Вакханалия
Город. Зимнее небо.
Тьма. Пролеты ворот.
У Бориса и Глеба
Свет, и служба идет.
Лбы молящихся, ризы
И старух шушуны
Свечек пламенем снизу
Слабо озарены.
А на улице вьюга
Все смешала в одно,
И пробиться друг к другу
Никому не дано.
В завываньи бурана
Потонули: тюрьма,
Экскаваторы, краны,
Новостройки, дома,
Клочья репертуара
На афишном столбе
И деревья бульвара
В серебристой резьбе.
И великой эпохи
След на каждом шагу
B толчее, в суматохе,
В метках шин на снегу,
B ломке взглядов, симптомах
Вековых перемен,
B наших добрых знакомых,
В тучах мачт и антенн,
На фасадах, в костюмах,
В простоте без прикрас,
B разговорах и думах,
Умиляющих нас.
И в значеньи двояком
Жизни, бедной на взгляд,
Но великой под знаком
Понесенных утрат.
«Зимы», «Зисы» и «Татры»,
Сдвинув полосы фар,
Подъезжают к театру
И слепят тротуар.
Затерявшись в метели,
Перекупщики мест
Осаждают без цели
Театральный подъезд.
Все идут вереницей,
Как сквозь строй алебард,
Торопясь протесниться
На «Марию Стюарт».
Молодежь по записке
Добывает билет
И великой артистке
Шлет горячий привет.
За дверьми еще драка,
А уж средь темноты
Вырастают из мрака
Декораций холсты.
Словно выбежав с танцев
И покинув их круг,
Королева шотландцев
Появляется вдруг.
Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее.
Стрекозою такою
Родила ее мать
Ранить сердце мужское,
Женской лаской пленять.
И за это быть, может,
Как огонь горяча,
Дочка голову сложит
Под рукой палача.
В юбке пепельно-сизой
Села с краю за стол.
Рампа яркая снизу
Льет ей свет на подол.
Нипочем вертихвостке
Похождений угар,
И стихи, и подмостки,
И Париж, и Ронсар.
К смерти приговоренной,
Что ей пища и кров,
Рвы, форты, бастионы,
Пламя рефлекторов?
Но конец героини
До скончанья времен
Будет славой отныне
И молвой окружен.
То же бешенство риска,
Та же радость и боль
Слили роль и артистку,
И артистку и роль.
Словно буйство премьерши
Через столько веков
Помогает умершей
Убежать из оков.
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено,
Как игралось подростку
На народе простом
В белом платье в полоску
И с косою жгутом.
И опять мы в метели,
А она все метет,
И в церковном приделе
Свет, и служба идет.
Где-то зимнее небо,
Проходные дворы,
И окно ширпотреба
Под горой мишуры.
Где-то пир. Где-то пьянка.
Именинный кутеж.
Мехом вверх, наизнанку
Свален ворох одеж.
Двери с лестницы в сени,
Смех и мнений обмен.
Три корзины сирени.
Ледяной цикламен.
По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры,
И хрустенье салфеток,
И приправ острота,
И вино всех расцветок,
И всех водок сорта.
И под говор стоустый
Люстра топит в лучах
Плечи, спины и бюсты,
И сережки в ушах.
И смертельней картечи
Эти линии рта,
Этих рук бессердечье,
Этих губ доброта.
И на эти-то дива
Глядя, как маниак,
Кто-то пьет молчаливо
До рассвета коньяк.
Уж над ним межеумки
Проливают слезу.
На шестнадцатой рюмке
Ни в одном он глазу.
За собою упрочив
Право зваться немым,
Он средь женщин находчив,
Средь мужчин нелюдим.
В третий раз разведенец
И дожив до седин,
Жизнь своих современниц
Оправдал он один.
Дар подруг и товарок
Он пустил в оборот
И вернул им в подарок
Целый мир в свой черед.
Но для первой же юбки
Он порвет повода,
И какие поступки
Совершит он тогда!
Средь гостей танцовщица
Помирает с тоски.
Он с ней рядом садится,
Это ведь двойники.
Эта тоже открыто
Может лечь на ура
Королевой без свиты
Под удар топора.
И свою королеву
Он на лестничный ход
От печей перегрева
Освежиться ведет.
Хорошо хризантеме
Стыть на стуже в цвету.
Но назад уже время
B духоту, в тесноту.
С табаком в чайных чашках
Весь в окурках буфет.
Стол в конфетных бумажках.
Наступает рассвет.
И своей балерине,
Перетянутой так,
Точно стан на пружине,
Он шнурует башмак.
Между ними особый
Распорядок с утра,
И теперь они оба
Точно брат и сестра.
Перед нею в гостиной
Не встает он с колен.
На дела их картины
Смотрят строго со стен.
Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
B их горячих руках?
Море им по колено,
И в безумьи своем
Им дороже вселенной
Миг короткий вдвоем.
Цветы ночные утром спят,
Не прошибает их поливка,
Хоть выкати на них ушат.
В ушах у них два-три обрывка
Того, что тридцать раз подряд
Пел телефонный аппарат.
Так спят цветы садовых гряд
В плену своих ночных фантазий.
Они не помнят безобразья,
Творившегося час назад.
Состав земли не знает грязи.
Все очищает аромат,
Который льет без всякой связи
Десяток роз в стеклянной вазе.
Прошло ночное торжество.
Забыты шутки и проделки.
На кухне вымыты тарелки.
Никто не помнит ничего.
Борис Пастернак
***
Очень мило Тамара Владимировна Иванова в книге «Мои современники, какими я их знала» рассказывает, как кто-то у них в гостях признался, что не понимает какое-то стихотворение Пастернака. Она тут же запальчиво взялась объяснять. А присутствующий при этом Пастернак рассмеялся и сказал, что вообще-то он имел в виду совершенно другое, но можно и так.
А что он имел в виду, не сказал. По-моему, ни один поэт не желает объяснять простыми словами, что он хотел сказать стихотворными строчками. Ну, какие-то отдельные фразы они, поэты, бывает, бросают. Например, сын Пастернака вспоминает, что в “Вакханалии” отец хотел показать свет снизу: “Давая нам для чтения свою рукописную тетрадь, Пастернак объяснял, что в "Вакханалии" ставил перед собой пластическую задачу передать разного происхождения свет снизу: освещенные свечками лица молящихся, фигура актрисы в свете рампы, лицо, залитое краской стыда.”
Лбы молящихся, ризы
И старух шушуны
Свечек пламенем снизу
Слабо озарены.
***
В юбке пепельно-сизой
Села с краю за стол.
Рампа яркая снизу
Льет ей свет на подол.
***
К смерти приговоренной,
Что ей пища и кров,
Рвы, форты, бастионы,
Пламя рефлекторов?
А “краска стыда” не вошла в окончательный вариант? Он заменил ее на:
Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
B их горячих руках?
Если бы свет был только снизу, я бы, наверное, решила, что свет идет снизу вверх, во славу неба. Ведь не зря упоминается “небо” в первой же строчке: “Город. Зимнее небо.” Но тут сложнее: свет и сбоку и сверху.
«Зимы», «Зисы» и «Татры»,
Сдвинув полосы фар,
Подъезжают к театру
И слепят тротуар.
***
И под говор стоустый
Люстра топит в лучах
Плечи, спины и бюсты,
И сережки в ушах.
Кстати, я помню, что “Зимы” и “Зисы” были и правительственные машины, и такси с шашечками. А “Татр” совсем не помню. Прогуглила. но не нашла.
Свет противопоставляется тьме, и это усиливается повтором. В начале было
У Бориса и Глеба
Свет, и служба идет.
А после описания актрисы и пьесы строчки:
И опять мы в метели,
А она все метет,
И в церковном приделе
Свет, и служба идет.
То есть это о том, что свет сохраняется в церкви, и, хотя вокруг метель метет и ни зги не видно, но каким-то образом различимо главное.
Начало стихотворение дает точное определение места действия: Арбат. Именно там была церковь Бориса и Глеба. И именно эта локализованность подчеркивает смещение времен: храм был разрушен в 1930 году, его уже не существует в том 1957, куда мы “в завывании бурана” переносимся (по бульвару, чьи деревья “в серебристой резьбе” идем к Камергерскому?) - на мхатовский спектакль “Мария Стюарт” по пьесе Ф. Шиллера в переводе Б. Пастернака. А может быть, это не смещение времен, не тот бой, в котором “пропадало чувство времени” (пастернаковское стихотворение “Разведчики”), а такое определение границ описываемой Пастернаком “великой эпохи” - может быть, не буквально с 1930 г., а даже раньше - с тех пор, как началось всё это проклятое разрушение, до того радостного момента, когда люди стали выходить из лагерей.
За дверьми еще драка,
А уж средь темноты
Вырастают из мрака
Декораций холсты.
Может быть, эти строчки относятся не только буквально к началу спектакля, а говорят нам о том, что жизнь налаживается? Что кончилась та “великая эпоха”, описание которой начинается со слова “тюрьма”. Что что-то уж сквозь мрак прорезается.
Премьера спектакля состоялась 27 марта, но, может быть, Пастернак все-таки немножко сдвинул, хочется думать, что это февраль. Не только потому что особенно февралю присущи метели, но и потому что февраль был месяцем дней рождений: 10 февраля родился Борис Пастернак, 17 февраля – Тамара Владимировна, жена Всеволода Вячеславовича Иванова, а 24 февраля – Всеволод Вячеславович Иванов друг, сосед по даче, и Константин Александрович Федин - дачный сосед с другой стороны и до определенного момента друг.
Вспоминают, что удивительно весело проводили они эти празднования. Одно из них - “ночное торжество”, очевидно, описывается в конце стихотворения. Я раньше думала, что раз такой разгул (“Зелень, горы икры, В сервировке лиловой Семга, сельди, сыры, И хрустенье салфеток, И приправ острота, И вино всех расцветок, И всех водок сорта”), то конечно, у Ивановых собирались. Разве мог устраивать такой “именинный кутеж” приученный к порядку Пастернак, который с утра поправлял постель, подметал пол (у него и тряпка - пыль вытирать - была) и надевал свою неизменную парусиновую курточку. Но Тамара Владимировна рассказывает, что именно Пастернак любил “сервировку”, хорошую посуду, фарфор и хрусталь, и дарил их жене. А Зинаида Николаевна прекрасно готовила всяких там рябчиков, и соседей звали. Возможно, на то, что это была дача Пастернаков указывают строчки “На дела их картины Смотрят строго со стен”. Известно, что стены дачи Пастернака были увешаны работами его отца.
Заодно хочу сказать. Мы в университете Всеволода Иванова проходили, и я по глупости поверила, что он такой советский писатель, воспевавший победы Красной армии. И думала, опять же по глупости, каким неразборчивым в выборе друзей был Пастернак. Пальцем в небо. Всеволод Иванов - талантливый писатель, изобразил, в частности, бесчеловечную жестокость Красной армии. Если не читали, прочтите рассказ “Дитё”. И сделаем в очередной раз вывод, что многому в советском образовании верить было нельзя, а способность загубить всё на корню была у советской власти во всех областях, особенно во всех областях творчества.
“Вакханалия”. Определены время действия - 1957, и место действия - центр Москвы и дача в Переделкине. Перейдем к героям.
Начнем с молящихся - это ведь весь народ, правда? Кто-то из пушкинского “Бориса Годунова”. “Добрые знакомые” - интеллигенция, вернее, та ее часть, которая всё пережила и выжила. А “на фасадах, в костюмах” - это ведь не только афиши актеров в театральных костюмах, но и вожди? Помните, как в центре завешены были дома их портретами, все простенки между окон?
“Великая артистка” - мы знаем, что это Алла Константиновна Тарасова, исполнявшая роль Марии Стюарт. А вот “появляется вдруг” не сломленная тюремными сводами “королева шотландцев”, рожденная “ранить сердце мужское, женской лаской пленять”, и невозможно не сообразить, что это отсидевшая в лагере возлюбленная Пастернака Ольга Ивинская. Ивинская - Лара из “Доктора Живаго” - одна из деталей, объединяющих это стихотворение и роман. Как он ее любил! Правда, Зинаида Николаевна уверяла, что Пастернак и первую жену так любил, ужасно несколько лет страдал, когда вторым браком женился на Зинаиде Николаевне. Только потому Зинаида Николаевна, по ее словам, не уходила от Пастернака, зная о его романе с Ивинской, что боялась: он и от расставания с ней будет страшно страдать, не переживет. А Ларой она тоже хотела быть, спрашивала (по воспоминаниям сына Пастернака от первой жены, Евгения Борисовича): “Правда, ведь Лара - это я? Это ведь мой роман с Комаровским.” Зинаида Николаевна была жгучая брюнетка, такая как бы итальянка, а Лара, как мы помним из романа, сероглазая, светловолосая, с округлым овалом лица. Я Ивинскую когда-то в жизни видела - красавица и точно Лара. Не знаю, как насчет собирательного образа, но внешне точно. А Пастернак, от всех них уставший, отвечал Зинаиде Николаевне: “Да, Зинуша. Если хочешь, то Лара - это ты”. Вообще-то Зинаиду Николаевну тоже можно пожалеть - старость не радость.
Но по композиции этого стихотворения, где бес нас водит, да кружит по сторонам, мы возвращаемся к актрисе:
Как игралось подростку
На народе простом
В белом платье в полоску
И с косою жгутом.
Никогда бы сама не догадалась, но мне объяснила замечательная филолог-классик Наталья Андреевна Старостина, что речь идет о первом большом успехе Тарасовой, сыгравшей в 1916 году Финочку в “Зеленом кольце” З.Н. Гиппиус. Совсем оказывается не случайно упомянул об этом Пастернак, не только ради истории славы Тарасовой, а чтобы привести нас к мыслям о своем романе “Доктор Живаго”, о котором сам он, несомненно, думал в тот год.
В сентябре 1956 года Пастернак получил письмо из журнала “Новый мир”, за подписями: Б. Агапов, Б. Лавренев, К Федин, К. Симонов, А. Кривицкий. Не знаю, кто из них был автором. Журнал отказывался опубликовать роман - это не удивительно, несмотря на все разговоры о том, что в оттепель можно было напечатать всё - нет, совсем не так. Удивительно то, что этот отзыв, совсем не напоминающий нарочито безграмотную грязь, выливаемую на Пастернака после публикации за границей и присуждения Нобелевской премии, серьезно разбирает и содержание романа, и позицию автора. “Дух Вашего романа - дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа - пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально. Встающая со страниц романа система взглядов автора на прошлое нашей страны, и, прежде всего, на ее первое десятилетие после Октябрьской революции (ибо, если не считать эпилога, именно концом этого десятилетия завершается роман), сводится к тому, что Октябрьская революция была ошибкой, участие в ней для той части интеллигенции, которая ее поддерживала, было непоправимой бедой, а все происшедшее после нее - злом.” Так пишут эти советские писатели-чиновники, которые, оказывается, очень даже понимают в литературе. И разве можно с ними не согласиться?
Мне удалось обнаружить одну статью, в которой уже отмечалось сходство романа Пастернака с пьесой Гиппиус, но других материалов на эту тему я не видела, да и в той статье не объяснялось, зачем было Пастернаку акцентировать это сходство. Попробуем объяснить это сами.
Финочка, героиня пьесы Гиппиус, - это как бы умненькая девочка с хорошими побуждениями, отчасти Неточка Незванова, отчасти чеховские Аня с Петей вместе взятые, и все ее новые друзья - она приехала с больной матерью из провинции - это молодежь, которая сосредоточена на жажде перемен. Та молодежь, которую Пастернак назвал “мальчики и девочки”, прежде чем переименовал роман в “Доктора Живаго”. Мать Лары на одно лицо с матерью Финочки. Гиппиусовский дядя Митя, которого так и хочется назвать дядей Ваней, не имеет своего продолжения в “Докторе Живаго”, но повторяется сюжет о пистолете в муфточке. Как герои Гиппиус похожи на героев русской классики, так Паша Антипов и Лара имеют общие черты уже не с тургеневскими, чеховскими, бунинскими персонажами, а именно с героями Гиппиус, которых она по сравнению с литературой предыдущих лет несколько трансформировала, приблизив к надвигающимся событиям. 1916 год - буквально канун известных событий, к которым движется эта московская интеллигентская жизнь. Пастернаку незачем было заимствовать что-то у Гиппиус, но совпадения не случайны. Пастернак специально взял эти популярные, обсуждаемые в тогдашних кругах образы и показал в своем романе дальнейшую судьбу этих людей. Отрывисто, наброском, как в “Вакханалии”: тюрьма, экскаваторы, краны, новостройки, дома…
Считается, что Пастернак вообще верил в совпадения. Считал, что реальность состоит из совпадений. Я очень упрощенно формулирую эти философские понятия, говоря об этом только потому что мне хочется на одно совпадение обратить внимание. По-моему, удивительное. Елизавета, всех во враждебности к себе подозревающая, вину за казнь Марии на других перекладывающая, произносит:
“Для пересмотра оснований нет.
Едва ль судили произвольно пэры.”
А год не 1587 (год казни Марии Стюарт), не 1801 (год написания пьесы Шиллера), а 1957 и в стране идет реабилитация (со скрипом идет, недостаточно):
И играет Елизавету актриса А.О. Степанова, муж которой писатель А.А. Фадеев незадолго до этого покончил с собой, не приняв, как говорят, хрущевской оттепели. Знал про себя, что руки у него в крови.
Конечно, не буквально все “мальчики и девочки” из той московской интеллигентной и символистской среды погибли в той чудовищной “великой эпохе”, некоторые стали той молодежью, которая “по записке добывает билет и великой артистке шлет горячий привет.” Как-никак, времена изменились. Так и кажется, что в этих строчках Пастернак радуется, вспоминая тех молодых поэтов, которые не занимались разъяснением синдикализма простому народу, а приходили к великому поэту выразить ему свое восхищенье его поэзией и почитать ему свои стихи.
А при чем тут Париж и Ронсар? Я не знала. Мне главный редактор журнала “Чайка”, писательница Ирина Чайковская подсказала. Пьер де Ронсар был королевским придворным стихотворцем, и его назначили учителем к Марии Стюарт, которая увлекалась поэзией и искусством. Ронсар посвятил Марии Стюарт несколько стихотворений. Мария Стюарт и Ронсар переписывались после ее отъезда из Франции до самой ее смерти. Она любила Францию, просила после казни отвезти туда ее сердце.
Я думала, что Ронсар связан с Тарасовой, но нет. С ней, в какой-то мере, связан Париж. Возможно, что этот эпизод из ее жизни совсем и не при чем, но расскажу заодно, хотя даже не знаю, слышал ли об этом Пастернак.
А.К. Тарасова в 1937 приехала в Париж на гастроли с МХАТом и отыскала телефон своей любимой сестры-эмигрантки, жены белого офицера, с которой двадцать лет не виделась. Позвонила сестре, а встретиться побоялась. Они договорились пройти по разным сторонам одной улицы и посмотреть друг на друга. Ну, слезы глотали.Чем-то эти две стороны улицы напоминают пастернаковский роман - кто по какую сторону оказался.
Но кто же в этой сцене подлинной вакханалии маниак и королева, она же балерина? В 1957 году мне было девять лет, и разговоры взрослых велись при мне, потому что жили мы тогда в одной комнате, естественно, в коммунальной квартире. Кто-то уже смеялся по поводу того, что нам повезло: у нас не было детских, нас некуда было изолировать. Так вот я совершенно точно помню, что в этой части стихотворения, как тогда говорилось, речь идет об Улановой и Завадском. Ничем - кроме своей детской памяти - аргументировать не могу. Нигде в комментариях и анализе стихотворения этого не читала, но и ничего другого не читала. То есть читала, что это якобы опять об Ивинской. Нет уж, не пойдет. Это о том, что любовь - волшебство и колдовство, как и искусство. Чернокнижье. Не зря ведь он выбирает этих двух, подчеркивая, что они творцы искусства.
Вспоминают, в частности, и моя мама написала об этом в своем очерке об Ахматовой, что стихотворение “Вакханалия”, как и роман “Доктор Живаго” резко не нравились Ахматовой. Странно, что никто из исследователей не сравнил “Вакханалию” с “Решкой” из ахматовской “Поэмы без героя”. Тоже ведь сатана и Калиостро, и пламенеет яд, и тоже хризантема. Но у Пастернака истинный разврат: безобразье, с окурками, потушенными в чашках, грязь, которую “не знает” (или побеждает) состав земли. А у нее “карнавальной полночью римской и не пахнет”. Но и он и она напоминают про совесть, и про церковь (Ахматова: “Напев Херувимской у закрытых церквей дрожит.”) То есть разница в стилистике, а не в их восприятии мира. В романе эта стилистика - московская и по сравнению с петербургской (про которую хочется вспомнить “царским своим поцелуем”) - провинциальная, лишенная гранита набережных, а так: бумажки от конфет. Но подумаем над тем, как, прочитав роман, написал Пастернаку его друг поэт С. Спасский: “В тебе самом словно вскрылся родник явной неприкровенной энергии, стало ясно, о чем наиглавнейшем необходимо сейчас говорить, и тут отпал вопрос о правомерности тех или иных стилистических приемов, а попросту пригодился весь твой поэтический арсенал". У Пастернака и Ахматовой - обе их стилистики гениальны, а мировоззрение, как у него, так и у нее, христианское.
Про “вымыты тарелки” - это что опять нечто уставное, про режим, к которому его приучили, про то, что утром надо подмести? В каком-то смысле, да - надо. Потому что тогда, если жизнь твоя упорядочена, метель и буран тебя не закрутят, не дадут тебе заблудиться, а приведут туда, где свет. Только надо в правильном направлении смотреть, потому что свет и снизу, и сверху, и в сторону.
А этот свет, который вверх, он к бессмертию?
Добавить комментарий