«В усердии не ослабевайте; духом пламенейте;
Господу служите» (Рим. 12: 11)
Часть 1
Лев Николаевич Толстой (1828–1910) и Николай Семёнович Лесков (1831–1895) – великие русские писатели, классики мировой литературы – в своём художественном исследовании жизни неотступно искали истину. Гениальные современники вели творческий диалог, проводили друг с другом своеобразное совещание по религиозно-нравственным, общественно-политическим, литературно-художественным и другим насущным вопросам. На протяжении многих лет писатели поддерживали активную переписку, встречались лично. «Какой умный и оригинальный человек!» – отозвался о Лескове Толстой после их первой встречи.
Лесков до последних лет своей жизни чрезвычайно ценил Толстого не только как выдающегося писателя, но и как исключительную по силе духа личность: «он являет нам <…> не только громадный талант, ум и душу, но и (что в наш просвещённый век всего реже) большой, достойный почтения характер» [1]. В письме от 4 ноября 1887 года В.Г. Черткову – другу и единомышленнику Толстого – Лесков признавался: «люблю и чту в единомыслии с Вами человека, дух которого светит нам и ведёт нас <…>. О Л. Н–че мне всё дорого и всё несказанно интересно. Я всегда с ним в согласии, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его» (XI, 355–356). За год до смерти – 15 февраля 1894 года – в письме литературному критику М.О. Меньшикову Лесков продолжал утверждать: «Лев Николаевич есть драгоценнейший человек нашего времени» [2].
По свидетельству Андрея Николаевича Лескова – сына и биографа писателя, «ни к кому другому, начиная с первых же лет своего писательства, он не проявлял такого исключительного внимания как к величайшему художнику, <…> “мудрецу”, “великому человеку”» (2, 393). О многом говорит и тот факт, что на лесковском письменном столе стояли портрет и гипсовое изображение «пишущего Толстого».
Лесков пристально следил за толстовским творчеством с неослабевающим интересом, с напряжённым вниманием: «Я люблю и почитаю этого писателя и слежу за его делом страстно» (XI, 301). Не раз он отзывался о произведениях Толстого в статьях, заметках, очерках: «Герои Отечественной войны по графу Л.Н. Толстому» (1869), «Русские общественные заметки» (1869), «Календарь графа Толстого» (1883), «О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом» (1886), «Ошибки и погрешности в суждениях о гр. Л. Толстом. Несколько простых замечаний против двух философов» (1886), «О хождении Штанделя по Ясной Поляне» (1888), «Курская трель о Толстом» (1891) и многих других.
Лесков вставал на защиту Толстого от разного рода нападок со стороны провластных и официально-церковных «направленских» критиков и «присяжных ценовщиков литературного базара» (X, 90). «И эти унылые люди со всею их дальнозоркою расчётливостью ошибутся, и эту ошибку им покажет не кто иной, как этот, очень многими <…> отвергаемый незримый дух народа, о котором говорит всех смелее и, по-моему, всех лучше граф Лев Толстой в “Войне и мире”» (X, 425). Лесков способен был «сказать о Толстом не банальное, шаблонное слово» (XI, 301), и автор «Войны и мира» сочувственно принимал лесковские суждения. «Мне дорого тоже, что мои писания о нём его не огорчают» (XI, 301), – делился Лесков в одном из писем.
Толстой в свою очередь высоко ценил Лескова как «самого русского из наших писателей». 14 мая 1894 года он писал Лескову из Ясной Поляны: «желаю только продолжения Вашей деятельности, хотя это желание не исключает и другого желания, свойственного нам всем для себя, а потому и для людей, которых мы любим, чтобы они, а потому и дело их вечно, до смерти совершенствовалось бы и становилось бы всё важнее и важнее, и нужнее и нужнее людям, и приятнее Богу» (19, 289).
При всей неповторимости художественных миров Лескова и Толстого, при всём своеобразии литературного воплощения усвоенных ими религиозно-философских идей русских классиков объединяло главное – вера в Бога, признание идеалов христианства как важнейших духовно-нравственных ориентиров, писательская деятельность «ради искания истины Христовой» (X, 412). Критик Меньшиков замечал, что лучших наших авторов «охватывает какое-то молитвенное настроение: с особенною силою начинает говорить в них совесть, жажда забытого идеала, предчувствие мировой тайны. Натуры талантливые уже по природе своей религиозны: талант есть особый вид религиозного чувства, он есть откровение духа, в природе скрытого, его правды и красоты» [3].
Лесков заявил о своём согласии с Толстым и Достоевским в концептуальной статье «Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (1883) [4]. Работа полемически заострена против книги К.Н. Леонтьева «Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой» (1882).
Опираясь на Пушкинскую речь Достоевского и рассказ Толстого «Чем люди живы» (1881), автор обвинял обоих писателей в ереси утопического, «розового» христианства: «об одном умалчивать; другое игнорировать; третье отвергать совершенно; иного стыдиться, а признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям европейского утилитарного прогресса – вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет наши литературные авторитеты» [5].
Леонтьев – выдающийся публицист, незаурядный литературный критик и религиозный мыслитель – считал, что каждый христианин должен прежде всего «внимать о своём загробном спасении, а всё остальное приложится». Размышляя о «страхе Божием», критик пришёл к выводу, что это «страх от избытка земного благоденствия».
Лесков опровергает постулат Леонтьева о том, что в христианском вероучении превалируют мотивы страха и покорности, идеи о «наказаниях, о страхе, о покорности властям, родителям, господам – о проклятиях непокорным, гордым, неверующим» [6]; любовь же лишь плод страха. Писатель не может принять максимализма Леонтьева. По мнению Лескова, критик «в кичливом ортодоксальном азарте» не только извращает христианскую позицию Достоевского и Толстого, но и представления о самой сути христианства, истинный смысл которого – в совершенной любви. Апостол Иоанн Богослов призывал: «Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рождён от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Ин. 4: 7–8).
Толстой замечал в одном из писем: «Я думаю, что любовь есть Бог, есть сама жизнь, т.е. божественное, что есть в человеке, и эта любовь <…> бесконечна, будучи заключена в человеке, стремится расшириться» [7].
Пневматология (духоведение) любви и страха как религиозно-нравственных, философских, этико-психологических начал составляет ядро художественного мира самого Лескова. «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4: 18) – эти слова евангелиста Иоанна часто повторял писатель и даже сделал эпиграфом к «Несмертельному Головану» (1880) – одному из «рассказов о трёх праведниках».
Лесков также выражает своё согласие с «прозорливым» и «полнодумным» Достоевским, призывавшим в речи о Пушкине к всеобщей любви и солидарности: «Чувство общечеловеческой любви, внушаемой речью Достоевского, есть чувство хорошее, которое, так или иначе, стремилось увеличить сумму добра в общем обороте человеческих отношений» [8]. «Само христианство, – по мысли Лескова, – было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы в конце концов они оказались иллюзорными, всё-таки имеют более практического и плодотворного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева» [9].
В статье «О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом» (1886) Лесков чётко обозначил позиции выдающихся русских писателей – своих современников: «Достоевский был православист, Тургенев – гуманист, Л. Толстой – моралист и христианин-практик» (XI, 156). Собственные писательские и мировоззренческие установки Лескова в этой статье предстают достаточно отчётливо. Словом «гуманизм» они не исчерпываются. Всё лесковское творчество одухотворяется христианской верой и русским православным подвижничеством. Увлекаясь взглядами Толстого – христианского «моралиста и практика», Лесков не принимал в официальной церковности, ставшей прислужницей государства, её многочисленных «немощей», не соответствующих заповедям Христа.
Позиция писателя вызывала излишне категоричные замечания его строгих ортодоксальных оппонентов. Так, Антоний Храповицкий – ректор Московской духовной академии – с укоризной писал: «Г. Лесков, никогда не державшийся православных воззрений в своих религиозно-бытовых очерках, всегда любил противопоставлять церковные понятия с евангельскими и понемножечку кощунствовать: даже его “Соборяне” не чужды таких приёмов» [10]. Однако дело заключается вовсе не в приписанном Лескову «кощунствовании», а в своеобразии художественного воплощения религиозных взглядов писателя, для которого всегда было важно, чтобы Церковь представляли люди, являющие дух и свет Христовой истины во всей полноте.
Лесков разделял «гениальное истолкование христианства» Толстым, который был убеждён в том, «любовь есть единая и полная деятельность истинной жизни» [11]. Цель своего трактата «О жизни» (1888) Толстой видел в объяснении «того, что именно есть жизнь (у Христа это разъяснено), разъяснение Христово для людей, которые не хотят понимать Евангелие – это очень важно, нужно, прибавит счастья людям» (письмо Г.А. Русанову от 2 апреля 1887 года). Однако эта важная и нужная книга сразу же была запрещена цензурой. Почти весь тираж был уничтожен. Лишь небольшая его часть чудом уцелела и распространялась нелегально.
Толстой подробно трактовал в книге «О жизни» христианское учение: «“Мы знаем, что мы перешли от смерти в жизнь, потому что любим братьев”», – говорит учение Христа. “Не любящий брата пребывает в смерти. Жив только тот, кто любит”. Любовь, по учению Христа, есть сама жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но жизнь блаженная и бесконечная» (17, 89). Толстой определяет истинную любовь как «самое разумное, светлое и потому спокойное и радостное состояние, свойственное детям и разумным людям <...> состояние благоволения ко всем людям» (17, 87). Христианский писатель напоминает и разъясняет: «Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного, и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была ещё засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного – чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и ещё больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека» (17, 89).
В учении Толстого была реализована одна из крупнейших теорий практического жизнестроительства. В трактате «Так что же нам делать?» (1886) на традиционный русский «больной» вопрос, сформулированный в заглавии, писатель дал следующий ответ: «не лгать ни пред людьми, ни пред собою, не бояться истины <...> покаяться во всём значении этого слова <...> выучиться не жить на шее других и <...> при всяком случае приносить пользу людям» (16, 361–363), дабы достичь главной цели – овладеть «бесценной жемчужиной братской, человеческой любви» (16, 291). Этот выразительный образ – центр развернутой метафоры, которая утверждает толстовскую концепцию нравственной ответственности каждого за состояние собственной души, всей общественной жизни, всего мира.
Лесков, по его многократным признаниям, был «с ним <Толстым – А. Н.-С.> в согласии» (XI, 356). Одно из лесковских писем содержит религиозно-этическую программу, сходную с толстовской: «По словам Христа, по учению двенадцати апостолов, по толкованию Льва Ник<олаевича> и по совести и по разуму, – человек призван помогать человеку в том, в чём тот временно нуждается, и помочь ему стать и идти, дабы он, в свою очередь, так же помог другому, требующему поддержки и помощи» (XI, 376).
Исконный вопрос «Что делать?» также не отпускает сознание Лескова, и в преддверии кризисной ситуации в стране – надвигающегося голода – писатель настойчиво обращается за советом к своему «маяку» (XI, 536), как называл он Толстого: «что именно пристойно нам делать. Может быть, я бы на что-нибудь и пригодился» (XI, 491). В ответ Толстой пишет: «голод всегда будет. Он всегда и был, и не переставал: голод тела, голод ума, голод души» (19, 221); «если Вы спрашиваете, что именно Вам делать? – я отвечаю: вызывать, если Вы можете (а Вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действенным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых» [12].
Здесь «яснополянский учитель» уповает на то особое свойство лесковского таланта, которое Меньшиков определил как «художественную проповедь». Однако Лесков с горечью вынужден признать, что проповедовать становится всё сложнее: «Писать такое, как Вы говорите, в нашем положении очень трудно» (XI, 494). 20 января 1891 года Лесков пишет Толстому: «жить тут очень тяжело, и что день, то становится ещё тяжелее. “Зверство” и “дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества» (XI, 477).
Лесков ориентирован на идеал деятельного добра, и в его свете трактует евангельское чудо о насыщении малым количеством пищи нескольких тысяч человек: «И, взяв семь хлебов и рыбы, воздал благодарение, преломил и дал ученикам Своим, а ученики народу. И ели все и насытились» (Мф. 15: 36–37). Писатель размышляет: «что следует разуметь в преломлении хлеба. Мистику-то прочь бы, а “преломи и даждь” – вот в чём и дело. Однако враги Того, Кто говорил эту простую премудрость, делают честное слово невозможным» (XI, 494). В этой ситуации Лесков уже не «входит, как священник, на амвон», дабы обратиться к «пастве» с высоким словом своей «художественной проповеди». Ради практического делания работы духовной он не чуждается и «низкого» занятия «выметания сора из храма».
[1] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956–1958. – Т. 10. – С. 90. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы римскими цифрами.
[2] Цит. по: Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным семейным и несемейным записям и памятям: В 2 т. – М.: Худож. лит., 1984. – Т. 2. – С. 393. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.
[3] Меньшиков М.О. Художественная проповедь (XI том сочинений Н.С. Лескова) // Меньшиков М.О. Критические очерки. – СПб., 1899. – С. 340.
[4] См.: Лесков Н.С. Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви) // Новости и Биржевая газета. – 1883. – №№ 1, 3. – 1 и 3 апреля; Лесков Н.С. Золотой век. Утопия общественного переустройства. Картины жизни по программе К. Леонтьева // Там же. – 1883. – №№ 80, 87. – 22 и 29 июня.
[5] Леонтьев К.Н. Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой: По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого «Чем люди живы». – М., 1882. – С. 4.
[6] Там же. – С. 58.
[7] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. (Юбилейное издание). – М.; Л.: ГИХЛ, 1928–1958. – Т. 69. – С. 197.
[8] Лесков Н.С. Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви) // Новости и Биржевая газета. – 1883. – № 1. – 1 апреля.
[9] Там же.
[10] Антоний (Храповицкий), архимандрит. Знамение времени // Богословский вестник. – 1892. – Т. 1. – № 2. – С. 418; см. также: Лесков А.Н. Послесловие к публикации: Лесков Н.С. Заметки неизвестного // Звезда. – 1985. – № 7. – С. 226.
[11] Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х т. – М.: Худож. лит., 1978–1985. – Т. 17. – С. 88. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.
[12] Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. – М.: Гослитиздат, 1962.
Комментарии
пропозиции тупиковые
Эти суждения Толстого (любить всех без разбору) хороши при наличии цербера с плеткой. А когда в обществе приняты «права человека» (которые распространяются почему-то в первую очередь на всяких подонков), то подобные пропозиции графа тупиковые.
Добавить комментарий