Личное знакомство Пастернака с Ахматовой состоялось в 1922 года в Ленинграде-Петрограде, куда он приехал к Евгении Лурье и её семье.
В «Летописи жизни Анны Ахматовой» (автор Вадим Черных) написано: «Вероятно, Пастернак познакомился с Ахматовой в январе 1922 г., когда ненадолго приезжал в Петроград. Во всяком случае, встретившись с Цветаевой <в апреле 1922 г.>, он рассказал ей об этом знакомстве, назвав “основной земной приметой” Ахматовой “чистоту внимания”. “Она напоминает мне сестру”, — добавил он».
Какую сестру он имел в виду? Наверно, сестру Жозефину или кузину Ольгу. Сестрой Пастернак определял и Марину Цветаеву (Н.Иванова) и важную для него книгу назвал «Сестра моя - жизнь». Красоту Ахматовой Пастернак называл «мраморной» и придумал термин «Ахматовка».
Пастернак и Евгения Лурье были в Петрограде в августе 1922 г.. и виделись с Ахматовой, которая пришла проводить их, отъезжающих в Германию, а также при наездах Бориса Пастернака в Ленинград в октябре 1932 г., когда Ахматова была больна, и в августе 1935 г., когда он задержался в Ленинграде, возвращаясь морем через Лондон после Конгресса в защиту культуры в Париже.
Бывая в Москве, Ахматова дважды останавливалась у Пастернака: в 1935 г. на городской квартире и в 1940 г. в Переделкине.
Так или иначе, Пастернак и Ахматова общались десятки лет. Последний раз она приехала в Переделкино за неделю до его смерти. Он, будучи в Ленинграде, ночевал у неё. В Москве встречались и у Ардовых, вместе бродили по Замоскворечью, переписывались. У них была сложная, противоречивая дружба. Они нуждались в общении друг с другом. Любовь не состоялась. Он временами пылал, она была холодна. О жениховстве Пастернака Ахматова рассказывала Лидии Чуковской 8 октября 1960 г.: «Мне он делал предложение трижды, – спокойно и неожиданно продолжала Анна Андреевна. – Но мне-то он нисколько не был нужен. Нет, не здесь, а в Ленинграде; с особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда…». «Не был нужен». А где любовь? Кто же ей был нужен, кого она по-настоящему любила? Может быть, Гумилёв ей когда-то нужен был или она его любила? А он как раз помог ей стать большим поэтом. Шилейко, Пунин и Гаршин ей были нужны? А Пастернак не нужен как муж, а нужен только как «собеседник рощ», который будет читать, знать и любить её стихи? Осуждать великих – это грех. А констатация объективных фактов в сопрвождении любви к их творчеству и благодарности за их вдохновение – это не грех. Она в юности была сильно ранена равнодушием к ней студента Владимира Голенищева-Кутузова, в которого была влюблена. Нужен-не нужен. Не была Ахматова счастлива…
О приездах Пастернака к Ахматовой вспоминала и её подруга актриса Нина Антоновна Ольшевская-Ардова:
«Когда Пастернаку было плохо, ну, ссорился с женой или что-нибудь подобное, он уезжал в Ленинград и останавливался у Анны Андреевны. Стелил на полу свое пальто и так засыпал, и она его не беспокоила. На моей памяти это было раза три».
Примерно о том же с некоторыми добавлениями вспоминал и Исайя Берлин, английский литературовед и дипломат:
«Она заговорила о Пастернаке, которому она была предана. Она сказала, что на Пастернака находит желание встретиться с ней, только когда он находится в угнетённом состоянии. Тогда он обычно приходит расстроенный и измученный, чаще всего после какого-нибудь любовного увлечения, но его жена появляется вскоре вслед за ним и забирает его домой. Оба они — Пастернак и Ахматова — были влюбчивы. Пастернак время от времени делал ей предложение, но она к этому никогда серьезно не относилась. Они не были никогда влюблены друг в друга по-настоящему; но, не будучи влюблены, они любили и обожали друг друга и чувствовали, что после смерти Цветаевой и Мандельштама они остались одни. Сознание того, что каждый из них жив и продолжает работать, было для них источником безмерного утешения. Они могли критиковать друг друга, но не позволяли этого никому другому».
И всё-таки Ахматова иногда называла Пастернака «обожаемый», переживала за его беды и ошибки. Оба были очень умные, высокообразованные, со специфическим вкусом, обладали харизмой и обаянием…
В юности и молодости она была спортивна, хорошо плавала, была очень гибкой. Он всегда поддерживал свою физическую форму.
Оба были несколько тщеславны. Она собирала все рецензии о себе, он болезненно реагировал на критику, искал понимания.
Известны 2 положительные рецензии Пастернака на сборник стихов Ахматовой «Избранное» (Ташкент, 1943), которые из-за их остроты не были тогда опубликованы. О «Реквиеме» Ахматовой, он сказал: «Теперь и помирать можно».
Два колосса. Два колосса с разным отношением к действительности. Она антисоветчица, антисталинистка, он потрясен был революцией, пытался приспособиться, обольщался, дипломатничал и даже до поры до времени был вхож в Кремль. Он 1 января 1936 г. опубликовал в газете «Известия» стихотворение, посвящённое Пахану. А она в 1936 г. начинает писать «Реквием». Он набирал популярность, она её теряла.
Оба - великие поэты, которые, конечно, немного соревновались, оценивали творчество друг друга (не всегда положительно), посвящали друг другу стихи, дарили книги и фотографии, переживали о здоровье друг друга. В начале их общения, она уже была популярна (начала печататься на 6 лет раньше него, а на него только начали обращать внимание). Потом она затихла, а он воспарил. И наконец, она после некоторого забвения и травли воспарила, а его затравили насмерть.
Сразу после войны вместе выступали в Москве. Когда они появились на сцене «Колонного зала Дома Союзов», публика поднялась и долго аплодировала. За это Ахматова была «награждена» мощной травлей, начавшейся специальным партийным постановлением 1946 г.
Она ему: «Тебе здесь всё принадлежит по праву». И при этом была снисходительна к его окружению. Ему не понравилась её «Поэма без героя». Она осуждала позднего Пастернака – одежду, некоторые стихи, дом, жену, друзей, любовницу.
При травле Пастернака и психологическом терроре она снова сочувствует, жалеет, проявляет нежность.
Оба – авторы великих стихотворений.
Приведём ещё различные мнения и свидетельства их взаимоотношений.
Виталий Яковлевич Виленкин (ахматовед, театровед, историк театра, литературовед и переводчик, доктор искусствоведения):
«Много у нас было с Анной Андреевной разговоров о Пастернаке, в разные годы, в разных местах, — не помню ни одной встречи без присутствия хотя бы его имени…
Вообще критиковала она Бориса Леонидовича в последние годы и часто, и ожесточённо. Могла с удовольствием, например, повторить кем-то выданную “сентенцию”: “Пастернак всегда бросается вплавь: выплывет — хорошо; нет — значит, тонет”…
Да, Анна Андреевна нередко говорила о нём зло — не злобно, нет, а именно зло, но так зло, как все мы иной раз почему-то способны говорить о самых любимых, о самых дорогих нам людях. А потом, когда остывали злые гиперболы и утихал поток несправедливых обвинений, уже даже не вне всего этого, а где-то высоко над этим всем, вдруг выплывала такая ахматовская строфа, обращенная к Пастернаку:
Здесь все тебе принадлежит по праву,
Стеной стоят дремучие дожди.
Отдай другим игрушку мира — славу,
Иди домой и ничего не жди.
…Где-то в подпочве теперешних резкостей Анны Андреевны по адресу Пастернака мне иногда чудилась какая-то ее давняя обида, может быть, даже больше — незаживающая старая рана. Думаю, что она ему не прощала, вернее, не могла простить равнодушия к своим стихам. Я ни разу от неё не слыхал ни слова об этом. Но твердо уверен в том, что больше всего её волновало отношение Пастернака к ее стихам, особенно к новым…
Две небольшие, теперь такие для нас драгоценные статьи, написанные Пастернаком в связи с выходом в свет ташкентской книжки “Избранных стихов” Ахматовой в 1943 году, оставались неопубликованными. Анна Андреевна дала мне переписанный на машинке экземпляр, но, насколько помню, ничего по существу этих статей тогда не сказала. В приписке, сделанной им годом позже, 1 ноября 1944 года, очевидно при посылке статей Анне Андреевне, Борис Леонидович считал необходимым пояснить: «Предназначалось для “Литературы и искусства” осенью 1943 года, откуда и “трезвость” и объективность тона!» Может быть, Анна Андреевна ждала от него чего-то другого. Не из тщеславия, конечно, но потому, что слишком важен был для не` непосредственный отклик Пастернака-поэта на стихи, которыми она дорожила…
Позднее, в откликах Пастернака на “Поэму без героя”, Анна Андреевна помнила и ценила каждое слово. Но помнила она и другое: прежде всего его стихи, многие — наизусть. Они в ней жили какой-то особой своей жизнью, как будто таились до времени и вдруг выплывали на поверхность цитат, эпиграфов, писем. <…>
Помнила она с благодарностью, как Борис Леонидович тревожился о ней, как приезжал к ней в Ленинград, как помогал ей деньгами в самые тяжелые для неё времена. Очень помнила и те времена, когда он был в неё влюблен, и очень бурно, хотя и безответно.
Незадолго до смерти Бориса Леонидовича Анна Андреевна была у него в Переделкине. Решила поехать, кажется, не без колебаний: они уже давно не виделись. Я не знал, что она туда поехала. Вдруг в час ночи звонок по телефону — голос Анны Андреевны, которая никогда мне так поздно не звонила. “Мне именно вам захотелось позвонить, — я была в Переделкине”. У неё было, по её словам, такое чувство, что они помирились, хотя её к нему в комнату уже не могли пустить, только сказали ему, что она здесь, рядом. Запомнились её слова: “Я так рада, что у него побывала. Плохо совсем. Мучается. Бедненький наш Борисик…”.
“Борисик…”. Это слово и прежде изредка мелькало среди разных разностей, которые она о нем говорила».
Вячеслав.Вс.Иванов (Кома, сосед Пастернака, сын писателя и младший друг по Переделкину):
«Пастернак в разговорах со мной, моими родителями и друзьями не раз упоминал Анну Андреевну, что-то пересказывал с её слов. Однажды при мне в очень важном для него разговоре целиком прочитал наизусть “Не с теми я, кто бросил землю…”, сказав, что в этом стихотворении лучше всего сказано то, что он хотел бы сам выразить».
«Пастернак воспринимал Ахматову как человека себе близкого. Я знаю, что после начала ее травли, в ответ на первые газетные публикации Пастернак послал ей телеграмму, выражающую сочувствие и негодование. Тогда же в поношения писатели включили и его. Я знал, что они видятся часто (добавим, даже когда жена Зинаида Николаевна была против этого. – Ю.З.)»
Галина Козловская (ташкентская подруга Евгении Пастернак-Лурье, музыкавед, жена композитора, мемуарист, хозяйка литературного салона в Ташкенте): « <У Ахматовой> к Пастернаку было особое отношение, очень дружественное, с оттенком порой, я бы сказала, восхищенного изумления. Она неизменно радовалась его стихам, часто вспоминала их как музыку. Они всегда были при ней, в её памяти».
Наталия Александровна Роскина (литературовед, мемуарист):
«<Ахматова> очень любила Пастернака, называла его часто “Борисик”. Существует известная фотография, сделанная на знаменитом вечере 1946 года: Ахматова, в своей белой с кистями шали, и рядом — Пастернак. Оба очень хорошо вышли на этом снимке. Оба смотрят вперед, на зрителя, и видно одиночество каждого, и вместе с тем отчетливо проступает их внутреннее сходство».
Елена Константиновна Гальперина-Осмёркина (актриса и мемуарист, много раз встречалась с Ахматовой): «Вскоре раздался звонок, пришел Пастернак. Я проводила его в комнату Анны Андреевны, а сама ушла в соседнюю, в мастерскую Осмёркина. Вначале до меня доносились звуки глуховатого голоса Анны Андреевны и громкое гудение речи Пастернака. Я всегда удивлялась его манере взволнованной и возбужденной беседы. Анна Андреевна, как я услышала из-за двери, стала читать ему свои стихи. Через некоторое время послышался даже не возглас, а выкрик Пастернака: “Это удивительно, поразительно! Ваши стихи скворчат, как на сковородке… Они живут сами по себе!”. После некоторой паузы опять выкрик: “Скворчат, скворчат стихи!”. Очевидно, она долго ещё ему читала. Оба вышли из комнаты взволнованные».
Лидия Корнеевна Чуковская, писатель, журналист, мемуарист: «8 мая 1954. Я видела их обоих вместе — Ахматову и Пастернака. Вместе, в крошечной комнате Анны Андреевны. Их лица, обращенные друг к другу: её, кажущееся неподвижным, и его — горячее, открытое и несчастное. Я слышала их перемежающиеся голоса…
В присутствии их обоих, как на какой-то новой планете, я заново оглядывала мир. Комната: столик, прикрытый потёртым платком; чемоданчик на стуле; тахта-не тахта, подушка и серое одеяло на ней; ученическая лампа на столике; за окном — нераспустившиеся ветви деревьев. И они оба…
Когда Пастернак ушел, Анна Андреевна сказала:
— Жаль его! Большой человек — и так страдает от тщеславия».
Ахматова и сама не лишена была этого - собирала и хранила рецензии и отклики на её стихи и обижалась на БП, считая, что он плохо знает её поэзию. Тщеславие вообще характерно для творческих людей. Ведь они вкладывают в своё творчество всю свою душу, свои эмоции, мысли, здоровье. Например, Генрих Гейне предупреждал свою невесту Кресанс Эжени Мире (Матильду): «…если моих не похвалишь стихов, Запомни: развод неминуем ».
Сергей Васильевич Шервинский (поэт, переводчик, писатель, искусствовед): «Анна Андреевна и Борис Леонидович были с юности друзьями. Затем, примерно с пятидесятых годов, обозначилось некоторое их расхождение. Я не берусь судить, были ли у этого “конкретные” причины и какие. Но смею думать, что на склоне лет эти два громадные дарования просто перестали нуждаться друг в друге. Оба они к этому времени наряду с нарастающей популярностью стали все более и более углубляться сами в себя, и это привело, во всяком случае Анну Ахматову, к некоторому “величественному эгоцентризму”. Суровое барокко подступившей старости стало искажать её обаятельный образ. Правда, Анна Андреевна была слишком умна, чтобы воображать себя Анной-пророчицей или мечтать о славе Семирамиды. Но всё же она, как мне представляется, в те годы не отказалась бы от мечты о памятнике на гранитной набережной Невы. Борис Леонидович переживал затянувшийся душевный кризис, что не мешало ему оставаться на вершине мировой славы. Он был окружен поклонением на своей переделкинской даче. Ахматова тоже к этому времени утвердилась на своей вершине».
Борис Пастернак многие годы посылал письма Ахматовой, беспокоясь о её здоровье.
<Москва> 17. IV. <19>26
«Дорогая, дорогая Анна Андреевна!
Как вас благодарить, что не забыли вашего слова в ответ на мое восклицанье, вырвавшееся так безотчетно и так ведь верно!
… Анна Андреевна, зачем вы так небрежете здоровьем? Горнунг передает, будто вы опять хвораете. А я-то на радостях написал Цветаевой (знаете, в тот вечер, что мы о ней говорили, она читала вас в Лондоне)…
Если бы я не верил в доброту всякого глаза, устремленного на вас, я бы из предосторожности перестал заикаться о вашем здоровье. При таком же убеждении мне хочется просить вас положенья этого не колебать.
От всего сердца желаю вам скорейшей поправки…
Еще раз горячо благодарю Вас за всё.
Преданный Вам Б. П а с т е р н ак».
<Москва> 6. III. <19>29 «Дорогая Анна Андреевна!
Мне кажется, я подберу слова
Похожие на вашу первозданность,
И если не означу существа,
То все равно с ошибкой не расстанусь.
Я слышу мокрых кровель говорок,
Колоколов безмолвные эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и узнается в каждом слоге.
Волнует даль, но за город нельзя.
Пока внизу гуляют краснобаи,
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.
С недавних пор в стекле оконных рам
Тоскует воздух в складках предрассветных.
С недавних пор по долгим вечерам
Его кроят по выкройкам газетным.
В воде каналов, как пустой орех,
Ныряет ветер и колышет веки
Заполуночничавшейся за всех
И счет часам забывшей белошвейки.
Мерцают, заостряясь, острова.
Метя песок, клубится малокровье,
И хмурит брови странная Нева,
Срываясь за мост в роды и здоровье
Всех градусов грунты рождает взор:
Что чьи глаза накурят, все равно чьи.
Но самой сильной крепости раствор —
Ночная даль под взглядом белой ночи.
Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушён не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи,
Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и сейчас, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.
Дайте мне, просто даже открыткою, санкцию на печатанье этого стихотворения.
Может быть, в корректуре я его усилю. Очень много работаю сейчас, но над прозой, и для того чтобы её дальше писать, пришлось прибегнуть к помощи стихов.
Но последний остаток лирического чувства живет и догорает во мне только еще в форме живого (и конечно неоплатного) долга перед несколькими большими людьми и большими друзьями. Я написал вам, Мейерхольдам и Маяковскому. Я у вас спрашиваю не мненья о стихотворении, потому что знаю, что оно слабо, и в нём нет того движенья, которое соответствовало бы записанным образам, вами вызываемым. Но может быть вам что-нибудь просто не понравится как-нибудь лично, и это я должен знать и с этим обязан считаться, потому что это обращено к вам, т. е. к“Ахматовой” будет заголовком, а не только посвященьем…
Еще раз повторяю — вопрос в том, терпимо ли оно для вас.
Вы знаете, с какой силой живете во мне, как и во всяком, и насколько это лишь естественно, не более того. К этому знанью стихотворенье ничего не прибавляет.
Затем ясно ли, что речь об особом складе электрической силы, которая выражена не только в <Вашей.>Лотовой жене" и не в образе соляного столба только, а исходит от вас всегда и никогда не перестанет исходить.
Ваш Б. П.».
Вот это стихотворение.
Ахматова
Лотова жена
Взглянула, и, скованы смертною болью,
Глаза её больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
Пастернак сразу заметил её прозаизмы, «пристальность прозы»,что считал хорошим качеством стихов. Он отмечал "оригинальный драматизм и повествовательную свежесть прозы", сожалел о её неуверенности в себе в стихотворении 1929 года:
Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, — мне это трын-трава,
Я всё равно с ошибкой не расстанусь.
Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растёт и отдается в каждом слоге.
Кругом весна, но за город нельзя.
Ещё строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.
Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы пахнут затхлостью укладок.
По ним ныряет, как пустой орех,
Горячий ветер и колышет веки
Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех,
И с моста вдаль глядящей белошвейки.
Бывает глаз по-разному остёр,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор —
Ночная даль под взглядом белой ночи.
Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым Вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи.
Но исходив от Ваших первых книг,
Гдe крепли прозы пристальной крупицы.
Он и сейчас, как искры проводник.
Событья былью заставляет биться.
В том же году Ахматова подарила Пастернаку фотографию с трогательной надписью:
А в 1936 году - стихотворение:
Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лёд.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, - это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.
И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и чёрной,
Опять пришёл с каких-то похорон.
И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец -
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?..
За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, -
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он её со всеми разделил.
19 января 1936, Ленинград
Со слов Ахматовой (дневниковая запись Л.Чуковской от 4 декабря 1939 г.), Пастернак, услышав от Анны Андреевны первые строки "Реквиема", сказал: "Теперь и умереть не страшно", а её записку 1947 года "Дорогой мой друг, спасибо за чудесные стихи и письмо Ваше. Я люблю Вас, и все время думаю о Вас. Молюсь за Вас.Ваша Анна" Пастернак сохранил и носил в конверте, с которым никогда не расставался. На конверте надпись: "Самое дорогое (автографы отца, Рильке, Ахматовой, Тициана <Табидзе>)".
Ещё письмо Пастернака:
<Переделкино. 1 ноября 1940 г. >
«Дорогая, дорогая Анна Андреевна!
Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы хоть немного развеселить вас и заинтересовать существованьем в этом снова надвинувшемся мраке, тень которого с дрожью чувствую ежедневно и на себе. Как вам напомнить с достаточностью, что жить и хотеть жить (не по какому-нибудь ещё, а только по-вашему) ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко кем поддерживаются, а вы их главный создатель.
Дорогой друг и недостижимый пример, всё это я вам должен был бы сказать тем серым днём августа, когда мы последний раз видались и вы мне напомнили, как категорически вы мне дороги. А между тем я пренебрегал возможностями встречи с вами, уезжал на целые дни в Москву…».
Анализ дружбы двух больших поэтов проведён филологом Еленой Пастернак-Вальтер в работе «Таким я вижу облик ваш и взгляд...». Воспользуемся этим материалом.
В ответ на дарение первого варианта"Поэмы без героя" Пастернак к Новому 1942 году написал Ахматовой,"пенное, восхитительное с потрясающим анализом поэмы" письмо.,
«Как праздник воспринял Пастернак выход в Ташкенте "Избранного" Ахматовой. Он отозвался на книгу восторженной рецензией. Более короткий, эмоциональный вариант был написан для популярного журнала "Огонек" и более подробный и "объективный" - для газеты "Литература и искусство". Высказанная им мысль о гражданственности и патриотизме поэзии Анны Ахматовой стала впоследствии обязательной для всех будущих статей о ней. "Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом”. Пастернак находил в поэтических открытиях молодой Ахматовой "оригинальный драматизм и повествовательную свежесть прозы" и восхищался ее умением "голос чувства в значении действительной интриги" противопоставить "эротической абстракции большинства стихотворных излияний".
Ни одна из рецензий не была напечатана».
1947 годом датированы двa стихотворения Ахматовой, посвященные Пастернаку: "И снова осень валит Тамерланом" и "Здесь все тебе принадлежит по нраву". В них отразились посещения Ардовых и совместные прогулки по тёмным переулкам Замоскворечья, когда, изголодавшиеся по общению, оторванные от читателей, они так радовались взаимопониманию.
Анна Андреевна была встревожена тяжелой сердечной болезнью Пастернака, что отразилось в её письме к нему от 29 ноября 1952 года: "мне показалось, что закрылся самый озаренный придел моего московского существования. Кроме того, все: улицы, встречи, люди стали менее интересны и подернулись туманом". Она посетила его в больнице. В своем стихотворении, написанном на смерть Пастернака в 1960 году она вспоминала о их разговоре на лестнице у окна.
В своих тетрадях Анна Андреевна оставила также короткую запись о своём последнем грустном приезде в Переделкино в мае 1960 года за две недели до его конца.
А вот ее отклик на его уход.
Умолк вчера неповторимый голос.
И нас покинул собеседник рощ.
Заметим от себя, что Пастернак когда-то написал: «Нас было троё…» (наверно, Пастернак, Маяковский, Асеев). Она же написала: «Нас было четверо…» (Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева).
См. Юлий Зыслин. «Борис Пастернак и музыка» (рукопись):
https://docs.google.com/document/d/1vmVUdPoS5qAY3c3WZKmOpX-DBDoITm_x/edi...
Комментарии
Добрался наконец и до стихов
Одна сплетня за другой: кто с кем, когда и сколько раз - как будто вся эта "клубничка" и было самым главным в жизни поэтов. Надоело и хотел уже бросить все эти "культурологические исследования", но почти неожиданно автор наконец добрался и до стихов - и то слава Б-гу. Современники, конечно, но совершенно разные люди, психологические типы и поэты наверно просто несравнимые, что всё отчетливее будет осознаваться со временем, так не очень непонятно, зачем их автор все время пытался свести вместе.
А мне понравилась статья! Автор проделал большую работу!
Вот только не понимаю где читатель VIP нашёл в данной публикации "сплетни" и "клубничку"
Постельное литературоведение
Разбирать тексты, будь то стихи или проза, сложно и требует от автора и читателей тонкости, проникновения в сказанное автором и довольно часто специальных знаний, а главное труда, как со стороны пишущего, так и читающего. А наш читатель пришел отдохнуть, отвлечься от своих забот и повседневных тягот, поэтому на черта ему знать какие там рифмы, размеры и прочие "художественные изыски" - для этого есть специальные журналы и штудии - скучно ему всё это... Да и авторы наши обычно не больно в этом сильны. Ему автору намного проще, да и читателя намного легче привлечь, заглянув в спальню всех этих великих: с кем спал великий поэт или там прозаик, а тем более поэтесса. Сколько у неё там было мужей, а ещё интереснее любовников, а все эти рифмы, размеры, приемы повествования - это же всё тоска зеленая! Нам намного интереснее, где спал Пастернак, навещая Ахматову, на полу или не дай Б-г в ее постель залез? Или как у другого нашего большого знатока АА, Голубовского, был ли один из её "сирот" Найман- всего лишь скучным секретарем или лет на почти на полвека младше любовником? Вот оно, где самое смачное-то, а вы тут стихи, рифмы какие-то... Или вот взять того же Иван Сергеевича: что мы "Записки охотника" или там "Отцов и детей" не читали, да ещё в школе все они нам до смерти надоели, а вот что у него там с Полиной Виардо было, сколько у него было детей и от кого - это уже совсем другой коленкор. Тут уж точно не оторвешься, пусть 150+ лет с тех прошло - а как захватывающе интересно. Просто Новое слово всё в том же скучнейшем "литературоведении". Ура!
Глубокое невежество
Друзья, под ником VIP скрывается личность нарциссического типа, презирающий мнения и вкусы других и признающий только свое. Так вот, это из азбуки: биография художника - такой же законный предмет изучения для литературоведов, как и его произведения. Биографию пушкина писали, начиная с П. Анненкова все большие пушкинисты, включая Лотмана. Серия ЖЗЛ всегда пользовалась заслуженным успехом.
Когда литературовед-расследователь находит новые факты в биографии художника, к тому же помогающие понять его сочинения, это всегда открытие.
Не поняла, о каком-таком Голубовском вы упомянули. Михаил Голубовский генетик и пишет о другом. Если уж хотите "пульнуть", то хотя бы справьтесь о фамилии.
Ваши невежественные комментарии всегда оставляют привкус доноса, словно вы обязательно должны свести с кем-то счеты.Совет: не мерьте всех по себе...
Добавить комментарий