Продолжение. Начало в N13 [144].
Главы-интермедии книги Марченко ведут нас от одного женатого мужчины, ставшего пленником и возлюбленным Анны Ахматовой, к другому: Георгий Чулков, Николай Недоброво, Борис Анреп, Николай Пунин, Владимир Гаршин... А на втором плане остаются не удостоенные отдельной главки Артур Лурье, граф Зубов, Борис Пильняк, Михаил Зенкевич, последний вернется в повествование в самом конце книги. "Все красавцы молодые" и, если и не великаны, то люди породистые, неординарные...
При этом жены избранников Ахматовой или как-то смирялись с соперницей и старались соблюсти политес, или ненавидели, осыпали обвинениями, как в случае с супругой Недоброво, богатой, красивой, близкой ко двору дамой, винившей Ахматову в смерти мужа от туберкулеза. Она-де его заразила. Сама Ахматова тоже обвиняла себя в смерти Недоброво, но по другой причине. Была уверена, что в могилу его свела весть об ее измене с лучшим другом Николая Владимировича — Борисом Анрепом. Об этом у Марченко хорошо. Нить раскаяния дотянулась аж до Парижа 1965 года, куда А.А. заедет, чтобы свидеться со своим бывшим возлюбленным после получения почетной докторской степени Honoris Causa в Оксфорде. Во время беседы со "старичком" Анрепом Ахматова назовет себя и его "братоубийцами", что благополучный и лишенный комплексов вины художник-мозаичист сочтет проявлением "старческого маразма".
У Ахматовой же "комплекс вины" был неистребим. Может, потому так царапает и задевает ее поэзия, несмотря на отточенную прекрасную форму.
Этой гордой и слегка надменной, но и слабой, и совершенно беспомощной в быту женщине все приходилось брать на себя, ни один из ее мужчин не был ей "законной" и надежной опорой в несчастье, в болезни, в тяжелых обстоятельствах, в неподьемном российском быту предреволюционного, послереволюционного, предвоенного, военного, послевоенного и всего последующего времени1. "Обойдется", — сказал Артур Лурье — и оставил одну решать ее "женские проблемы", Шилейко хотел отлучить от поэзии и сделать перписчицей древних манускриптов, Пунин привел в дом, где уже жили его официальная жена и дочь, Гаршин отказался от нее в самый важный момент возвращения из эвакуации, когда не было у нее своего угла...
И удар "позорного" постановления (как прилип к нему, постановлению, этот выразительный эпитет "позорное!") приняла она одна, без помощников и защитников. Словно вышла одна во чисто поле на единоборство с судьбой.
Алла Марченко не боится быть самой собой, высказывая свои порой "крамольные" мысли об Ахматовой. Вот протестует против "мы не единого удара не отклонили от себя", говорит: отклонили. Рассказывает, как Ахматова испугалась фашистского воздушного налета в Ленинграде, как не хотела покидать убежища, как, узнав об этом, Ольга Берггольц позаботилась об ее эвакуации...
Не знаю, не знаю... женщин, стариков и детей обычно эвакуируют во время войны. Чем могла помочь фронту и тылу пятидесятидвухлетняя, не умеющая ни "вкалывать", ни добывать пропитание Ахматова? Оставшись в Ленинграде, она была бы целиком на иждивении семьи Пуниных... А вот вину свою перед "неэвакуированными" ленинградцами постоянно чувствовала, что видно по ее стихам.
Или такое: говоря о том, что Анна Андреевна верила письмам Гаршина в Ташкент, в которых он просил ее выйти за него замуж, писательница объясняет сию "временную потерю ориентации" ничем иным, как "осложнением после тифа". Позволю себе усомниться в правильности диагноза. С другой стороны, верю, что к Гаршину действительно явилась во сне покойная жена, чтобы помешать жениться на Ахматовой. "Нелепый слух?" Но очень похожий на правду; такое случается, и не только с человеком, пережившим тяжелый голод и потерявшим жену во время блокады...
Алла Марченко настолько вжилась в образ своей героини, что ей ничего не стоит ее осадить: дура, дескать, зачем рассказываешь Гаршину о себе юной, о своих "любовях...". Это может нравиться и не нравиться: автор, исходя из своего женского опыта, пытается оградить такую "наивную" Анну Андреевну от чего-то, увы, неотвратимого.
Безусловной находкой книги для меня стала ее "есенинская" часть. Никогда до этого не предполагала, что Ахматова могла быть прототипом есенинской Анны Снегиной! Марченко (недаром занимавшаяся Есениным) своим великолепным анализом убедила меня в возможности этого неожиданного сближения.
Повторюсь: и Алла Марченко, и Светлана Коваленко с воодушевлением пишут о Гумилеве. Воодушевление у обеих исчезает, когда речь заходит об Исайе Берлине.
Светлану Коваленко можно понять: когда-то, по приглашению сэра Исайи, она приехала в Англию с докладом, в котором отстаивала тезис, что "Гость из будущего" — это Маяковский. Думаю, что смешноватый этот казус произошел после 1974 года, когда на родине автора (через 14 лет после издания на Западе!) была напечатана "Поэма без героя".
Неужели даже слухи до ахматоведа не долетели про "ноябрьско-январские встречи" 1945-46 года?
Удивляешься косности и чугунной непроницаемости нашей информационной машины, недоступности книг и нужных специалисту-филологу материалов. Недавно обнаружила, что в воспоминаниях о Цветаевой и Сергее Эфроне, написанных там, еще в конце 30-х открыто говорилось, что был Сергей Яковлевич советским резидентом. Мы же здесь узнали об этом только с Перестройкой, и помню свое недоверие к "просочившейся" информации...
Но вернемся к Берлину.
Если у Коваленко Берлин — человек с не очень удачливой внешностью ("небольшого росточка, с маловыразительной внешностью среднего западного интеллигента")2, то у Марченко о нем сказано погуще: под сомнение ставится его вкус и профессиональные качества ученого-филолога: "Он ничего не понимал в стихах, ни в русских, ни в английских, как впрочем, и в художественной прозе... для внутреннего пользования предпочитал чего попроще: в романистике — Тургенева, в музыке — Верди...".
Читаешь и ежишься, уж больно стыдно становится за свою убогость, совпадающую с берлинской; каюсь, как и он, грешна любовью к Тургеневу (да ведь не Чарская же!), да и оперу — и ту, что дают в "Метрополитен", и ту, что под грифом "Билет в Большой" показывают по российскому каналу "Культура", слушаю не без удовольствия...
Читаю дальше — и опять не получается единомыслия с автором, не могу разделить праведного гнева по поводу "легкомыслия" Ахматовой: "Пустой вечер в обществе залетного краснобая в обмен на труд и смысл всей жизни?"
Как-то, году в 2000, когда я только приехала в Америку, попалась мне книжка английского журналиста Майкла Игнатьева3, посвященная Берлину, на русский язык не переведенная. И в ней я прочла, как уже не очень юный английский филолог, детство проведший в Питере, посланник двух в ту пору союзнических держав, в ноябре 1945 года пришел к пятидесятишестилетней Ахматовой, до того не прочитав ни одной ее строчки и считая, что она жила в давнопрошедшую эпоху. И как во время их второго свидания они проговорили ночь напролет, до утра. Она жадно расспрашивала об уехавших — Борисе Анрепе, Саломее Андрониковой-Гальперн — оказалось, что он их знает, — читала ему стихи, прочла даже заветную, еще не до конца вызревшую "Поэму без героя", они рассказывали друг другу о своей жизни, своих "любовях", любимых книгах...
С ее стороны это был безумный риск — несанкционированная встреча с иностранцем под боком у "недремлющих органов". Да, она "зарабатывала Постановление", а может, и лагерь, и смерть. Но с безумством отчаяния она шла на это — как шел Мандельштам, читавший знакомым свои "самоубийственные" стихи о Сталине — и шла не "по легкомыслию", просто нестерпимо хотелось хоть на какое-то время почувствовать себя над тюремной несвободой и мучительным одиночеством.
И ведь как загипнотизировала — целых десять лет "хранил верность" и перед своей женитьбой "поставил в известность" по телефону. Ответила ледяным молчанием.
А ей "вкатили" Постановление4.
У Коваленко прочла любопытное: доклад Жданова слушали в шоковом молчании, писательнице Немеровской стало дурно, но из зала ее не выпустили. Во время обсуждения попросили выступить старинного знакомого Ахматовой, блестящего литературоведа, профессора Бориса Эйхенбаума. Осуждать ее он отказался, сказав, что ему все равно никто не поверит... Выступление стоило ему работы и потери жены, не выдержавшей потрясений.
Еще: Анну Андреевну огорчало, что дети на уроках литературы в течение десятилетий изучали этот "документ" (и действительно, "изучали" долго, вплоть до его отмены в 1988 году!)5. Было, однако, и комичное. Евгений Рейн, один из "ахматовских сирот", много лет спустя рассказывал ей потешную историю о бродяге, претендовавшем на внимание и деньги по той причине, что сидел по делу "Зайченко и Ахмедова".
Так трагедия с течением времени становилась фарсом.
Трудно поверить в гипотезу Марченко, что нацеленность августовского Постановления 1946 года "О журналах "Звезда" и "Ленинград" на Зощенко и Ахматову инициировалась писательской организацией Ленинграда, эдакая "самодеятельность земляков". Сомнительно: все же дело такого масштаба и с такими значимыми фигурантами должно было направляться с самого верха, самим Хозяином. Ахматова, как известно (и кажется, небезосновательно), возводила к своей встрече с Берлиным и последовавшим за ним Постановлением такое эпохальное событие, как начало Холодной войны.
Наверное, это примета времени, что в сегодняшних книгах об Ахматовой так мало политики и политических фигур. Читатели устали от советизмов, зубодробительных аббревиатур, указаний на партийные съезды; мои современники утомились от плача и стенания по поводу сталинского террора и искореженных им судеб. Наверное, пришла пора рассказать именно о "личной жизни" писателя во всей ее неординарности и противоречивости. И все же в обеих книгах мне не хватило трагической ноты, пусть звучащей под сурдинку, не хватило хотя бы чуть слышного хорального подголоска... Ведь жизнь "петербургской веселой грешницы" с некоего момента перестала быть таковой, уклоняясь в сторону "жития". Именно она — первая — пропела "реквием" миллионам жертв людоедского времени и гимн — несчетному числу женщин, застывших в безмолвных и бесконечных очередях к тюремным окошкам. И Сталин, исказивший жизнь страны, ее народа и этой конкретной женщины, что бы мне ни говорили о ее несогласии с его "заниженным" образом "уголовника" и "пахана" у Мандельштама, в ее стихах был назван однозначно — "палачом".
В самом конце книга Аллы Марченко делает крутой разворот. В Эпилоге, озаглавленном "Другая жизнь", повествование возвращается к Гумилеву, как вернулась к мыслям о нем Ахматова в последние свои годы. И тут — в который раз — писательница посягает на "святое", склоняясь к тому, что Ахматова вовсе не так была чужда эмиграции, как обычно считалось.
Пою хвалу смелости автора, не потрафившего ни "самоцензуре", ни нашим "патриотам", и опять-таки остаюсь при своем. Что бы ни думала А.А. на склоне лет об эмиграции, сама она прожила жизнь "по другую сторону" и осталась в учебниках, книгах и в сознании людей как одна из тех, "кто не бросил землю...".
В страстной книге актрисы Аллы Демидовой6, посвященной разбору "Поэмы без героя", говорится о странном феномене этого произведения: чем больше его копаешь, тем больше смыслов открываешь. Шкатулка оказывается не просто с "тройным дном", а вообще без дна. Так и с жизнью Ахматовой. Можно ли ее исчерпать даже в такой объемной многостраничной книге, какую написала Алла Марченко?!
За бортом повествования, кстати говоря, остался весьма интересный пласт — общение с молодыми ленинградскими поэтами: Иосифом Бродским, Анатолием Найманом, Евгением Рейном и Дмитрием Бобышевым.
Исследовательница лишь констатирует: в конце жизни Анна Андреевна, избалованная вниманием почитателей, "всерьез (курсив мой, — И.Ч.) приняла и молодых людей, ленинградских гениев". Опять хочется возразить: каким же еще образом, если не всерьез, можно было принять этих в будущем вполне состоявшихся поэтов, среди коих оказался даже один Нобелевский лауреат?!
Но воздержусь от полемики, которую прямо-таки провоцирует бесстрашная исследовательница.
Она написала живую, интересную книгу, не оглядываясь на общепринятое и не пряча в карман свое. Чтение было увлекательным и пробуждающим мысль, о чем свидетельствуют мои многочисленные заметки на книжкиных полях. В ее авторе нет "умеренности и аккуратности", но есть желание найти и сказать свое, что всегда импонирует читателю.
1 Другое дело, что всегда находились "помощники", готовые разделить с Анной Андреевной невыносимую тяжесть быта...
2 Трудно согласиться, глядя на фотографии Исайи Берлина, с такой оценкой его внешности.
Был он, по другим отзывам, человеком красивым и импозантным, в духе всех ахматовских избранников.
3 См. мою статью "Влюбленный в Ахматову" в кн. Ирина Чайковская. Карнавал в Италии. Seagull Press, 2007
4 Постановление и последовавшее за ним исключение из Союза писателей обрекали А. А. на изгойство и голод: ее сразу же лишили пенсии и продовольственных карточек.
5 Мою знакомую итальянистку в годы действия "позорного постановления" выгнали с работы "за утерю бдительности": она со своими студентами читала текст об Анне Ахматовой из газеты итальянских коммунистов Unita.
6 Алла Демидова. Ахматовские зеркала. Издатель Александр Вайнштейн, 2005. См. также Ирина Чайковская. В Ахматовском зазеркалье. Чайка. №2, 16-31 янв. 2006
Добавить комментарий