Окончание. Начало в № 9, 1-15 мая 2008 г.
Mолдавия мучительно переживала свою позднюю коллективизацию. В романе Иона Друцэ "Бремя нашей доброты" есть эпизод, звучащий как притча. Жители села Чутура протоптали от своего села до другого тропинку и ходили по ней испокон века. Но вот пришли новые времена, тропинку перепахали и посеяли на том участке сахарную свеклу. А упрямые чутуряне нет-нет да и пройдут по засеянному полю. Проложили неподалеку дорогу: вот вам, шагайте на здоровье. Но люди упорно сворачивали на старую, привычную тропу, по которой ходили деды и прадеды. Мужик, он всюду упрям, что в Молдавии, что в Киргизии, что под Вышним Волочком.
Прошла страшная ночь "раскулачивания", когда в одночасье подняли с постелей и детей, и молодых, и стариков, посадили в товарняки и отправили в холодные места. Особого сопротивления, как в Прибалтике, здесь не было. Не тот у молдаван характер. Они мягче, покладистее, быстрее приспосабливаются к обстоятельствам.
Но и им было тяжело расставаться со старыми дорожками, с привычной жизнью, когда ты сам решаешь, где заложить виноградник, где посадить черешни, а где посеять пшеницу. Когда ты сам себе хозяин.
Все ошибки и просчеты из России механически тащили сюда под видом передачи ценного опыта.
Республиканское начальство понимало, что за молодыми колхозами нужен глаз да глаз. В одно жаркое лето, когда шла уборка урожая, многих городских коммунистов направляли уполномоченными с путевкой ЦК партии в села, чтобы проследить, как выполняется святая заповедь — первый хлеб государству.
Одного такого посланца должна была предоставить наша редакция. Сколько было здоровых мужиков, а выбор пал почему-то на меня. Да какие наказы! Это ответственное поручение, особое доверие молодому члену партии. Не выполнить его нельзя.
И вот, бросив свою работу, четырехлетнюю дочку, под мамины слезы отправилась я в село Лозово. На целых две недели.
Председатель колхоза Тодор Стурза, невысокий, крепко сколоченный дядька средних лет с маленькими хитрыми глазками невинно голубого цвета, покрутил мою бумагу на бланке ЦК КП Молдавии, поцокал языком, повздыхал и повел устраивать меня на квартиру. Разместили "начальника", как отныне именовал меня Стурза, в "каса маре" — гостевой комнате, увешанной коврами и вышитыми полотенцами, у колхозного бригадира.
Ох, и намучилась я с этим Стурзой! Моя задача была как можно быстрее отправить намолоченное зерно на заготпункт. Задача Стурзы, как вскоре выяснилось, была прямо противоположной — тянуть с отправкой зерна как можно дольше. А вдруг удастся как-то перехитрить начальника. Он тянет и тянет, а я хожу вокруг да около, уговариваю упрямого мужика.
Стурза чешет затылок, сдвинув на глаза серую смушковую кушму, закатывает длинные тирады на родном языке, обещает все сделать, уходит, возвращается. Уже написан лозунг на красном полотнище: "Первый хлеб — государству", а государство от нас еще не получило ни грамма зерна.
Приехал с проверкой работник сельхозотдела ЦК, отчитал меня за мягкотелость и попустительство к "пережиткам собственничества", собрал на току народ, закатил речь, по-волжски окая. Никто, кроме меня, ее, разумеется, не понял. Но всем было ясно, что большой начальник гневается, и не известно, чем это может обернуться.
На следующий день первые две трехтонки отправились, наконец, из Лозова на заготпункт.
Накануне моего отъезда Стурза сказал:
— Тут, это, начальник, надо идти покушать в один дом.
Ладно, почему не пойти. Это мне ничем не грозит, завтра ведь отбываю.
Входим в дом. За длинным столом сидят человек тридцать. Я несколько оторопела. На столе — жареные поросята, холодец, гусиная построма, источающая пряный запах, баклажанная икра, квашеные арбузы. И вино в глиняных кувшинах.
Стурза щедро наполняет мою тарелку, я с аппетитом изголодавшегося на сухомятке человека, начинаю есть, не обращая особого внимания на окружающих. Как говорится: встретились и разошлись. Но вдруг замечаю некую странность застолья. Говорят вполголоса, пьют, не чокаясь, без тостов, что совсем необычно для здешних обычаев.
— В чем дело? — тихо спрашиваю Стурзу.
— А вы кушайте себе.
Но мой аппетит как-то стал пропадать. И я снова пристаю к председателю с вопросами.
— Тут, это, хозяина сегодня схоронили. Ну, собрались родные, соседи.
Ах, черт, да Стурза меня на поминки привел! Ничего себе — хорошо можно покушать!
Пробормотав "мулцумеск" (спасибо), я выскочила на улицу.
Утром, явно желая себя реабилитировать после вчерашнего, Стурза проявил необычную оперативность, снарядив очередной обоз с зерном. С ним я и отправилась в Кишинев. Села рядом с шофером, над нами трепетал кумач с надписью "Первый хлеб — государству".
Стурза на прощанье стянул с головы кушму и произнес тираду в свое оправдание:
— Я потомственный цэран (то есть крестьянин), начальник. Мои деды пахали землю здесь, и отец, и я. Сколько вырастил, столько для семьи припас. Теперь у нас землю отобрали, и хлеб тоже отбирают. Говорят потом, что останется, то нам. А если не останется, что тогда, начальник?
Я вспомнила свой родной колхоз, где всегда жили впроголодь. Стурза смотрел на меня своими голубыми глазками, и я, незадачливый уполномоченный, не нашла ничего нужного, как извиниться перед ним за свою вынужденную назойливость.
Хорошо, что подобной миссии в моей жизни больше не было. Муж все пытал меня:
— Ты хоть напиши что-нибудь. Целых две недели там проторчала.
То, о чем я могла бы написать, в газетах тогда не печатали...
Иосиф издал свою первую повесть и вскоре бросил газетную работу, стал заведывать отделом прозы в русском журнале "Днестр". Мне досталось его место литсотрудника отдела сельского хозяйства. Досталось и соседство в комнате с "посланником" из ЦК Иваном Чембарцевым. Ему уже было под семьдесят. Писать он не умел, да от него это и не требовалось. Чембарцев выполнял иную задачу — следить за нами и строчить доносы. Так сказать, специализация в другом жанре.
Я думаю, когда за моим теперешним столом сидел Ося, у Чембарцева работы хватало. Ося не скрывал своего отношения к доносчику, иногда ругался с ним. Тот пытался воспитывать его в коммунистическом духе.
А вообще над Чембарцевым в редакции немало потешались. В день рождения Сталина (а это уже было после развенчания его культа Никитой Хрущевым) он выступил на партийном собрании и серьезно сказал, что в память о великом вожде будет всю ночь читать его произведения...
После Зверева главным редактором нам прислали из Москвы сухого, скучного, крайне осторожного А.А.Голубицкого. Я почему-то сразу попала в число не самых любимых сотрудников. Но к этому времени я уже твердо стояла на ногах.
Забегая вперед, скажу, что когда меня пригласили в "Комсомольскую правду" собственным корреспондентом по Молдавии, от Голубицкого потребовалась характеристика на его сотрудника. В ней он нашел нужным указать на какие-то мои профессиональные недостатки. В "Комсомолку" меня, несмотря на это, взяли. Но заведующий корреспондентской сетью Семен Яковлевич Гегузин несказанно удивился:
— Впервые такое встречаю. Для местной газеты лестно, что их сотрудника берут в центральную печать. А тут... Интересные у вас там нравы...
Нравы как нравы. Где они были лучше?
Нашу профессию называют "второй древнейшей". В те советские времена ее продажность определялась готовностью служить режиму. Одни делали это с энтузиазмом, другие — повинуясь обстоятельствам. Третьи старались уйти от славословия, избегать, как мы говорили меж собой, употребления "собачьих слов". А это было не так просто.
Постепенно я понимала для себя главное: надо тщательно подбирать факты, глубже изучать ситуацию, уходить от газетной поверхностности. И еще. Не навредить своими материалами порядочным людям, чтобы можно было при встрече смотреть им в глаза. Республика-то маленькая, и встречи со своими героями неизбежны.
Работа в сельхозотделе подтолкнула меня к самым интересным отраслям республики — виноградарству и садоводству. Я увлеклась историей, читала старые книги, рылась в архивах, слушала рассказы агрономов, виноделов, ученых-селекционеров.
И все заиграло перед глазами новыми красками. Работа стала по-настоящему увлекательной.
Сады Приднестровья. Как я любила их в пору цветения, когда весь мир окутывался бело-розовым одеянием. Теплой осенью в Кицканах, Копанке, Кошнице убирали урожай яблок, сортировали их, укладывали в ящики. Иногда женщины-сборщицы негромко пели.
Какое богатство сортов было собрано в этих садах. В старые времена, когда молдаванин уезжал в другую страну, он непременно привозил черенки новых сортов. Так создались уникальные коллекции. Впоследствии они были безвозвратно потеряны. "Кандиль-синап", "королевский кальвиль", "ренет шампанский" — это были яблоки отменного вкуса.
В селе Кицканы тогда еще существовал мужской монастырь. Колхозный агроном-плодовод Матвей Степанович Николаенко изучал опыт монахов — а у них был отличный сад — по борьбе с вредителями без химии, биологическим способом. Человек очень скромный, отличный специалист, он очень страдал от безапелляционного вмешательства в дела садоводов районного начальства, которые, ничего не понимая в отрасли, отдавали нелепые распоряжения.
Прошли годы, я уже жила в Москве, но часто приезжала в Молдавию. Однажды попала на республиканскую выставку сельского хозяйства. А вот и павильон колхоза "Красный садовод", что в Кицканах. Хожу, рассматриваю, вспоминаю. Вдруг ко мне подходит пожилой человек и протягивает большое золотистое яблоко. Всматриваюсь: батюшки, да это же Николаенко, постаревший и погрустневший.
Был агроном-виноградарь в селе Кожушна — Александр Попов. Русский парень из-под Курска приехал сюда после института и влюбился в молдавские виноградники. Сначала с ним познакомился Иосиф, потом "передал" его мне. Сашину кандидатскую диссертацию я читала, как увлекательный роман. Еще бы, он цитировал там древне-римского поэта Вергилия. На память, конечно, не помню, но примерно такие там были советы: на глинистых тяжелых почвах хорошо растет виноград, из которого получается терпкое, полезное для здоровья красное вино. А на легких песчаных почвах надобно закладывать виноградники, дающие белые вина, с тонким ароматом, что веселят человеческую душу...
Такой вот был образованный колхозный агроном. Мы поддерживали с ним дружеские связи до самой его смерти. Он рано ушел из жизни — работал без отдыха, отдаваясь делу без всякой пощады к собственному здоровью. В последние годы Попов был директором научно-исследовательского института плодоводства, виноградарства и виноделия.
Были люди, не боявшиеся сказать правду. В республике ради поддержания своего реноме вечно цветущего региона шла безудержная погоня за похвалой всесоюзного начальства. В победных рапортах скрывался самый обыкновенный обман. Если план невыполним, к нему можно приписать любые "нужные" цифры. За этим скрывалась чудовищная коррупция, лихоимство, воровство.
Я сражалась (по-другому и не скажешь) со всем этим уже в "Литературной газете", куда перешла из "КП". Многим честные откровения перед журналистом стоили здоровья, а агроному из колхоза "Память Ильча" Владимиру Аврамову — жизни. Затравили сорокалетнего человека. Хотя я и предупреждала его о возможных последствиях, он сказал:
— Один раз живем. Решил и пойду до конца, так что можете ссылаться на меня.
Меня мучила совесть. Его мать написала мне письмо: "Мой сын был честным человеком. Я горжусь им..."
Наша профессия не только древнейшая, но и очень опасная. Позже работник прокуратуры в Москве сказал, что в "мирной" Молдавии хотели для меня устроить автомобильную катастрофу.
Уже тогда, в годы перестройки начался отстрел журналистов. Потом — Щекочихин, Политковская и многие, многие. Правительства и режимы меняются, а отношение к гласности остается прежним.
...Старый Кишинев. Мысленно все хожу и хожу по его улицам, переулкам, с выщебленными узкими тротуарами. Над моей головой качаются то цветущие белые акации, то осенние желтые клены.
На лавочках, перед своими крохотными мастерскими сидят сапожники, часовщики, говорят на досуге о погоде, о всякой житейской всячине.
— Мадам, — окликает меня человек с остатками некогда пышной шевелюры, — ну, как ваши часики?
— Спасибо, ходят.
— А что я вам говорил, мадам! Вы имеете дело с лучшим майстером Кишинева!
Вот идет, медленно переставляя больные ноги, маленькая старушка в ситцевом платье цветочком. Это Дора Самойловна Кучук, мать моей подруги Славы. Она несет тяжеленные сумки со свежими карпами, чтобы сделать для нас свое фирменное блюдо — гефилте фиш. Она открывает калитку по улице Щусева 76, проходит мимо палисадника, за которым растет большое абрикосовое дерево. Сколько раз мы лакомились его плодами.
Кончается рабочий день, и из нашей редакции выходят один за другим мои коллеги. Никогда не унывающий Борис Литвак, маленький злой пьянчужка Павел Аникин. Спускается со ступенек Исаак Абрамович Хайкин, высокий, худой. Он движется медленно и важно, вытянув вперед длинную шею с выпирающим кадыком. Мы прозвали этого дорого человека кораблем пустыни. Он и впрямь соответствовал этому прозвищу.
Неразлучная троица — Иосиф, Леша Бочаров и Вася Тымчишин бодренько устремились вниз по Пушкинской. Знаю, знаю ваш путь в винный погребок к Каушанскому. Я ни разу в этом магазине так и не побывала, не хотела портить мужскую кампанию. Сюда любили забегать журналисты из русских и молдавских газет, писатели, местная богема.
Любили поболтать и о политике. Потому от греха подальше верный Каушанский закрывал дверь, повесив на нее табличку "Ушел на базу".
— Ах, каким вином угостил нас сегодня Каушанский! — настоящий розовый "португейзер", — хвастался Ося. — Надо тебе его попробовать.
Но я так и не попробовала "розовый португейзер" ...
Целых десять лет жизни. Это были молодые годы, полные энергии, энтузиазма, любознательности, интереса к людям. Я исходила многие километры по холмистым тропам молдавских Кодр, меж виноградников, кизиловых рощ. Бродила по Буджакской степи. Помните, у Пушкина в его "Цыганах": "В те дни боялись мы султана, а правил Буджаком паша..."?
Теперь тут пасли стада овец гагаузы, маленький народ, до сих пор не опознанного до конца происхождения. Язык похож на турецкий, религия православная, музыка протяжная, восточная.
Вместе с гагаузами еще при Екатерине Великой поселились в этих южных краях болгары. Они привезли с собой умение выращивать овощи. Им молдаване обязаны всеми этими баклажанами и гогошарами.
Болгары, как и всякие переселенцы, бережно хранили свои обычаи, песни, костюмы. В Болгарии мне рассказывали, что их историки и этнографы ездят в Молдавию собирать драгоценные крупицы уже давно потерянного в их собственной стране.
Я сажала вместе с садоводами молодые деревца, собирала виноград, ела на полевых станах вместе с механизаторами щедро сдобренную чесноком и перцем чорбу, пила в крестьянских домах вино из глиняных кружек и слушала тосты: "Дай Бог, чтобы наша корова принесла хорошего теленка", "Да не оскудеет наша земля".
Слушала, как теплыми вечерами соревнуются друг с другом флуэристы, извлекая из своих вишневых дудочек прекрасные мелодии.
Мы любили бродить по аллеям старого Армянского кладбища, где похоронены люди, принимавшие у себя ссыльного Пушкина. Ипсиланти, Катакази, Крупенские, Вафоломей... Когда-то в их домах молодой Пушкин танцевал, ухаживал за женщинами, играл в вист, спорил, бросал вызовы на дуэль.
В окрестностях Кишинева сохранилась до наших времен небольшая роща Малая Малина. Там обычно проходили дуэли. Впрочем, у Пушкина до кровопролития тут ни разу не дошло. Все ссоры кончались мировой.
Для нас было очень важно, что он жил здесь, ходил по этим улицам. В парке его имени на высоком круглом постаменте из красного мрамора стоит его бюст. Это копия, сделанная самим Опекушиным с его знаменитого московского памятника поэту в 1884 году. На мраморе высечены строки: "Здесь лирой северной пустыни оглашая, скитался я..."
Пушкин написал в Кишиневе "Бахчисарайский фонтан", "Гаврилиаду", "Братьев-разбойников", "Песнь о вещем Олеге". Тут появились первые страницы "Евгения Онегина".
Александр Сергеевич несколько раз ездил погостить в имение своего друга-помещика Константина Ралли, в село Долна. Бродя по окрестностям Пушкин повстречал цыганский табор. У булибаши была дочь по имени Земфира...
Новые поколения молдаван решили обидеться на Пушкина за то, что он восславил цыган, за то, что он оставил такие строки: "и молдаван тяжелый...", "Проклятый город Кишинев, тебя бранить язык устанет...".
И когда Молдова после развала СССР обрела независимость, опьяненные неожиданной свободой, еще не понявшие, что к чему, поборники национальных идей облили краской памятник русскому гению, повесили на него женскую юбку. Несколько лет вокруг памятника не высаживали цветов... Вот уж поистине — "Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца".
Позже я увижу и полюблю много разных мест. Гуцульские села в распадках Карпатских гор, лесные озера Карелии, Вильнюс с его костелами, вонзившие в небо шпили, улицы старой Бухары, виноградники Алазанской долины в Грузии, заволжские степи, луговые просторы Центральной России.
А к Молдавии была какая-то особая привязанность. Я вновь и вновь возвращалась туда, кого-то защищала, с чем-то боролась. Как будто назначили меня ответственной за судьбу этой земли.
Первая любовь. Ее не забудешь. Многое случилось за десять лет, прожитых там: доброе и злое, радостное и печальное. У Иона Друцэ есть пьеса "Птицы нашей молодости". Наверное, человеку свойственно возвращаться туда, где он был полон сил, надежд, высоких стремлений.
В конце концов, птицы улетают, но мы долго еще слышим их крики, ощущаем взмах мощных крыл.
Добавить комментарий