Гранада моя. Рассказ Ивана Никаноровича Антонова о том, как он ездил в Испанию и что из этого вышло

– Ну вот, опять двадцать пять! Опять пристают как с ножом к горлу: расскажи, Иван Никанорович, да расскажи, как это ты в Испанию ездил. Так ведь рассказывал уже! Ан нет: опять просят. Ну, да ладно! Человек я, сами знаете, не гордый, могу и рассказать. 

А дело так было.

Вызывает меня, значит, партком наш, Сергей Александрович... Хороший был человек, царствие ему небесное, душа был, и людей-то как знал! Как рентген их видел, насквозь, кто они такие есть. Не человек – скала! Где теперь таких найдёшь!

Ну вот, вызывает меня, значит, Сергей Александрович и говорит: «А у меня к тебе, товарищ Антонов, дело. Да... серьёзное, дело, у меня к тебе, Иван Никанорович. Партийное поручение. Да садись ты, разговор у нас не короткий будет“

Ну, сел я и вот, значит, сижу. А он вдруг улыбается, да не во весь рот, а так, с хитрецой. И говорит: А поручение к тебе вот какое будет. У нас тут вот группа собирается в Испанию. Люди всё надёжные – из рабочих кто, из инженерного персонала. Ну, у кого и жена едет. Люди-то они надёжные, так-то оно так, а всё же – глаз нужен за ними да глаз. Неровен час – и сорваться могут. 

Группа наша приглашённая – от испанских коммунистов, от рабочих Гранады – город такой есть в Испании. Слыхал, может?

– Как же, – говорю, – слышал. На седьмое ноября вечер у нас в городском театре был торжественный, вы тогда болели ещё. Так мы с женой с моей на том вечере приглашённые были. И там артист один – из самой Москвы между прочим – стихи говорил – ну чьи, не помню, а хорошие такие стихи, душевные. Так там и сказано было: Гранадская волость, значит, в Испании есть, и та Гранада – моя. Наша то есть.

Ну а Сергей Александрович на меня этак вот посмотрел и говорит: Ну, та эта Гранада или не та – это для нас с тобой сейчас без разницы. Тут о другом речь. Посылаем мы к испанским товарищам группу, и решили мы, что быть тебе в этой группе руководителем! Представлять нас там будешь.

Сказал он это, а я вот себе сижу, значит, и соображаю. Да-а-а, вот, дорогой товарищ Антонов, вот и выпало тебе поручение! Хорошее, вроде, дело в Испанию съездить, кто ж говорит. Ан неровен час, чего выйдет? Ведь отвечать-то ТЕБЕ придётся.

Да, думаю я себе так и сижу, а Сергей Александрович и говорит: Ну, какое же твоё мнение будет, товарищ Антонов? 

– Да какое моё мнение: ясное дело. Только вот.... 

– Ну, ну – говорит, a сам улыбается.

– Да чего там, – говорю, – мне от вас таить нечего. В Испанию, конешно, съездить бы хорошо, да где ж у меня деньги-то на это? Сами знаете: сын мой женился, детей уж завел двоих, а заработок у него – смех один! Вот и приходится мне, значит, заботиться. А то бы – слова бы не сказал, поехал бы.

А он – улыбается, молчит. А потом и говорит: Ну, о деньгах тебе беспокоиться не придётся. Партия своих не покидает. Дадим тебе премию в пять окладов, чего не хватит, добавим. В общем, собирайся, Иван Никанорович, в дорогу. В конце сентября. Времени у тебя достаточно: три месяца. Собирай документы. Жене своей рассказать можешь. А другим пока никому ни слова.

Ну, вышел я от него и думаю: это вот, да! Расскажи кому – не поверят. И тут меня как по лбу хлопнуло: Ты што, это, – думаю, – товарищ Антонов? Совсем ума, решился. Это ж сказали тебе: ни – ко – му!!

Ну ладно. Оформили мне документы, группе моей тоже – всё честь по чести. Инструктаж в райкоме провели, ситуацию объяснили, как на вопросы отвечать и как на провокации не поддаваться. Оно, конешно, к коммунистам едем, к своим, вроде, но ухо востро держать надо и в оба глядеть. Коммунист коммунисту розь – это все знают.

Ну долго ли, коротко ли – приехали мы в эту самую Испанию. До Мадрида – это столица ихняя – самолётом летели, а оттуда поездом до Гранады. Быстро! И поезда получше наших будут. А с другой стороны, как посмотреть: быстро-то быстро, а чего там ехать-то – не Россия небось! 

Ну встретили нас в этой самой Гранаде честь по чести, хорошо встретили товарищи испанские. Все одеты культурно, в галстуках, а которые и с женой пришли. И переводчик с ними. По-русски говорит – залюбуешься. Чешет без запинки. Ну, и, само собой, по ихнему, по-испански. Я уж думал – из этих он, из... ну, сами знаете, которые заместо того, штоб в Израиль в ихний ехать, куда в другое место отправляются. Ан нет, испанец оказался. Жил в Москве долго и учился там в институте. Да... Ну, отлегло у меня.

Ну, про то, как там принимали, про то рассказывать не буду – это к делу не особо относится. Были мы, конешно, на заводе ихнем и на фабрике, да и в других городах в соседних с этой Гранадой побывали. Чего долго говорить – везде порядок. И вкалывает там наш брат – ну, вкалывает! От смены до смены! А перекуры там всякие или штоб козла забивать в рабочее время – мол, это не подвезли или деталей каких нету, или машина сломалась, а когда починят, тo неизвестно – нет, тут врать не буду, этого не видел. Или штоб на работе бутылку раздавить или на троих сообразить – и думать не моги! Враз по начальству доложат – и коленом тебе под зад, на улицу. Так-то вот! Ну, оно, конешно, и оплата у них другая, а штоб зарплату задержали – нет, тоже не делают.

Ну, повозили нас, попринимали, а в конце – за два дня дo отъезда нашего – встречу нам с журналистами устроили, на вопросы на ихние отвечать. Я инструктаж помню: как, мол, вести себя и штоб на провокации не поддаваться, и спокойствие как сохранять, а кулаком штоб по столу или матом крыть – ни-ни! Оно и понятно: тут политика. Ну и товарищ от органов к нашей делегации приставленный – Скворцов Евгений Павлович – не дурак был: побеседовали с ним накануне, провёл он инструктаж и сказал напоследок: Не бойтесь, мол, Иван Никанорович, если чего – поддержу. 

Чего там долго говорить – хорошо прошла встреча. И вопросы товарищи ставили дельные, и отвечать мне легко было, а когда про жизнь про нашу рассказывал – тихо сидели, слушали.

Но – в семье не без урода. Под самый што ни на есть конец поднимается один – худющий такой, лицо злобное – аж зелёный весь от злобы, а сам в очках и при галстуке. Я как глянул на него – сразу понял: „Вот она, провокация, тут как тут! Всё как в райкоме говорили!“ Ну, я себе и говорю: „Спокойно, Иван Никанорович, держись!“ А Евгений Павлович, значит, вроде как нa меня и не смотрит, а чувствую – тоже напрягся весь. 

А очкастый этот встал, гад, и, значит, спокойненько так говорит, сладким голосом, но с подковырочкой – по-русски, гад, говорит: „А вот, дорогой товарищ Антонов, у меня к вам вопрос такой будет. Вот вы рассказали, как у вас там жизнь устроена – и про сады про детские, и про лечение бесплатное, и про всё такое. А вот как у вас с правами человека? Вроде сидят у вас люди за политику – по тюрьмам сидят, по лагерям. Так может, вы и про то нам расскажете, товарищ Антонов?“ И сладко так говорит, спокойненько.

Ну, я тоже не промах – так же ему спокойненько отвечаю: „Это какого же человека какие права? Ежели работящего человека – так ему все права у нас дадены, и дорога ему, и почёт. А захребетнику, кто, значит, работать не хочет, а на чужой каравай рот разевает – так тому на этот рот укорот находят, воспитывают. А которая птица в гнездо своё гадит – дак ту птицу и задавить не грех. Так-то вот, дорогой товарищ.“ А переводчик и переводит. Ну, кончил он переводить, тут все в ладоши и захлопали – правильно, значит, момент поняли. Срезал я очкастого этого под самый под корень! Сел он, злобой весь пышет, аж задыхается, а ответить нечем – слабо! Так-то вот.

А кончилась встреча – руку мне все пожимают. А товарищ, к нам от органов приставленный, меня в сторону отозвал и говорит: „Молодец, товарищ Антонов, не подвёл, оправдал доверие“. Ну, а я што? Рад, говорю, был оправдать. А сам думаю: Ну всё, кончилось, значит, испытание моё, послезавтра уж домой. Чево теперь приключиться может?

Ан нет. Не кончилось!

Наутро – и проснуться не успел: телефон звонит. Ну, думаю, если кто из нашей делегации, из заводских то есть – ну, устрою я вам баню! Это што ж такое – и поспать человеку не дают! Ну, ладно. Беру трубку. 

– Алё, – говорю, – это кто ж будет?

А он и говорит: „Это, Иван Никанорович, Скворцов вас беспокоит. Хорошо бы нам до завтрака встретиться, кой-што обсудить. Сможете?“ Ну а я што – „Отчего не смочь? – смогу“, говорю. – „Через десять минут у вас и буду“. А сам думаю – с чего бы это? Но – виду не подаю.

Постучался я к нему, открывает он, а сам улыбается. А у меня от сердца и отлегло.

– А я ведь, Иван Никанорович, – это он, значит, говорит – про вас сегодня с посольством с нашим говорил, с консулом с нашим.

А я его и спрашиваю: А это с чего это мне честь такая выпала, вроде не сделал я ничего такого и на провокацию не поддался. А он опять улыбается и говорит: „И решили мы вас, товарищ Антонов, за то, что не уронили вчера чести и доверие оправдали, денежным подарком наградить“. Ну, и конверт мне даёт. „Это“, говорит, „товарищ Антонов, вам от нас подарок денежный – ну, как премия за хорошую работу, чтобы купили вы себе чего надо, и на деньги бы не скупились“.

Ну я ему и говорю, спасибо, мол, вам от меня и благодарность. А он мне: „Это вам спасибо, Иван Никанорович, как вы есть поддержка и опора. И если б все такие были, так была бы у нас не жизнь, а малина, и никто б не вякал, а работали б не за страх, а за совесть“. Ну мне, понятное дело, такое слышать приятно.

А Евгений Павлович и говорит: «И вот подумали мы и решили: чтобы вы товарищей ваших не стеснялись, с покупками так сделаем. Завтра у нас по программе с утра до двух свободное время – чтобы кто хочет, подарков домой купил. А потом повезут нас в Альхамбру – это крепость такая старинная. Вам, Иван Никанорович, переводчика дадим, и вы с ним отдельно по магазинам пойдёте, он знает куда. А с товарищами вашими по делегации я пойду.“

Ну, я ему и говорю: „Уж и не знаю, как вас и благодарить. И то правда: и жене нужно чего привести, и сыну, да и внучонкам моим, значит, тоже. А как же – эти ж первые и спросят: «Ну как, дедуля, чего ты нам из этой самой Испании твоей привёз? ’ А когда все глазеют, мне тогда в барахле несподручно рыться, честь свою ронять. Я ж не сам по себе, я страну нашу представляю“.

Ну, в номере у себя достал я из конверта, што там было, пересчитал – да-а! Это ж на всё хватит, да ещё и с гаком!

Ну, за завтраком, когда все собрались, Евгений Павлович и объявил: так мол и так, после завтрака время у всех будет свободное, штоб, значит, сувениров каких купили. В два сбор, поедем в Альхамбру. А как мы одна делегация, то и предложение такое будет, группой покупать идти – так и не пропадёт никто. Пойду с вами я, как у Ивана Никаноровича особое поручение будет.

А я сижу, слушаю. Чево там врать: приятно. Уважение делают! Но – виду не подаю, как бы не про меня речь.

Ну, отзавтракались мы, подходит ко мне этот, которого ко мне переводить назначили – и говорит: Так, мол, и так, Иван Никанорович, поступаю в полное ваше распоряжение. Поедем с вами в торговый центр. Сбор в Альхамбру всё равно оттуда. Там со всеми в два часа и встретимся. А штоб по-быстрому было, на машине поедем.

Ну я чево – я человек не гордый, могу и пешком. Но как на машине сподручнее – можно и на машине. 

Приехали мы с ним в центр этот торговый. А там – мать честная! – магазин на магазине стоит! А народу, народу-то! – тьма тьмущая, не протолкнёшься. Ну он, попутчик мой, дело своё знает, повёл меня к главному магазину – ну, как универмаг наш, только в шесть этажей. Это ж надо, думаю: шесть этажей, и всё товаром занято. Ну, снаружи не очень-то и красиво, а внутри как вошли – да-а, обставлено будь здоров! А с этажа на этаж штоб пешком топать – нет, не делают. Эскалаторы везде, лестницы движущие. Станешь на лестницу на эту и едешь себе – хоть вверх едешь, хоть вниз. Культурно! А товару-то – ах ты, господи! И люди, испанцы эти, степенно так ходят, прицениваются, а кто просто так смотрит, гуляет.

Ну, мы так с попутчиком с моим потолкались немного, а потом я ему и говорю: „А вы меня извините, не знаю, как вас по имени-отчеству зовут“. А он и говорит: „Сергей Владимирович.“ А я ему говорю: «А видишь, Сергей Владимирович, тебя ко мне для перевода определили, и я, конешно, за то благодарный. А всё же не обидься ты на меня, мил человек – мне при тебе для моих домашних чево выбирать, в барахлишке при тебе копаться – это мне несподручно. Потому будь другом, ты меня у выхода подожди, а как я управлюсь, так к тебе и приду. Не боись – не пропаду. Што выберу – то и выберу. А заплатить… – заплатить, оно, сам понимаешь, нетрудно. Деньги – они, брат, языка не знают и перевода не требуют!

Ну, он было заупрямился, мол, как это да почему, да поручили ж ему мне в помощь быть. Ну, да я ему тут так сказал: мол, я оно, конешно, всё понимаю, но как я делегации руководитель, то и волю мою, значит, уважить надо. Он и подчинился – куда ж денешься? Ладно, говорит, буду вас у входа дожидаться. Договорились, што через час встретимся, и ушёл он, остался я один.

Ну, походил, я, побродил по магазину этому, с этажа на этаж по лестнице по движущей проехался. Товара там всякого, особо из одёжи – ну, завались, пальцем ткнуть некуда! И которые вещи чинно развешаны – к тем, вроде, мало подходят. Дорого, видать, не подберёшься. А есть и которые в куче лежат. И кому ни лень, подходит, смотрит. Посмотрел – и обратно кладёт: не нравится, мол. А товар хороший. Зажрались, видно.

Ну да ладно. Выбрал я барахлишко какое – и для жены, и для сына с невесткой, и для внучонков моих, заплатил чин по чину и думаю уже к выходу идти, а то напарник мой ждёт уж, небось, беспокоится, как бы не случилось чего со мной. 

И думаю так я себе, а сам к лестнице этой движущей иду, штоб уж к выходу добраться. И вдруг вижу – женщина стоит, а около неё столик такой высокий, а на столике на этом бутылка и стаканчики махонькие – ну, c напёрсток будут. И который народ мимо проходит, тому эта, значит, тётя попробовать предлагает – может, понравится и купят. А рядом такая ж бутылка висит и стакан большой к ней привороченный, всё аккуратно в целлофан завёрнуто. И цена. 

Я уж мимо пройти хотел – мол, такое для нас без интересу – ан нет: тётка эта говорит мне чево-то и почитай за рукав тянет: подойдите, мол, уважаемый товарищ, поближе. Ну, подошёл я, а она мне и наливает – да не в стаканчишко этот крохотный, а в настоящий стакан, как вот у бутылки той висящей, да и полный налила. Чево там такое – не разобрал, а по запаху вроде водка. И подаёт мне. „Русо“, говорит, „Русо карашо“. Узнала, значит, брата нашево!

Ну, ладно, думаю, шут с тобой. Выпил я, значит – и взаправду водка была, и крепкая, чёрт, все сорок градусов. А всё ж не то, что наша! А она, тётка-то, мне хлебчик этот крохотный подаёт: закусите, мол. Ну, я хлебчик из вежливости тоже съел и говорю: «Благодарствую, мол, гражданочка, а мне домой пора». Ну, а она тоже говорит чево-то, ну и опять „Русо карашо“. Ну хорошо, так хорошо. И пошёл я к выходу.

Пошёл-то я пошёл, a куда идти – не знаю. То ли с устатку, то ли от тепла – а развезло меня, ох развезло! А может, водка та с примесью какой была – чёрт их там разберёт… Да-а, к выходу... К выходу-то хорошо, а к какому только? Там этих выходов – видимо-невидимо, почитай штук десять будет.

Спустился вниз на этаж на первый – ничего не узнаю. Вроде здесь был, а вроде и не был. Вроде и мужик здесь который был, пальтишко ещё примерял – тот же самый, а вроде и другой. Мать честная – ну, хоть завой! А ни у кого не спросишь – без языка я. И чёрт меня дёрнул толмача моего отпустить – уж с ним-то не пропал бы. Но – делать нечего, выбираться-то как-то надо.

Ну, наконец, нашёл я всё ж тот выход, с которого мы с толмачом моим входили – и на улицу! Да-а-а... На улицу – да не на ту, видать! И улица вроде не та, и напарника моего нет. „Всё, думаю, влип ты, Иван Никанорович, как пить дать влип“. А на улице вроде – ну, ни души. Вдруг вижу – стоят вдалеке двое и балакают. Один чево-то другому рассказывает, а другой слушает и руками разводит. Ну я к ним.

Подхожу – а они стоят, беседуют, меня как и не замечают. Один толстый – ну, чистый боров, брюхо толстое, аж штаны на нём лопаются, а другой – как жердь тощий – пожрать, что ли, толком не дают? Ну, да мне без разницы. Я вот к тому толстому и обращаюсь культурно: „А не подскажете ли, уважаемый товарищ, где мол эта Альхамбра ваша находится? Моя делегация, вишь, уехала вроде, так я и не знаю куда идти-ехать, в каком направлении. Ежели недалеко, то я, может, и пешком дойду“. А боров этот поглядел на меня, как вот на муху глядят, которая мешает, и говорит „Альхамбра?“ и рукой в сторону показывает – там, мол, Альхамбра твоя находится. И – снова тощему рассказывать продолжает.

Посмотрел я туда, куда он показал – да там и дороги никакой нет, одни дома стоят. Ну, стало мне тут обидно. Я страну свою тут представляю, Союз наш Советский, – не то што твоя Испания сраная, а ты мне вон как, значит. Но говорю себе: „Не горячись, Иван Никанорович. Как вот в райкоме говорили: если провокация или нервишки сдают – до десяти посчитай, а там, глядишь, и успокоился“.

Ну, я борову этому, значит, опять этак вежливо говорю: „А как ты мне туда показал, мил человек, дак ведь там и дороги-то нету. Ты надо мной не насмехайся – небось, когда ты к нам приедешь, так тебе полное уважение сделают. А скажи толком, где же она есть, Альхамбра-то твоя“. Ну, тут этот боров от своего рассказа оторвался, посмотрел на меня искоса и говорит: „А, Русо! Альхамбра“ – и опять рукой туда же кажет и говорит чево-то.

А я ему тут: „Ну, товарищ, это как тебя звать-то, не ведаю, ну пойми ж ты: не знаю я языка вашего, некогда мне было учить его, вкалывал я в то самое время, когда вы тут как сыр в масле катались. Чево ж ты так-то со мной, а? А знаешь ли, друг дорогой, што твоя Гранада-то: моя! И стихи, значит, такие есть про гранадскую волость в Испании вашей – гранадская, мол, волость в Испании есть. Так-то вот! И ещё посмотрим, чья будет Гранада твоя с Альхамброй этой! Перепашем вас всех к чёртовой матери, а то на Колыму пошлём уголёк рубать!“ 

Ничего мой испанец не отвечает. Смеётся. А вокруг уж толпа собирается. Известное дело – поглазеть-то хочется. И которые его, борова этого тоесть, подзуживают, а которые и меня. „Русо, Русо!“, орут, „Атака-a-aр!“ – в атаку, мол, иди, Иван Никанорович. Да-а.

Чувствую: закипает во мне, так что уж еле держусь, а всё ж говорю ему спокойно: „Эх“, говорю, „камерад,“ – это, значит, товарищ по ихнему, – и чево же ты как сволочь последняя надо мной изгаляешься? Мы ж детей твоих сопливых в тридцать седьмом у нас приютили, в нашей, значит, стране в советской. Жизнь им, можно сказать, дали, последним поделились. А хто Гитлера для вас разбил, а хто с Франкoй с вашим боролся и того Франку победил? Мы! А ты вот, значит, заместо благодарности…“

Ну, как я про Франку сказал, так мой испанец и встрепенулся. „Франко,“ говорит, „О, Франко карашо! Гут!“ И тут уж не выдержал я, прорвало меня как плотину. „Ах,“, говорю, „вот ты как, значит. Не товарищ ты, не камeрад нам, а сука ты фашистская, Франка, значит, тебе ‚гут’. Ах ты, так твою, мол, и разтак…“ И пустил его по Волге-матушке на лёгком катере, всех его родственников помянул. Нда-а. Сказать-то я, конешно, сказал, а чувствую – не то сказал. 

Побагровел испанец мой, весь кровью налился – и прёт на меня, за грудки меня, значит, брать собирается. Ну я ему и говорю: „Ты гляди, браток, на кого идёшь, на кого руку свою подымаешь. Я ж ведь не то што инженеришка сраный, у меня, брат, молотобойца удар, так што кому и с первого разу башку проломить могу“. А он прёт – не понял, видно. 

Ну я уж его собрался по-нашему, по-рабочему, уму-разуму поучить в зубы, как в это время кто-то из толпы орёт: „Полисия! Полисия“ – это, значит, полицию зовёт, штоб приехали.

„Ну“, думаю, „всё. Пропал ты, Иван Никанорович, дурья твоя башка. Говорили ж тебе – в провокации не ввязываться. А штоб до мордобоя дело доводить – боже упаси! Скандал! Государственное дело! Чево делать-то – не пойму, хоть плачь. И вдруг чувствую: кто-то за рукав меня берёт и говорит – да не на ихнем, на испанском языке, а на нашем, на русском: Иван, мол, Никанорович, успокойтесь сей же час, а то как пить дать в историю влипнете, и тогда уж вам сам чёрт не поможет. А сам – мозгляк, с полменя ростом.

Я уж было собрался его проучить – мол, молод ты ещё, нос не дорос советы мне давать да приказывать, откуда ты такой взялся, из молодых да ранний. Да чувствую: прав мой советчик. А он тем временем к борову тому толстому подошёл – и ну по-испански чесать! Как из пулемёта – чешет себе и чешет, и сплюнуть не даст. Ну, боров тот сперва и слушать не хотел, а потом махнул рукой и отошёл – проваливай, мол, с товарищем сo своим. А этот-то, значит, спаситель мой, меня за рукав тянет и говорит: „Тут, Иван Никанорович, у меня невдалеке машина, пойдёмте побыстрее, а то ведь, неровен час, и полиция приехать может. Здесь это быстро делается“. Ну, я за ним и пошёл.

Сели мы в машину его, и он уж заводит, штоб, значит, ехать. И тут меня как по лбу хлопнуло: А откуда ж он имя моё знает и отчество? Мать честная – а ну как и это провокация? И повезёт он меня сейчас в ихнюю полицию, а то и в госбезопасность.

А он как будто мысли мои угадал - и говорит так спокойно, а сам улыбается: „Да не волнуйтесь вы, Иван Никанорович, я ведь на том заводе, на котором вы вчера выступали, инженером работаю. И поедем мы с вами сперва ко мне домой, пообедаем, чем бог послал, а я тем временем позвоню в Альхамбру, и мы всё уладим. А понадобится – и отвезти вас туда отвезу“. Ну отлегло у меня от сердца, и поехали мы. Отлегло-то отлегло, а всё ж мыслишка одна осталась, и спросить его хочу: „А кто ж ты такой, мил человек, и чево в этой самой Гранаде делаешь?“. Да спросить-то оно, конешно, можно, а совестно сразу допрос ему устроить: как-никак вызволил меня человек, да и сейчас старается. 

Подъехали мы к дому его, заходим в подъезд, и тут уж я не выдержал, и его так вот спрашиваю, но без подковырочки: „А вы извините, я не спросил, как зовут вас и какая будет ваша фамилия“. А он и говорит: „А зовут меня Марк Александрович, и фамилия моя будет Коган“. Да, сказал он так, а меня как кипятком ошпарило. Это, значит, из тех, которые в их Израиль собирались и куда в другое место поехали, где потеплей, значит! Да-a-a, Иван Никанорович, вот и добрался ты до точки: врагу доверился, в машину с ним сел и домой к нему поехал. Вот, значит, какие дела. Но – виду не подаю.

Поднялись мы с ним к этой квартире его, и тут я, вроде, замешкался. Неудобно, говорю, я ж вас, товарищ, не знаю и в первый раз, значит, вижу. А он опять улыбается и говорит: „Да не волнуйтесь вы, Иван Никанорович, здесь вас никто не съест. Всё будет как я сказал, так что и довольны останетесь“.

Ну, чего там долго рассказывать: зашли мы. А жена у него – испанка. Ничего, приветливая. И дети двое малые – одному, видать, шесть, а другой постарше будет. А хозяин, Марк Александрович, значит, шкапчик открывает и оттуда два бокала и бутылку достаёт. А в бутылке вино. Наливает он, значит, мне и себе по полбокала и говорит: „Ну, Иван Никанорович, за наше знакомство. Мне, говорит, ваше выступление понравилось“. Вот оно как – помнит, значит! А он и продолжает: „А как Вы про птицу сказали, которая в гнездо в своё гадит, и что её, мол, и задавить не грех... – а только не жалко ли ту птицу: может она правду говорит?“

– Нет, говорю, – чего её жалеть? Оно конешно: мы нашу жисть не устроили ещё, как хотим. А – устроим, как пить дать устроим! Ещё и ездить к нам будут, в ножки кланяться. Как вот Ёсь Сарионычу полмира кланялись, так и нам будут. Ещё посмотрим, кто кого осилит, увидим ещё, чья возьмёт. Кто нас без хрена жрать собирается, тот, неровен час, и подавиться может.

Ну сидим мы в таком вот роде, беседуем, а в это время жена его заходит и говорит ему чего-то, а чего – то я, конешно, не разобрал. Сказала – и вышла. А он, Марк то есть Александрович, мне и переводит, што ж, мол, пообедаем, а потом я вас в Альхамбру в эту отвезу, там ваши товарищи дожидаются. Моя супруга, говорит, как раз туда и звонила. Вот оно што, – думаю, – и позвонить уже успели. Шустрые! А чего им там сказали – про то не спрашиваю.

Ну, посидели мы пообедали, поговорили. A за обедом я его и спрашиваю: „Вы, извините, в каком городе раньше жили?“ А он и говорит: „В Ленинграде“. А я ему: „И здесь как оказались?“ А он на меня так спокойно посмотрел и говорит: „Да вы не волнуйтесь, Иван Никанорович, вас за то, что у меня были – вас за это не накажут. А оказался я здесь просто – женился в Ленинграде на испанке и сюда переехал“. Да, – думаю, – сколько волка ни корми, а он всё в лес смотрит. И так меня и тянет у него спросить, а чего он в Израиль свой не подался. Да неловко как-то: всё ж спас он меня, как там ни крути. А всё ж спросил я его – это когда мороженое ели: „А по Родине не скучаете? Всё ж много лет там прожили.“ А он мне и говорит, конешно, мол, скучаю и уж раз в год туда езжу. В таком вот роде.

Ну, отобедались мы, я и говорю хозяйке: Благодарствую, мол, за приём, за ласку, за угощение Ваше. А будете у нас – милости просим в гости. На том и распрощались.

Как мы в Альхамбру в эту добрались, чево я там видел – про то не буду. Да и смотреть-то там не особо чево было – сады да пруды. Знал бы, так, может, и вовсе бы туда не поехал. А от Евгения Павловичa, который от органов к нам, значит, приставленный был, мне выговор был за самовольство – это когда я толмача моего отослал. Ну, это так. А вот толмачу тому по шапке как следует дали, как он меня, значит, в беде покинул и не искал, как должно. А как приехали мы, отчитался я на партбюро на нашем как полагается: всё рассказал, по совести. Ну, Сергей Александрович так сказал, что, мол, как я в целом доверие оправдал, то и выговора мне не будет, а за то, как я гада того журналиста срезал – за то даже поощрение.Так вот я в Испанию эту, в Гранаду то есть, и съездил. И людей повидал, и себя показал, и даже в историю чуть не попал, в провокацию то есть. Чево вам напоследок скажу? А што тут сказать: Может, была когда эта Гранада наша, может не была – хто его там знает? Да только это без разницы: была или не была, а всё равно нашей будет! Нашей!