): Гюнтер, ты... Нет, война – не для тебя. И я понимаю, что тебе приходится испытывать, исполняя твой… долг. 

(придвигает стул поближе к кровати, садится, кладёт руку на руку сына; тихо, как бы обращаясь к себе) …Я ведь ещё помню, как ты принёс домой крохотного щенка. Кто-то высадил его в холодный зимний вечер на улицу – бывают же такие бессердечные люди! – и он, забившись под голый куст, скулил от холода и страха! И вот ты снял с себя куртку, завернул в неё щенка и принёс домой – отец был против, но ты настоял на своём, выхаживал щенка, кормил его из рук, купал, даже хотел, чтобы он спал с тобой... Мой бог, как давно это было, как давно! И всё же я... я верю, что ты остался таким же – чувствительным, любящим… просто эта война, скорее бы она уже кончилась, она заставляет нас всех быть... быть сдержанными, сдерживать свои чувства – и... 

Мне ведь тоже... приходилось сдерживать мои чувства, когда… ну, хотя бы фрау Розенталь с мужем... когда они... уезжали. Я даже хотела пойти на вокзал, чтобы с ними попрощаться, но твой отец... он не позволил, это могло ему повредить. И я потом подумала, что, может быть, фрау Розенталь тоже будет грустно при прощании, и, наверное, так будет лучше... 

(Гюнтер подымает голову, смотрит на мать исподлобья. Отводит руку матери, отодвигается в сторону)

...Нет, нет, не смотри на меня так, как будто я с чем-то не согласна. Я... кто же говорит… И всё же... Гюнтер, не смотри на меня так... это…

Гюнтер: Что – "всё же", мать?

Хильде: И всё же я думаю: может быть, не все... не все они... всё-таки среди евреев есть... могут быть ведь и исключения – фрау Розенталь, например, или... или фрау Вайншток... 

Гюнтер: Мать, это разговор не к ночи. К тому же...

Хильде: Извини, я не хотела об этом говорить, и... нет, ты не думай...

Гюнтер: ...К тому же это – старая песня. У каждого немца есть свой еврей. Нет, конечно, все остальные евреи – отвратительные свиньи, крысы, тараканы или что там ещё. И – да, с ними надо бороться, от них надо избавлять мир, и – кто же будет о них жалеть? Но вот именно этот, его еврей – исключение. Благородный металл среди кучи мусора... 

Старая песня. Но мой ответ каждому такому немцу одинаков. Твой еврей идеален? Благородный металл? Прекрасно. Тогда он первым пойдёт на переплавку. Или – извиняюсь за каламбур: на переправку. В лучший мир. 

Хильде: Гюнтер, я прошу тебя!

Гюнтер: Всё, мать! Всё об этом… Ты хотела мне ещё что-то сказать?

Хильде: Да. У меня... Гюнтер, у меня из головы не выходит, что ты... фотографировал голых женщин, что ты смотрел на них, это... это – грех, Гюнтер, это просто неприлично! Мой сын! ...Не смотри на меня с такой улыбкой! Да, это грех. И ты не можешь этого не знать.

Гюнтер: Хорошо, мать. А сейчас – я просто борюсь со сном.

Хильде: Я ухожу, ухожу. Но ты… ты пойдёшь завтра на исповедь, Гюнтер, ты ведь...

Гюнтер: В чём, чёрт побери, мне исповедоваться, в чём?! В том, что мы отправили в небо энное число представителей избранного народа? В этом?

Хильде: Но, Гюнтер, кто же... я разве об этом говорю? Я не спрашиваю, что тебе там приходится... выполнять. Но смотреть на неодетых женщин, фотографировать их – это...

Гюнтер: Хорошо, понял. Что ещё?

Хильде: Гюнтер, ты пойдёшь на исповедь? Это... Гюнтер, это – обязательно. К рождеству... к этому дню надо приходить просветлённым, с чистым сердцем. И ты...

Гюнтер: Хорошо, мать, пойду.

Хильде: И ты не помолишься на ночь?

Гюнтер: Сейчас не могу. Смертельно хочу спать.

Хильде: Ах, Гюнтер, как ты всё же изменился. Но – спи. И пусть тебе приснятся...

Гюнтер: Да, да, ангелы на небесах. Или те. Во рву.

Хильде: Гюнтер!

Гюнтер: Ладно, мать. Спокойной ночи.

Хильде (выходит). 

3-я картина

Гостиная квартиры супругов Янссен. Петер сидит за столом и что-то считает. Входит Хильде)

Петер: Слушай, что ты так долго? Время ужина давно прошло.

Хильде: Я полагаю, что мать может поговорить с сыном, не правда ли? Тем более, что мы с ним так долго не виделись.

Петер: Ладно. Пойдёт он завтра на исповедь?

Хильде: Думаю, да.

Петер: Опять это "я думаю". Тебе что-то не понравилось? Он тебе что-то… необычное рассказал?

Хильде: Что ты имеешь в виду?

Петер: Ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду.

Хильде: Ты… ты подслушивал! Это свинство, свинство, свинство!

Петер: Подслушивать, моя дорогая, не было необходимости – ты не прикрыла за собой дверь. И говорили вы не шёпотом. Так что твои слова насчёт свинства – ты можешь их забрать обратно.

Хильде: Это был разговор матери с сыном! В конце концов, у нас могут быть наши тайны! Тебе этого не понять. У Гюнтера чувствительная душа. Да! 

Петер: У тебя всё? Эта тайна касается райха, понимаешь, райха!! И болтать... 

Хильде: Он рассказал это мне! И тебе нечего опасаться, что он скажет об этом на исповеди.

Петер: Ты уверена? 

Хильде: Да, уверена! И, если хочешь знать...

Петер: Если ты так уверена, разговор исчерпан. И вообще, ссориться в такой день...

Хильде: Ты думаешь, мне надо с ним об этом поговорить? …Ты поговоришь? Нет, дорогой, это сделаю я. Вы, мужчины – вы лишены тонкости, чувствительности...

Петер: Ну, да, где мне с тобой сравниться! Кстати, чего ради ты рассказывала Марте с Хайнцем эту сентиментальную историю про МАДАМ Розенталь? Ты, видимо, забыла, что хайнцевская племянница в минуту может узнать, каким путём нам это всё досталось. Не хватает ещё, чтобы о нас говорили как о лицемерах!

Хильде: Но я же правда предложила фрау Розенталь деньги - ну да, немного, но... И потом: ты что – хотел, чтобы на вопрос моей сестры я бы стала рассказывать, как было дело? 

Петер: Ладно, оставим это.

Хильде: Нет, не оставим. Я просила тебя, чтобы фрау Розенталь с мужем... чтобы они уехали...

Петер: Ну да, в спальном вагоне. На двоих!

Хильде: Послушай, ты же мне это обещал.

Петер: Нет, моя дорогая! Обещать тебе такие вещи я не мог. Моё дело как начальника дороги – обеспечить отправку составов с этими... переселяемыми, остальное – в компетенции гестапо. Ты, я думаю, не хотела бы, чтобы я потерял место и отправился на фронт – не правда ли? И покончим с этой темой. Ещё раз – ты поговоришь завтра с Гюнтером?

Хильде: Да! Я уже сказала: да! Ты будешь ужинать?

Петер: Нет, уже поздно. Нам надо выспаться перед завтрашним днём.

Хильде: Боже, как мы раньше любили этот предрождественский день, как волновался перед исповедью маленький Гюнтер, какой он был трогательный в церкви! 

Петер: Ладно. Мы все были когда-то детьми, и все были трогательными. Иди спать. Мне нужно ещё кое-что сделать. И не забудь поговорить с Гюнтером.

Хильде: Я ничего не забываю – в отличие от тебя. Спокойной ночи. 

Петер: Спокойной ночи.

4-я картина

(Небольшая площадь перед церковью. На прозрачном заднике декорации отражённое подсветкой за сценой изображение готической церкви. Мерные удары церковного колокола – служба завершена. Звучит завершающая импровизация на органе. Постепенно на сцену выходят люди. Первыми выходят Гюнтер под руку с матерью, Петер - в отдалении. Люди идут медленно, вполголоса переговариваясь друг с другом.

Хильде: Гюнтер!

Гюнтер: Да, мать!

Хильде: Ты был сегодня... у меня нет слов... ты был... просто великолепен. Как только мы вошли, все женщины повернулись в нашу сторону, смотрели на тебя с таким восхищением, а фрау Зайдель - я слышала - сказала соседке: "Какая счастливая мать!" Когда ты молился, когда пел вместе с нами Stille Nacht, heilige Nacht – у тебя было такое... просветлённое лицо, ты был... 

Внезапно раздаётся вой сирены воздушной тревоги и почти вслед за тем - вой моторов подлетающих самолётов и свист, а затем и грохот от разрывов бомб. Сцена погружается во мрак. На сцену выбегают люди из церкви. Слышен топот ног, крики, истерический плач. Вспыхивает слабый свет - аварийное освещение. 

Какая-то старая, совершенно седая женщина бросается к Гюнтеру с криком: "Это вы! Вы! Ваша вина! Вы послали несчастье на нашу голову!" Гюнтер отталкивает женщину, вытаскивает из кобуры пистолет, кричит: "Заткнись, старая ведьма!" Мать пытается задержать руку сына: "Гюнтер!" Женщина продолжает, задыхаясь, кричать: "Вы! Вы во всём виноваты!". Гюнтер стреляет в неё. Женщина падает. Гюнтер, поднимая руку с пистолетом, стреляет в воздух и кричит в толпу: "Прекратить панику!" В этот момент – вой падающей бомбы, страшный по своей интенсивности звук. Сцена вновь погружается во мрак, и море испуганных голосов, криков прорезывает вопль матери: "Гюнтер! Гюнтер!"

Вновь включается аварийное освещение. На сцене - Хильде на коленях у трупа сына. В отдалении - Петер с отсутствующим взглядом, не понимающим ни где он, ни что происходит. В тишине вначале тихо, затем всё громче и громче, звучит марш Wenn wir Marschieren - в одном из неразрушенных домов включили радио. На высшей, разрывающей уши громкости музыка заглушается разрывом бомбы.

Занавес

----------

* Тихая ночь. Святая ночь – нем., слова рождественского гимна (прим. ред.)