Смерть в Педагогическом музее

1

 - Усталая смерть?[1] Что за вздор? – громко по-русски произнёс молодой человек лет двадцати пяти, едва в синематографе вспыхнул свет. – Какой глупый сюжет!

- Для вас, может быть, и глупый, - ласково проговорила молодому человеку на ухо его спутница. – А мне было так жалко эту милую девушку! Ведь ни в одной из тех ужасных драм, в которых эту бедняжку заставила участвовать смерть, она так и не смогла спасти жизнь своему возлюбленному!

- И всё равно! – словно не слушая женщину, продолжал молодой человек. – Смерть никогда не устанет! Никогда! Смерть два года ходила со мной рядом, прихлёбывала чай из моего самовара, снимала дырявые сапоги со своих жертв. Смерть для меня, всё равно что пьяный актёришка из кафешантана. Однажды он взял в руки штык, и теперь никогда больше не остановится, всё будет играть и играть одну и ту же роль – роль убийцы! Вам видно, Мария Павловна, знавать таких актёришек не доводилось? А мне однажды повстречался один такой…

 Молодой человек и его спутница вышли на улицу. Теперь в свете фонаря можно было хорошо разглядеть черты лица молодого человека, – его глубоко посаженные глаза, волевой подбородок и поджатые губы, а также его спутницы, женщины чуть старше тридцати пяти, с милым личиком, обрамлённым светлыми волосами. Внимательный наблюдатель мог бы также прочесть афишу с названием фильма: «Der müde Tod».

Молодая женщина бросила на афишу прощальный взгляд и произнесла:

- Ну не сердитесь на меня, Роман Борисович[2], за то, что я сегодня вечером притащила вас в синематограф на этот фильм! Что с меня взять? Вы ведь герой Ледяного похода и подающий надежды писатель. А я всего лишь содержанка одного немецкого банкира, и я хочу немного развлечься, прежде чем в Берлине произойдёт какой-нибудь очередной дурацкий путч или курс рейхсмарки снова провалится на самое дно! Я ведь просто хожу в синематограф, потому что в моей жизни было мало опасностей и приключений.

 - Ну уж, тут вы на себя наговариваете, - довольно холодно произнёс в ответ Роман Борисович. – Вы ведь служили сестрой милосердия в госпитале во время Великой Войны[3]. Стало быть, вы тоже видели смерть вблизи, а не только на экране синематографа.

- А ведь и в самом деле! – продолжала она немного развязнее, - раз у меня такое бурное воображение и обилие свободного времени, почему бы мне тоже не сочинить на досуге какую-нибудь историю. Вы знаете, Роман Борисович, недавно в книжной лавке мне на глаза попался роман одной англичанки, тоже бывшей сестры милосердия в Великую войну о том, как муж отравил жену стрихнином! Честное слово, очень занимательно было написано! Хотя содержанкам, наверное, не стоит браться за такие темы, - нервно хохотнула она.

- И вы хотите, чтобы я как более опытный собрат по перу подсказал вам сюжет? – задал шутливый вопрос её спутник. – А вы не слышали новый анекдот из советской России? Есть там у них один новомодный поэт – Сергей Есенин. К нему пристала как-то одна дамочка, кажется, какая-то экзальтированная поэтесса, мол, покажите да покажите, как расстреливают в чрезвычайке. Наш поэт молчал, крепился, а потом и говорит: «У меня есть приятель по фамилии Блюмкин, и он вам вполне может показать такое представление!» Какой была реакция этой мадам – о сём история умалчивает!

- Ну и нравы у них там в Совдепии! – отпрянула Мария Павловна. – Но всё равно не понимаю, почему вы весь вечер рассказываете мне гадости. То про шута из кафешантана, ставшего убийцей, то про какого-то безумного большевицкого поэта с его пошлыми шуточками!

- Тысяча извинений, дорогая Мария Павловна! – сказал в ответ первопроходник, впрочем, всё ещё немного сухо. – В числе моих друзей, разумеется, нет своего Блюмкина. Но с одним интересным человеком я, пожалуй, мог бы вас познакомить. В прежние времена он был судебным следователем в Лодзи, затем царь Николай назначил его военным следователем при ставке Верховного главнокомандующего в годы Великой войны, а царь Антон, так на юге России иногда ещё совсем недавно называли генерала Деникина, дал ему чин действительного статского советника. Поговаривают, - тут Роман Борисович понизил голос, - поговаривают, будто бы перед тем как всплыть в Одессе начальником контрразведки вооружённых сил юга России, он даже был нашим агентом в ЧеКе, служил там под видом польского товарища, желающего помочь делу «мировой революции» и спас при этом от расстрела немало порядочных людей, а потом, когда комиссарские ищейки вышли на его след, сбежал в Финляндию по льду.

И что такого интересного может мне поведать этот ваш действительный статский чекист? – нетерпеливо спросила Мария Павловна.

- Видите ли, - ответил Роман Борисович. – Недавно к Владимиру Григорьевичу[4], так зовут моего знакомого, обратился один бывший офицер и попросил его внести ясность в одну весьма запутанную историю. Владимир Григорьевич, надо сказать, при исполнении подобных просьб идёт до конца и он достиг, скажем так, некоторых результатов. Он готов ими поделиться со мной и с вами, если вы будете готовы составить мне компанию, дражайшая Мария Павловна.

2

Спустя пару дней Роман Борисович вместе со своей спутницей посетил Владимира Григорьевича. Их взорам предстал мужчина лет сорока. Глаза мужчины скрывались за стеклами пенсне, а голова была выбрита налысо. Лишь небольшая курчавая русская бородка придавала лицу хозяина квартиры немного простоты. Да и в глазах за блестящими стёклами можно было заметить живое лукавство.

Владимир Григорьевич живо поднялся из-за стола и протянул руку первопроходнику:

- Добрый день! Перейдём сразу к делу! Скажу сразу сменовеховских[5] симпатий ваших, юноша, я не одобряю. Но сегодня вы будете важным свидетелем в нашем деле и посему мы оставим наши политические разногласия. Скажу даже больше, вы будете нашим летописцем. Читал, читал, знаете ли, в «Архиве Русской революции» вашу «Киевскую эпопею». К этой вашей эпопее мы сегодня обязательно ещё вернёмся.

- Простите, Владимир Григорьевич, - вмешалась тут в разговор спутница летописца. - Это не тот ли «Архив русской революции», который Иосиф Владимирович издаёт здесь в Берлине?

- Да, - в том самом, что Иосиф Владимирович Гессен[6] издаёт, - тотчас же ответил бывший судебный следователь. – Исповедь вашего спутника помещена во втором томе, недавно увидевшем свет. Кстати, наш рыцарь тернового венца забыл представить мне свою даму, - с лёгкой укоризной взглянул он на Романа Борисовича.

- Это Мария Павловна, моя… хорошая знакомая, - поспешил тот исправить свою оплошность. – Мы с ней впервые встретились в редакции «Новой русской книги»[7], куда она однажды принесла свои стихи, а теперь иногда ходим в театр или в синематограф. Мария Павловна мечтает стать писательницей и хотела бы услышать от вас какую-нибудь занимательную историю, - добавил он скороговоркой.

- Занимательную историю? – холодно переспросил Владимир Григорьевич. – Вы, молодой человек, хоть и пописываете иногда в газетки совдеповские… Не скрою, того я, милостивый государь, не одобряю… Виноват! Сам первым заговорил о политике, хоть и зарёкся сегодня не упоминать её, проклятую… Тем паче, что к нашему делу сие обстоятельство не имеет отношения. Так вот, несмотря ни на что, я вижу в вас способного беллетриста. А человек, хоть немного сведущий в литературе, должен понимать, что не всю правду следует доверять бумаге. Вот и в своей «Киевской эпопее» вы умолчали, скажем так, о некоторых вещах, - продолжал он всё тем же строгим голосом. – Вот эти, казалось бы, забытые вами подробности и станут предметом нашей беседы…

Пространные рассуждения Владимира Григорьевича прервал громкий звонок в дверь.

- А вот и явились те, кто помогут вам освежить вашу память, Роман Борисович, - многозначительно проговорил он и направился открывать дверь.

3

Вскоре он вернулся в сопровождении двух гостей, мужчин лет сорока пяти. Военная выправка выдавала в обоих гостях бывших офицеров.

- Вы как раз вовремя, господа, - радушно сообщил им Владимир Григорьевич. – Прошу садиться, - приветливо указал он визитёрам на кресла. – Может быть, вы хотите чаю? Или кофе? Ежели вам угодно, вы могли бы остаться к обеду – моя квартирная хозяйка превосходно готовит Eisbein mit Sauerkraut[8], - продолжал хлопотать он.

Пока гости располагались, Роман Борисович имел возможность получше их рассмотреть.

Один был сухопарым человеком худощавого телосложения с аккуратно подстриженными усами на печальном лице. В его строго причёсанных волосах начинающий писатель заметил несколько седых прядей. Второй человек был полным мужчиной, чуть подволакивавшим хромую ногу. На его гладковыбритом, словно у актёра, лице, хранившем следы всех пороков, проступали красные пятна, а в маленьких кабаньих глазках таилась ярость. Взгляд его встретился со взглядом Романа Борисовича.

- А, господин первопроходник! - скривил он рот в неприязненной усмешке. – Давненько мы с вами не виделись! Вот уж не знал, что снова встречу дезертира и кадетского щелкопёра вроде вас.

- Я по своей воле вступил в ряды Добровольческой армии, по своей воле и покинул их, - сухо ответил Роман Борисович.

 - Каков гусь! Истинный доброволец, а? - развязно бросил полный. – Да если бы каждый мог так просто покинуть ряды армии, было бы чёрт знает что!

- Господин подпоручик, ради памяти Алексея, вы не могли бы прекратить все эти ваши филиппики? - строго обратился к нему его спутник. Затем он осёкся и продолжил мягче: – Павел Артемьевич, сегодня мы все только гости Владимира Григорьевича. К тому же здесь дама, - перехватил он укоризненный взгляд Марии Павловны.

- Да, вы все сегодня мои гости, - подхватил бывший судебный следователь. - И по этой причине я бы попросил вас вести себя прилично. К тому же я не намерен, дамы и господа, кого-либо задерживать здесь надолго. У нас сегодня ожидается ещё один гость, но он будет позже, - тут Владимир Григорьевич достал из жилетного кармана луковицу часов и мельком взглянул на неё. – Убеждён, наш vis-à-vis не опоздает, - твёрдо заверил он. - А пока что мы могли бы перейти к изложению сути тех событий, что заставили нас всех сегодня собраться вместе. Роман Борисович, с ваших, так сказать, показаний мы, наверное, и начнём… Итак, что вы помните о сидении под арестом в Киевском педагогическом музее? – осведомился он спокойным голосом.

 - Ну, всё что знал я изложил в своём сочинении, - спокойно начал он.

- Да уж, припоминаю, припоминаю, - нарочито громко заявил Павел Артемьевич. – Видел-с сию писанину! Как, бишь, она называется! Киевская илиада? Нет, киевская одиссея? Ах да, киевская эпопея! И едва ли не в каждой строчке: я, я, я!

Владимир Григорьевич лишь строго взглянул на крикуна из-под стёкол пенсне, но тот сразу же замолчал.

- Продолжайте, Роман Борисович, - попросил он мягко.

 Тот охотно возобновил свой прерванный рассказ:

- Так вот, я ушёл из Добровольческой армии и жил в Киеве у тётки, мадам Высочанской, более не желая участвовать в какой-либо политике. Но в Германии началась революция и стоявшие в Украине немецкие и австрийские войска стремительно разлагались. Гетману Скоропадскому было просто некем и нечем защищать свою столицу от армии восставших крестьян Симона Петлюры. И тут гетман вспомнил о многочисленных русских офицерах, проживающих в городе, - и объявил мобилизацию. Как офицер подлежал мобилизации и ваш покорный слуга. Меня мобилизовали в отряд, или, точнее, дружину, под командованием генерал-майора Льва Ниловича Кирпичёва.

- Да уж, весёленькое было время! - присвистнул Павел Артемьевич. – Немцы винтовки побросали, обыватели в Киеве как сыр в масле катаются, а тебя тащат, словно овцу, на убой! И везде эти плакаты: «Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан!» Впрочем, вы ведь об этом тоже писали, Роман Борисович?

- Да, безусловно, - живо откликнулся тот. - Я продолжу? – спросил он и, не дожидаясь ответа, заговорил вновь: - Мы выдвинулись на фронт, на окраину местечка Жуляны… В общем нас предали, - продолжил он сбивчиво, - немцы сражаться не пожелали, а мы сдались в плен к прорвавшим фронт петлюровцам через посредничество городской думы Киева. Впрочем, петлюровцы фронт не прорывали, а фронт, как мне заметил один остряк, просто «ушёл»! – выпалил бывший первопроходник опустошённо.

- Вот тут я с вами совершенно согласен, Роман Борисович! – поднял на него мутные глаза Павел Артемьевич.

- В общем мы сдались! – продолжал тот. – По итогам переговоров местом нашего пребывания был определён Педагогический музей, открывшейся в 1912 году. Музей стоял на Владимирской улице Киева, той, что возле собора… После начала Великой войны в здании, строго говоря, был уже и не музей, а военная школа лётчиков-наблюдателей. А до гетманского переворота там проводила свои заседания украинская Центральная Рада. Здание имело библиотеку и концертный зал, но нисколько не было приспособлено для размещения нескольких сотен мужчин. Несмотря на то, что нас осталось человек пятьсот или шестьсот из двух тысяч, – остальных петлюровцы отпустили к родственникам в Киеве за взятки, – всё равно было ужасно неудобно. Все комнаты, проходы, лестницы были заняты. Приходилось спать на полу, подстелив под голову шинели.

- Неудобно – не то слово! – снова вмешался Павел Артемьевич. – Мне этот Киев перед Рождеством 1918 года напоминал одновременно Париж и гвианскую каторгу, сухую гильотину, - он встретился глазами с дамой и осёкся, едва не добавив крепкое, непечатное словцо. - Париж, потому что кругом полно обывателей, всюду музыка, женщины, шоколад, как говорится, обилие плодов земных и благорастворение воздухов. А сухую гильотину, потому что на входах этого проклятого музея стоят украинские, либо же германские и австрийские караулы и караульные никого не выпускают, чёрт подери! Разве что в уборную! Пардон, мадам! – снова вскинул он взгляд на Марию Павловну.

 - Ну, не всё было так плохо! – примирительно заметил Роман Борисович. – Нас кормили, правда довольно скверно, доложу я вам, а за небольшую плату у караульного можно было купить газету и узнать последние известия. Наша стража разрешала свидания с друзьями и близкими, передавала нам посылки от них. Лежать целыми днями и бренчать на гитаре «Ой вы сени, мои сени, сени новые мои» в общем-то не возбранялось. Мы, скорее, просто маялись от безделья.

- Смею заметить, - недобро усмехнулся Павел Артемьевич. – Мы не просто там, как вы изволили выразиться, дурью маялись. Мы ещё и большевичков ждали! Даже ребёнку было понятно: неумолимо надвигающиеся красные скоро будут у стен Киева! А все эти опереточные казаки, сердюки и прочие хлеборобы, способные лишь кромсать и грабить мертвецов, конечно же, город не удержат! И тогда нас всех бы ждал неминуемый расстрел! Словом, нервы были у всех ни к чёрту!

- Действительно, - неожиданно поддержал его Роман Борисович. – Нервы были ни к чёрту. Английский писатель Киплинг заметил в одном из своих рассказов[9], что солдаты, долго живущие, ничего не видевшие, кроме друг друга и рутины армейской жизни, становятся истеричными, словно школьницы из пансиона!

- Вот тут мы и подходим к тому, что вы утаили в своих записках, - проронил доселе хранивший молчание Владимир Григорьевич. – Вы ведь ничего не написали о смерти полковника Кислицына, не так ли?

- Верно, не написал, - искренне признался Роман Борисович. – А что здесь такого? Обычная трагическая случайность. Его нашли ранним утром с посиневшим лицом, выпученными глазами и вывалившемся изо рта таким же синюшным языком. Это было спустя пару дней после Рождества, той же ночью, когда в музее взорвалась невесть откуда взявшаяся там бомба, несколько наших погибло. Бомбу в здание музея бросили террористы из числа скрывающихся в Киеве анархистов, либо же большевиков, а, весьма возможно, взрыв был делом рук одного из отрядов петлюровцев, не подчинявшихся своему верховному командованию. Но наши стражники обвинили в организации взрыва нас самих. К этому их, видимо, подтолкнуло бегство нескольких наших офицеров в возникшей суматохе. Словом, они усилили строгость условий нашего содержания, запретив посылки и встречи с близкими. Итак, Кислицын умер где-то за час до взрыва... Ну а числа 30-го декабря нам объявили, что нас будут отправлять в Германию по железной дороге на поезде и лишь желающие продолжить службу в армии Петлюры могут остаться, - закончил он.

- Так что же случилось с полковником Кислицыным? – въедливым голосом настаивал бывший судебный следователь. – Разве его смерть никому не показалась подозрительной?

- Будет вам, Владимир Григорьевич, играть в кошки - мышки и строить из себя Порфирия Петровича! – вскричал тут офицер с подстриженными усами. - Мой брат Алексей погиб недавно в Эстонии, едва покинув лагерь для интернированных военнослужащих Северо-Западной армии генерала Юденича. Говорят, наложил на себя руки. Такому исходу способствовали слухи, будто это он ночью задушил полковника Кислицына…

 - Да не верю я, будто Алексей это сделал! – отмахнулся Павел Артемьевич. – Вот вам истинный Крест! – громогласно заявил он, набожно перекрестившись, но в голосе его явно читалось сомнение. – Я ведь тоже у Юденича вместе с ним повоевал. Но, Бог миловал, контужен был и отправлен на лечение в английский плавучий госпиталь, прежде чем чухня наших разоружила и по баракам разогнала.

- Буду откровенен, мой брат писал в письме, что не может жить в атмосфере этих мрачных подозрений! – резко ответил ему офицер. – Расскажите без утайки, господа, что вы знаете! И пусть Владимир Григорьевич попробует разобраться в этом.

- Да-с, задали вы мне задачку, милейший Иван Алексеевич, - вытер платком свою рельефную лысину, Владимир Григорьевич, - но, с вашего позволения, чтобы её разрешить, продолжу я, как вы изволите выражаться, играть в Порфирия Петровича. Итак, что за человек вообще был полковник Кислицын?

- Что за человек? Мелкий штабной карьерист, вот что он был за птица, - буркнул в ответ Павел Артемьевич. – Настоящий шпак[10] в офицерском мундире. К тому же любитель посылать солдат на верную смерть за обещание Георгиевского креста. В Великую войну толковали, что он – настоящий мясник! Вот уж чью-чью, а его смерть многие хотели представить трагической случайностью, как соблаговолил выразиться Роман Борисович. Да только здоров он был как бык, настоящий бугай черкасский. Пил и жрал в три горла! И всё посылочки получал от дам, сидя под стражей в музее! «Это мне от дорогой Мими, это от милой Фифи», - так любил он хвалиться! А мы ещё его и спрашиваем: «Леонтий Александрович, если у вас в Киеве так много знакомых дам, почему они не заберут вас к себе домой из этой гвианы?» А он нам и отвечает с улыбочкой: «Дело, господа, заключается в том, что все эти дамы замужние!» Каков был гусь, а? Тьфу, срамота, - добавил он горько. – И помер грешно. Знать бы только какая свинская собака проболталась…

- Полно, Павел Артемьевич! – мягко произнёс первопроходник. – Думаю, скрывать далее все трагические обстоятельства той ночи не имеет смысла. Незадолго до смерти у покойного, - обратился он к Ивану Алексеевичу, - была ссора с вашим братом. На это, право же, не стоило бы обращать внимания. Но позже мы проснулись от шума той ночью, когда умирал Леонтий Кислицын. Ваш брат был рядом с ним, нам показалось, будто он его душил! Но он сразу отпрянул от него и еще всё время повторял: «Это не я, а он сам!»

- Так у нас в детстве всегда и было, - быстро заговорил Иван Алексеевич. – Алёшенька ребёнком графин разобьёт, а потом говорит: «Это не я, а он сам!»

- Минуточку, господа! – вмешался тут Владимир Григорьевич, - А в чём же была причина ссоры?

- Причина ссоры? А из-за концерта! – охотно пояснил Роман Борисович. – Я ведь писал об этом концерте в своих записках. Перед Рождеством наши офицеры, изнывающие от безделья, обратились к петлюровскому коменданту с предложением провести любительский концерт для своих товарищей по несчастью, для украинской охраны и для всех желающих. И комендант разрешил! Уж не помню наверняка, что там придумали наши, помню было чтение со сцены юмористических рассказов Аверченки, а также вот этого стихотворения Игоря Северянина: «В шумном платье муаровом…Вы проходите морево…»

Ещё очень ярко запомнились мне какие-то лубочные песни, исполняемые хором, и особенно эти частушки на манер «Яблочка»:

Ой, яблочко, куда ты котишься?

В музей попадёшь не воротишься![11]

Что я хорошо сейчас припоминаю, - чуть запнулся бывший корниловец, - так это то, что концерт очень понравился охранявшим нас петлюровцам. Они даже позднее прислали к нам делегата с просьбой организовать ещё один такой же.

Вот тут среди нас и возник спор, поначалу шуточный, потешный… Одним словом, полковник Кислицын сказал, раз уж всё потеряно и России больше нет, то почему бы ещё раз не сплясать перед хохлами! В ответ на эти слова брат Ивана Алексеевича гневно бросил, что из-за таких вот равнодушных, как полковник, наша Родина-то и пропала! А потом, ночью…, - вновь сбивчиво заговорил Роман Борисович, - мы и услышали предсмертные хрипы Кислицына, а в темноте увидели Алексея Алексеевича, склонившегося над ним!

- Но, мои уважаемые господа, - проговорил тут Владимир Григорьевич тоном строгого учителя, деликатно прочистив горло. – Вы, словно дети малые, скажу я вам. Будьте любезны, поясните, пожалуйста, кто-нибудь видел на шее у покойного следы удушения? А проводила ли украинская сторона какое-либо дознание по поводу убийства?

- Дознание? – ухмыльнулся Павел Артемьевич. - Да вы шутить изволите, господин советник! Они хотели побыстрее замять всё это дельце. И потом той же ночью бомба взорвалась, генерал Кирпичёв под шумок во время взрыва сбежал, да и парочка других генералов тоже… Попросту говоря, нашим тюремщикам не до того стало.

- То есть вскрытия никто не делал? – настойчиво спросил Владимир Григорьевич.

- Ну, конечно же, нет! – устало отозвался Роман Борисович. – Помилуйте, какое вскрытие?

- Таким образом, какие-то распространители слухов обвинили человека в убийстве, не имея никаких доказательств! – строго заметил бывший судебный следователь. – О чём тут вообще, казалось бы, можно говорить?

- А зачем же тогда Алёшка над ним склонился посреди ночи? – воззрился на него Иван Алексеевич.

- Ну, мало ли! – оборвал того первопроходник. – Увидел ночью, что человеку плохо, склонился помочь, расстегнуть пуговицу, а тот помер. А на Алексея Алексеевича все подумали, потому что давеча была эта ссора….

- Вот вы говорите, помер, Роман Борисович, - не согласился тут Павел Артемьевич. – А я готов под присягой утверждать, здоров он был, точно бугай. Бабы вокруг него увивались, только он плевать на них хотел. Вечно сласти какие-то жрал… Ладно, что-то я увлёкся воспоминаниями. Но, говоря по совести, абсолютно не ясно, от чего Кислицын помер-то. Выходит, его кто-то другой придушил, а вовсе не Алексей?

- Чёрт вас подери, поручик! – вскричал тут Роман Борисович. – Попробуйте-ка вы сами ночью в помещении, где спит несколько десятков, здоровых мужиков, задушить одного из них! Поэтому и в виновность Алексея я никогда не верил! Думаю, Павел Артемьевич, чтение «Протоколов сионских мудрецов» и других подобных брошюрок Винберга[12], которые вы жадно поглощали, ещё сидя под замком в Киеве, превратило вас в параноика!

- Милостивый государь, позвольте мне самому определять круг моего чтения! – с холодной вежливостью отчеканил поручик. – И, может быть, вы мне тогда потрудитесь объяснить, что в конце концов произошло?! Кислицын был, хоть и сволочь штабная, а всё же офицер Российской императорской армии и мой боевой товарищ! Хотелось бы мне узнать, что с ним сталось! Может быть, это комиссары в ту ночь испытали на нём некий таинственный газ или лучи смерти? Как вам версия, господин следователь? - победно взглянул он на Владимира Григорьевича, прищурив свои маленькие, налитые кровью глазки. – Могло такое быть, а?

Владимир Григорьевич лишь бесстрастно взглянул на офицера и, казалось, углубился в чтение лежавших перед ним на столе бумаг.

- Извольте! – ответил Роман Борисович. – Я готов предложить своё объяснение. Всё было гораздо проще. Спёртый воздух, постоянное тягостное ожидание неминуемой опасности, вероятно, смерти, плохая однообразная пища, - всё это сделало своё чёрное дело, и сердце полковника Кислицына не выдержало. Прочёл я как-то в одной книжке, что один бенгальский набоб загнал несколько десятков пленных английских офицеров в одну душную комнатку и оставил там на ночь. А к утру обнаружилось, что почти все они были мертвы…

- Киплинг, английские офицеры, какие-то набобы, - грубо прервал первопроходника поручик. – Вы мне эти британские кадетские штучки бросьте! У нас там, чай, была не Бенгалия! А что касается того, могу ли я кого-нибудь придушить, когда в помещении полно спящих мужчин, то, ручаюсь, я вам так шею сверну, мальчишка, что вы даже не проснётесь, и никто вокруг даже не пикнет! – добавил он угрожающе.

- У меня складывается впечатление, - с ледяной вежливостью произнёс в ответ бывший корниловец. – что вы сейчас, Павел Артемьевич, прямо свидетельствуете против себя самого. Я бы посоветовал вам выбирать выражения!

Лицо поручика побагровело ещё сильнее, и он неуклюже поднялся с кресла. Когда он медленно, тяжело двинулся к Роману Борисовичу, могло показаться, будто его самого сейчас хватит апоплексический удар.

И в это время в передней снова раздался дверной звонок.

 - А вот и наш долгожданный гость, - удовлетворённо проговорил бывший судебный следователь, с облегчением вынимая из кармана луковицу часов. – Я уж, грешным делом, думал: он не придёт! Сейчас провожу его к нам, в нашу, так, сказать, Wohnzimmer[13], а вам, господа, настоятельно рекомендую пока отложить все свои политические и иные разногласия, - твёрдо произнёс он.

4

Через несколько минут Владимир Григорьевич вернулся в сопровождении рослого мужчины лет тридцати. Первопроходник разглядел длинные висячие усы на простоватом крестьянском лице нового гостя.

- Вітаю, панове[14]! – зычно гаркнул тот с порога, снимая пальто, под которым все увидели пиджак и ворот вышитой рубахи.

- Надо же какой живописный малороссийский пейзан! – в притворном восторге воскликнул Павел Артемьевич. – Вы, господин Орлов, должно быть, смерти моей хотите! – гневно обернулся он к хозяину квартиры. – Сперва я должен был выслушивать оскорбления от какого-то молокососа, кадетского щелкопёришки. А теперь вы иуду-мазепинца сюда позвали! Не смею вас более затруднять своим присутствием! - резко заявил он, поднимаясь с кресла и хватая свою шляпу. – Честь имею-с!

- Сядьте, поручик, - ледяным голосом остановил его Владимир Григорьевич. – Вы уйдёте не раньше, чем мы закончим. Или вас уже не волнует смерть вашего боевого товарища?

Павел Артемьевич под тяжёлым взглядом бывшего судебного следователя вновь расположился в кресле.

 - Навіщо ви все це зараз говорите, ваше благородие? – укоризненно взглянул на него украинец. – Коли ви в Києві під арештом сиділи, а я вартував вас з багнетом в руках, тоді я для вас не був «Иуда», а, навпаки, був я, Петро, тоді для вас, для всіх благородиев, дуже гарною, порядною та дуже необхідною людиною. Ви зараз мене ображаєте, а, між іншим, я також військовий та теж маю гонор… [15]

- Уверяю вас, Пётр Иванович, вы и сегодня нам просто необходимы для установления истины в одном в одном деле, - сказал тут Владимир Григорьевич, обращаясь к бывшему солдату украинской армии. – Поверьте, моим помощникам стоило немалых трудов, чтобы найти вас в Польше, в лагере для интернированных, и убедить вас приехать в Германию. Пришлось подключить некоторые старые связи…

- Зрозуміло! – с готовностью откликнулся тот. – Якщо треба, то питайте. Я розповім вам все, що я пам’ятаю[16].

- Насколько мне известно, - заговорил вновь Владимир Григорьевич, - у вас сложились хорошие отношения с офицером Алексеем Алексеевичем N?

 В ответ Пётр поведал, что Алексей Алексеевич однажды дал ему денег, чтобы купить газету. Вот так они и разговорились, оба оказались не единственными сыновьями в семье и у обоих в лихолетье последних лет исчезли братья. Так постепенно они и сблизились

- Це була дуже гарна та благородна людина, - закончил свой рассказ он и, помолчав, добавил: - Справжній чоловік![17]

- Занятно, - мотнул своей лысой головой Владимир Григорьевич. – Хотя, с точки зрения судебного следователя, всё это лирика… А, скажите пожалуйста, Пётр Иванович, вы заранее не говорили своему новому другу, что вашим командованием планируется по договорённости с немцами эвакуация пленных офицеров в Германию на германских же поездах?

- Так, - после небольшой паузы ответил тот. – Так, звісно казав. Я це чув від ад’ютанта пана полковника Коновальця. Лише я попередив Олексія, щоб він нікому зо своїх друзів про це не повідомляв[18].

- Вот видите, господа офицеры, - удовлетворённо проговорил Владимир Григорьевич. – Что и требовалось доказать. Алексей Алексеевич раньше других узников педагогического музея знал, что вы будете спасены, как от неминуемого расстрела большевиками, так и от томительного общения друг с другом. В таком случае, ему вовсе незачем было убивать полковника. Он прекрасно знал, что спустя несколько дней расстанется с ним навсегда. К тому же, если ему так хотелось убить Кислицына, то проще это было сделать в поезде, убил и выпрыгнул из вагона, а ещё проще в пересыльном лагере.

- Выходит, всё-таки сердечный приступ? – с потаённой надеждой в голосе задал вопрос Роман Борисович.

- Нет, это не был сердечный приступ, - строго взглянул на него бывший судебный следователь. – Это было убийство. И я вам даже больше скажу: убийца находится рядом с нами в этой комнате.

5

- В самом деле? – Павел Артемьевич едва не разинул рот от изумления. – Как это возможно, дражайший Владимир Григорьевич? Объяснитесь-ка приятель?! - добавил он грубее. - Если это снова будут какие-то оскорбления и грязные намёки, то я вам попросту морду набью, господин действительный статский советник!

- А ведь вы, поручик, были не так уж далеки от истины, - спокойно проронил тот, словно не заметив оскорбления.

- Не далёк от истины? – непонимающе уставился поручик на бывшего судебного следователя. – Что вы, собственно, хотите этим сказать, уважаемый?

- Всего лишь то, что полковник Кислицын, действительно погиб от воздействия некоего вещества, назовём это так. Только данным веществом являлся вовсе не таинственный газ, а обычный и достаточно распространённый цианистый калий. Посиневшие губы, выпученные глаза, смерть от удушья, – таковы симптомы отравления цианидом.

- Цианистый калий? – переспросил офицер. – Хитро! Как Гришку Распутина, что ли?!

- Именно так – как Гришку! – нетерпеливо потёр подбородок бывший следователь, готовясь продолжать. – Или как Вилли Гюнтера[19], если вам будет угодно, - многозначительно добавил он. – Гюнтеру, смею заметить, повезло больше…

- Одну минуточку! – возразил Павел Артемьевич. – Звучит вроде бы складно, да есть загвоздочка! Вовсе не похож был Леонтий Александрович на тех декадентов, что носят с собой отраву и сводят счёты с жизнью ради позёрства! Да и никто из нас не мог подсыпать ему яд незамеченным. Это ещё сложнее, чем задушить ночью. И откровенно говоря, - подёрнул плечом, скрывая отвращение, поручик, - Как-то это не по-мужски, не по-офицерски так губить человека!

- Вы снова совершенно правы, Павел Артемьевич! - ответил его собеседник. - Но убийца и не был офицером. Убийцы вообще не было в здании музея. Яд полковнику передали, скажем, в отравленной плитке шоколада, я не зря тут упомянул Вилли Гюнтера, которого именно таким способом пытались угостить ядом в тюрьме – в шоколадной плитке от поклонника или же от поклонницы. Вот и Леонтий Александрович получил отравленный шоколад под видом посылки от одной из его многочисленных любовниц. Вы же сами давеча утверждали, любезный поручик, что знакомых дам в Киеве у Леонтия Александровича было немало и посылки от них со всякими сластями и прочими приятными мелочами он получал во множестве.

- Ну и кто же передал отравленную посылку? – нетерпеливо спросил Павел Артемьевич. – Ревнивый муж?

- Нет, - сказал в ответ Владимир Григорьевич. – Зачем ревнивому мужу травить того, кого завтра, возможно, расстреляют вошедшие в город большевики. Нет, убийца испытывал куда большую ненависть к жертве, чем обычный ревнивец. К тому же убийца гораздо лучше разбирался в ядах… Я мог бы предположить, что убийца – женщина и, вероятно, сестра милосердия, знающая толк в морфии и других опасных вещах. Найти цианистый калий в петлюровском Париже в декабре 1918 года несложно. Наша дама отравила им шоколад и передала его с записочкой через одного из украинских солдат, описав тому внешность нужного офицера, ведь так обычно и передавали посылки, разве нет?

- Вот тут вы ошибаетесь, господин следователь! – сказала вдруг Мария Павловна. – Я передала шоколадку через немецкого солдата. Мне показалось, что так будет надёжнее…

 - А, стало быть, через немецкого? – едва скрывая торжество в голосе переспросил тот. – Ну вот вы, голубушка, и сознались.

- Маша! Но как?! Почему?! – крикнул бывший первопроходник.

- Покорнейше прошу простить меня за этот небольшой спектакль, Роман Борисович, - произнёс тут Владимир Григорьевич. – Ведь я сам давно просил вас привести ко мне в гости какую-нибудь взбаламошную литературную даму. Мои люди следили за вами и знали о вашем знакомстве с Марией Павловной. Я и не сомневался, что вы придёте именно с ней… Что касается того, зачем и почему, то, вы, Мария Павловна, сами нам обо всём расскажите или предоставите вашему покорному слуге возможность внести ясность? Молчите? Ну, хорошо же…

Тут, в общем-то, любезный Павел Артемьевич снова почти угадал, когда назвал, полковника «мясником». Одной из жертв этого, по его выражению, «мясника» стал и ваш жених, верно, Мария Павловна? Вы узнали о его смерти и о том, что его погубил офицер по фамилии Кислицын от одного из раненых, когда служили сестрой милосердия в госпитале. А в декабре 1918 года вы были в Киеве и стали любовницей немецкого генерала. Через него к вам и попали списки офицеров, содержащихся в Педагогическом музее. Найти эти списки было также абсолютно не сложно. К находящимся в заключении офицерам постоянно приходили какие-то люди и уточняли их анкетные данные. Об этом писал Роман Борисович в своей пресловутой «эпопее».

- Да, совершенно верно, - подтвердил тот.

- Чтобы убедиться, вы посетили музей во время концерта под видом сестры милосердия. Ведь на концерте присутствовали сёстры милосердия? – снова обратился Владимир Григорьевич к участнику Ледяного похода.

- Верно, присутствовали, - тусклым голосом снова подтвердил он.

- Одно мне не ясно, - вмешался тут Павел Артемьевич. – Если Кислицын погиб от отравленной плитки шоколада, то куда потом девались остатки шоколада и обёртка, вероятно, весьма яркая и приметная?

- Та що тут гадати? - бросил ему в ответ петлюровец. – Тієї ж ночі бомба вибухнула в музеї… Така була метушня в ночі та вранці теж! Ніхто взагалі не звертав уваги на вашого мертвого полковника, чи було щось поряд з тілом, чи ні… [20]

- Ну, конечно же! – подхватил Роман Борисович. – Как только он умер, мы сразу стали думать об Алексее и его ссоре с покойным. А тот неумело, как нам тогда показалось, оправдывался. Плитку шоколада на полу никто и не заметил, возможно мы сами её и растоптали в темноте. А потом действительно взорвалась бомба и утром стало не до того… Тем более, тот солдат, который передал отравленный шоколад мог позаботиться о себе и в утренней суматохе легко замести следы. Ведь если бы отравленная плитка шоколада всплыла, никто бы не поверил, что он получил отраву от незнакомой женщины, - тут он повернулася к Марии Павловне:

 - Маша, неужели вам действительно больше нечего сказать?

- Я, словно та девушка из фильма «Усталая смерть», не смогла спасти своего возлюбленного, но я отомстила за него. Возлюбленые, как и смерть, никогда не устают… в своей мести, - добавила она. – Ну что ж, я благодарю вас, господа, за приятный и поучительный вечер, но мне, пожалуй, пора! Вы не подадите мне пальто, Роман Борисович! А где я тут оставила свою шляпку?

 С этими словами Мария Павловна встала, безмолвно взяла поданное пальто и спокойно принялась одеваться. Когда Роман Борисович подавал ей пальто и шляпку, в голове его вдруг снова забилось то стихотворение, звучавшее на том рождественском любительском концерте 1918 года:

 Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,

 И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым –

Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..

 Разве он тоже не был всего лишь мальчиком с закрытыми глазами?

Лишь на пороге Мария Павловна обернулась и произнесла:

 - И всё же ненавижу я вас всех: тебя, самодовольный черносотенец, тебя, жалкий писака, и тебя, дурак, искавший правду, и тебя, услужливый хохол! А больше всего тебя, паук! Когда ты в деникинской контрразведке в Одессе людей отправлял на виселицу, уверена, ты не столь утруждал себя доказательствами! Не столь был вежлив! Сам так же закончишь свою жалкую жизнь! От петли или от пули в подвале! Ну, а теперь прощайте, господа! Надеюсь вам не придёт в голову жаловаться на меня полицай-президенту[21] Берлина?

 - И что вы так просто её отпустите! - вскричал Павел Артемьевич, когда убийца закрыла за собой дверь.

- Что поделать? – меланхолично отозвался Владимир Григорьевич. – В берлинскую полицию нам обращаться явно не с руки... Впрочем, как мне известно, её нынешний любовник почти разорился. А недавно нашу даму видели в советском полпредстве, где она оформляла просьбу на возвращение в РСФСР. Куда ей, собственно, податься?

- Но ведь, - пробормотал Роман Борисович, - для неё, дочери крупного чиновника, служившей сестрой милосердия в Добровольческой армии, возвращение в лапы большевиков это верная смерть! В газетах писали, будто из двух с половиной тысяч человек, вернувшихся в Совдепию из Константинополя в Новороссийск на пароходе «Решид-паша» в апреле 1921 года, расстреляно было до тридцати процентов, а остальные отправлены в лагеря на Север[22]…

- Забавно слышать такие стенания от сменовеховца, - кисло заметил тут Павел Артемьевич. – Браво, браво!

- Верная смерть! Тут вы очень точно подметили, юноша, - согласился с первопроходником Владимир Григорьевич. – Но разве она жила с тех пор, как Кислицын отправил на смерть её жениха? Глубоко сомневаюсь в этом….

- Да! Пусть отправляется к большевичкам, они её приголубят пулей в затылок! – зло скрипнул зубами Павел Артемьевич.

- Кто знает? - грустно заметил бывший судебный следователь. – Возможно, я тоже скоро закончу свою жизнь с пулей в затылке [23]в красном, или, быть может, в ином застенке. Но сегодняшнее дело я довёл до конца и вы все теперь узнали правду. Довольны ли вы ею, господа?