Продолжение. Начало в N3 [182].
Косинские под видом поляков поселились в деревне Домброва Жэчыцка, недалеко от Сталёвой Воли. Посещали костёл (католический храм) в соседнем селе, где ксёндз (священник) даже приспособил Ежи прислуживать за алтарем. Но поскольку нос — не фамилия, его форму не изменишь, то местные жители знали, что новые поселенцы — евреи. Но не выдавали их. А в случае опасности одна католическая семья из деревни Жэчыца Окронгла с риском для жизни прятала Косинских у себя. Инициатором такой благородной деятельности была польская подпольная организация по спасению евреев.
После войны Косинский-старший пошел в гору — стал партийным деятелем и строителем социализма в Польше. Его сын увлекался горными лыжами и фотографией, окончил лодзинский университет, специализируясь в политических науках. Стал работать в Институте истории и социологии Польской Академии наук. Был направлен на стажировку в Московский университет. Вернулся. И — сбежал в Америку.
Казалось, перед ним открывалась прямая дорога к безоблачному будущему. Но казалось только внешне. Было еще что-то, сидевшее внутри. Счастливое детство шестилетнего мальчишки в благополучной еврейской семье расколола война. И заставила выдержать пять с лишним лет нескончаемого притворства. Взрослые воспринимают ложь как необходимость, дети — как урок или игру, после которой всё становится на прежние места. Та игра, в которой он перестал быть самим собой, слишком затянулась, а нарушить ее правила было нельзя — он хорошо запомнил, чем это может кончиться...
Наступившая мирная жизнь выглядела таким счастьем! Но — детство уже не вернулось. Оно окончилось там, в Домброве. Новая Польша не обещала стать тихой, безмятежной гаванью. Опять надо было притворяться и говорить заученные слова. Он не хотел повторения прошлого, хотел быть самим собой.
Америка с первых дней ошеломила и восхитила его: рай — трудный, но с массой возможностей. Нужно только найти свой шанс, свою жизненную линию. И он стал искать. Разные профессии, потом удача с книгами про Россию, учеба. И — встреча с Мэри Уэйр. С ней всё обстояло не так, как напишет впоследствии большинство журналистов, считавших, что книги Косинского автобиографичны. Чисто случайно одна знакомая в 1960 году представила ей способного иммигранта по имени Ежи. Уэйр недавно потеряла мужа, сталелитейного магната из Питсбурга, который был на 40 лет старше своей жены. Молодой поляк Мэри понравился, она взяла его на работу — составлять каталог ее личной библиотеки. Не будем гадать, что при этом было у вдовы на уме, только вскоре начался «служебный роман». Он длился 18 месяцев, а в 1962-м Ежи и Мэри поженились.
Брак оказался для Косинского благом — новый социальный круг, неординарные личности. Новые впечатления — Мэри любила путешествовать. И самое главное — он получил возможность писать, не задумываясь над тем, как добыть кусок хлеба. А он уже понял, что именно писательский труд станет его призванием. Но брак оказался для Косинского благом мучительным — так, во всяком случае, мне кажется. Трудно представить себе, как можно быть счастливым в семейной жизни, если твоя жена частенько впадает в глубокую депрессию и к тому же страдает алкоголизмом, от которого подолгу лечится в клинике.
Они расстались. Всего через 4 года, оставшись друзьями. Ведь благодаря ей он смог выплеснуть на страницы книги то, что мучило его уже два десятка лет. Нет, не освободиться от этого груза, а передать в виде причудливых, фантасмагорических картинок отражение в детском мозгу ужасов окружающего мира. В «Раскрашенной птице» не рассказывается об истреблении нацистами евреев, дикие расправы совершают крестьяне над своими. И все-таки эта книга — о Холокосте.
Во время своих скитаний смуглый мальчик оказался в какой-то деревне вблизи железной дороги. Местные жители с интересом наблюдали, как мимо проходили составы с вагонами для перевозки скота, битком набитые евреями. Ходили слухи, что их потом сжигают в печах. Крестьяне говорили, что наконец-то Божий гнев обрушился на евреев, они давно это заслужили.
Однажды мальчика сдают немцам, и один из них ведет его за деревню, в лес. «Я знал, что солдату приказано пристрелить меня, облить труп бензином и сжечь», — говорит герой книги. Но солдат стреляет в воздух и отпускает мальчишку. Это было нетипично. В предисловии к позднейшим изданиям «Птицы» ее автор цитирует коменданта одного из концлагерей: «Детей убивать немедленно».
Иоанна Седлецкая в упомянутой мной биографии обвиняет Косинского: прожил всю войну в селе в безопасности, а потом такое про селян понаписывал. Удивительно — женщина, а не смогла понять внутренний мир ребенка перед лицом пугающей неизвестности. Впрочем, она сама никогда не была в такой ситуации.
Я решил кое-что уточнить. Взял две карты. Первую — современной Польши, и нашел на ней деревню Домброва, где в войну скрывалась семья Ежи. Вторую — карту гитлеровских концлагерей. И увидел, что в небольшом радиусе от деревни находились Майданек, Белжец, Собибор. Три лагеря смерти. А рядом, через Сталёву Волю и, скорее всего, мимо Домбровы, шли поезда в тоже недалекий Освенцим...
Да, мальчик не был за колючей проволокой. Но страх постоянно висел в воздухе. Страх перед «ними» — они могут прийти, истязать, убить. Каждый день приходилось дрожать и не ошибаться, называя свое имя. Шанс выжить — только притворяясь. Основное умение — убежать и спрятаться. Эта линия поведения в течение более пяти лет наложила неизгладимый отпечаток — она стала образом жизни.
Война кончилась, а страхи остались. Иногда ему чудилось, что вот-вот «они» придут, найдут его здесь и отомстят за то, что ему удалось обмануть их. Они едва не забрали его тогда, у Шэрон Тейт. Он и в Америку бежал от своих страхов, и всё время пытался себя убедить, что это ему удалось. А они возвращались.
Удивительные вещи происходили во время его легендарных устных историй в разных аудиториях. Он рассказывал, что во время войны научился так прятаться, что никто не мог его найти. И демонстрировал это вживую слушателям — прятался в квартире, да так, что действительно словно становился невидимкой!
В «Раскрашенной птице» есть такой эпизод. У птицелова Леха стояло много клеток с пойманными пернатыми. Выбрав самую сильную птицу, он раскрашивал ей крылья, голову и грудку в разные цвета. Затем в лесу выпускал ее в стаю сородичей. Она взмывала вверх, счастливая от подаренной воли, стремительно мчалась к своим, но они встречали ее настороженно — теперь она была непохожа на них. Не понимая, в чем дело, она подлетала то к одной, то к другой подружке — и тогда ее начинали клевать. Сначала просто отбиваясь от нее, потом ожесточенно нападая — до тех пор, пока она бездыханная не падала на землю...
Эта сцена, которую наблюдал в детстве маленький Ежи, глубоко въелась в его душу. Повзрослев, он решил, что единственный способ снова обмануть «их» — тех, кто порождает его страхи, — стать другим. Тогда они его не узнают.
Еще в Лодзи, в университете, он занялся фотографией, снимал необычные объекты в необычных ракурсах и даже устроил персональную выставку. Ему надо было куда-то уйти, во что-то спрятаться. А стильный фотограф совсем непохож на того мальчика из Домбровы.
Уже в Америке, во время недолгого пребывания в роли мужа Мэри Уэйр, он выучился аристократическому занятию — игре в поло, стал заядлым игроком и мог полдня находиться в седле.
Он выступал в роли артиста — чтеца собственных рассказов, придавая им ауру достоверности. Параллельно он претендовал на роль специалиста, исследующего мир неортодоксального секса. Например, рассказывал про Италию, где в одной деревне наблюдал при большом стечении народа, как женщина совокуплялась с козлом. Этот эпизод потом вошел в его роман «Ступени». А другая его история нашла себе место в книге «Свидание вслепую» — о парижском борделе, где многие женщины — бывшие мужчины. Это помогает им в их профессии, потому что они лучше других знают, как удовлетворять мужчин.
У него была импозантная внешность — копна густых черных волос, блестящие глаза, хищный нос. Но он еще с детства не любил свое лицо за слишком еврейский вид. И нередко он менял свой облик — наклеивал фальшивые усы и бороду или переодевался в непривычную для себя одежду и в таком виде ходил по улицам.
Ежи Косинский неустанно раскрашивал птицу своей судьбы в самые разные цвета, заставлял ее совершать головокружительные пируэты, делал ее неузнаваемой. Казалось, она выживет, эта яркая птица, ведь она взлетела так высоко. Но он забыл главный урок — есть еще стая, которая не прощает, если ты не похож на остальных. Забыл, что демоны зла, ненависти, зависти проникают в людские души и, получив там подпитку, устремляются на охоту. Сначала это были мелкие уколы, легкое пощипывание клювами. Первый удар до крови был нанесен в 1982 году статьей в журнале Village Voice.
То, что это навет, построенный на ловко подогнанных фактах, было очевидно для всех, кто хорошо знал Косинского. Пять месяцев спустя журналист Джон Корри (Corry) опубликовал большой материал, в котором рассказывал, как польский агитпроп пытался дискредитировать неугодного автора. В 1979 году один профессор-поляк из университета в Айове побывал в Варшаве в качестве гостя польского правительства. А вернувшись в Америку, разослал по журналам статью (в том числе, в Voice) о том, что Косинский писал «Птицу» не сам. И вообще, он плагиатор. Когда «Птица» получила первый восторженный отзыв в журнале The Nation, в редакцию явились два поляка, которые решительно заявили, что эта вещь написана польским евреем в концлагере, его там убили, а рукопись каким-то образом была оттуда получена. (Бессмысленность этой версии очевидна — можно подумать, что узники в лагере занимались тем, что писали пятисотстраничные романы.) Через несколько лет другой товарищ (тоже поляк!) сообщил, что эту книгу написал его секретарь-американец. Но тот, узнав, во что его втягивают, публично опроверг утверждение своего шефа, заявив, что никакого отношения ни к Косинскому, ни к его книге не имеет.
Статья в Voice опиралась на беседу с тремя редакторами, которых в разное время Косинский нанимал для доводки своих произведений. Два из них через некоторое время отказались от приписываемых им в журнале слов, пояснив, что авторы статьи подогнали их рассказ под свою точку зрения, в то время как они выполняли обычную редакторскую работу по правке материала. Что касается игры воображения, тона, мировоззренческих подходов, манеры письма — всё это принадлежит исключительно Косинскому, и его своеобразный стиль переходит из книги в книгу.
На самом деле еще во время работы над «Раскрашенной птицей» молодой автор делал по 16-17 копий очередного фрагмента и рассылал их друзьям и знакомым с просьбой пометить те места, которые плохо или неверно звучат. А затем правил сам или обращался за помощью к редакторам, чтобы добиться хорошего звучания текста на английском. Иногда ради этого сокращал уже написанное на треть. Отмечая, что Косинский — мастер замысла, характеров, ситуаций, Курт Воннегут, известный американский писатель и друг Ежи, впоследствии сказал о нём: «Он был хорошим парнем, который нуждался в основательной редактуре и заслуживал ее».
Тяжело было переносить несправедливые обвинения. Тени прошлого, фантомы военных лет витали над ним и делали свое черное дело. А все знакомые в один голос говорят о душевной доброте этого человека, о том, что он был исключительно приятным, мягким, заботливым. О том, как он любил детей своих друзей, каким щедрым бывал с ними. И в то же время своих детей иметь не хотел — «не хочу никому давать жизни», как он выражался. Парадокс? Нет, он боялся, что они — неотступно следующие за ним демоны зла, искалечат будущее его детей, если они появятся на свет. Он не имел права обрекать их на муки.
Это тем более трагично, что в дни и дела Ежи Косинского вошла и осталась навсегда большая любовь. Когда он встретил Кики, она занимала хорошо оплачиваемую должность в престижной компании. Вскоре она оставила работу и стала для Ежи всем — секретарем, машинисткой, администратором, агентом, поваром. Вопреки тому, что писали о них в прессе, они не поженились, просто жили как муж и жена. Косинский любил Кики и боялся, что свяжи он себя формальными узами с этой женщиной — и они могут причинить ей какой-либо вред.
Ежи и Кики всегда были желанными гостями во многих домах. Они переписывались с массой знакомых, а лето обычно проводили в Европе по приглашению тамошних друзей. Но жили весьма бережливо. Гонорары Ежи составляли около 65 тысяч долларов в год — весьма скромная сумма на двоих. В Нью-Йорке на 57-й улице они снимали небольшую квартиру. В начале 90-х у них всё еще был Бьюик двадцатилетней давности. И прожили они друг с дружкой неразлучно 24 года.
В 1987-м, после двух десятилетий совместной жизни, брак был, наконец, зарегистрирован официально. За три дня до смерти в интервью торонтской Globe and Mail Косинский объяснил этот свой шаг: «Чувство нравственной ответственности неожиданно посетило меня в то время... В противном случае Кики — экстраординарное явление в моей жизни — была бы оставлена без доказательств нашего прошлого или доступа к нему». Церемонию бракосочетания снимал сам Панч Сульцбергер — издатель «Нью-Йорк Таймс».
А параллельно, удар за ударом обрушивались на бедную, выбивающуюся из стаи птицу его судьбы. Особенно тяжело было противостоять обвинению в плагиате. Ссылались на схожесть «Будучи там» с польской книжкой 1932 года «Карьера Никодема Дызмы», написанной Долэнга-Мостовичем. Но книжку эту никто не видел и не читал, и разобрались в том, что обвинения несправедливы, слишком поздно. Польша 32-го года ни сном, ни духом не походила на Америку 60-х. Герой Мостовича и герой Косинского — продукты разных миров. Никодем Дызма — проходимец, наглеющий после каждого продвижения вверх. Садовник из «Будучи там», тупо повторяющий клише современного телевидения, безвольно плывет по воле волн.
И еще один удар — заявление Джорджа Риви, что он — автор «Птицы». Но кто он такой, этот Риви? Сын ирландца и русской, родился в Витебске, жил в Нижнем Новгороде, в 1919 его семья бежала в Англию. Во время войны недолго служил в английском посольстве в Москве, затем всё время жил в США. Он никак не мог написать «Птицу» — не знал польской деревни, той жизни, которая с массой точных примет описана в повести. Это мог сделать только человек, который там жил.
Иоанна Седлецкая, недовольная книгой, предъявляет претензии не какому-то Риви, а Косинскому, хотя она признает, что старые жители Домбровы помнили Косинского и, самое поразительное, ряд страшных сцен, описанных в его повести, действительно имел место.
Казалось бы, все обвинения рассыпаются. Но такова природа человеческая — верить тому нехорошему, что говорят о ком-либо, ибо «дыма без огня не бывает». Чтобы опровергнуть наговоры, нужно расследовать, разобраться, нужно время. Времени у Косинского уже не было. Он бежал из Польши, чтобы не приходилось лгать. И увидел ложь в Америке. Бежал от своих демонов — в книги. А они шли за ним по пятам в жизни. Больше бежать было некуда. Он встретился и поговорил начистоту с одним из авторов той пресловутой статьи в Voice. И признался ему: «Я всю свою жизнь прятался». Мало кто знал, что своим девизом он выбрал знаменитое изречение Декарта — Larvatus Prodeo — «иду вперед, скрываясь за маской»...
Летом 1990 года, в Италии, он серьезно заболел, даже потерял сознание. Ежи винил свою аритмию. Правда, он жил с ней 20 лет, глотал таблетки, и все видели его в прекрасной форме. В последний год, однако, таблетки перестали помогать, а новые порой мешали работать. Пульс вдруг подскакивал до 200, а в полночь мог опуститься до 40. Нестабильное состояние не давало ему уснуть, он нередко бродил ночью по городу, возвращаясь домой часам к трем-четырем утра.
За пару лет до этого он написал толстую книгу «Затворник с 69-й улицы», в которой на главного героя, писателя Норберта Коского (понятно, кого он имел в виду), несправедливо навешивают всякие обвинения. Своеобразная попытка самозащиты, которая у читателей успеха не имела. Но никто из друзей Ежи почему-то не обратил внимания на одну деталь: в книге была глава о суициде. Косинский обращается в ней к истории Артура Кестлера, автора знаменитого романа «Слепящая тьма», а также создателя движения Exit, которое провозглашало право ухода из жизни и рекомендовало, как это лучше сделать. Косинский пишет о его смерти в 1983 году: «Кестлеры были найдены мертвыми в своей лондонской квартире — бутылочки с барбитуратами, стакан бренди в руке Артура, стакан виски рядом с Синтией и полиэтиленовые мешки, тесно обернувшие голову каждого».
Как видим, Косинский не только задумывался об уходе из жизни, но даже описал модель самоубийства, которой он и последует позже. Знакомые жизнерадостного писателя, однако, ничего не подозревали. А он ни с кем не делился и не обсуждал своих планов. В том числе, с Кики. Да и трудно было бы заподозрить в общем-то успешного автора в таком намерении: к 1991 году его 8 книг выдержали 109 изданий только в США.
И этот роковой день наступил — 2 мая, среда. Вечером Ежи и Кики присутствовали на коктейль-приёме по случаю презентации новой книги их друга. Ежи такие вечеринки не любил, они вскоре уехали и в 7:30 уже были дома. Когда биографы пишут, что Косинский десятками соблазнял женщин и любил бывать на различных вечерах каждый раз с новой спутницей — это, скорее всего, легенда. Он всюду бывал с Кики. А легенду эту поддерживал — ибо была она одной из его масок, за которой можно было скрыть свое истинное лицо. Тем более, что женщин, с которыми он дружил и общался, действительно было много. Последние несколько лет его доброй приятельницей являлась известная польская джазовая певица Урсула Дудзяк, жившая в Нью-Йорке буквально рядом с ними. И в этот вечер, когда Косинские вернулись домой, на автоответчике их ждало сообщение от Урсулы. Она предлагала пойти вместе пообедать. Кики отказалась — через день надо было лететь в Польшу по делам, и она решила складывать вещи.
Надо заметить, что поскольку у супругов квартира была маленькая, Кики привыкла спать в гостиной на тахте. Через комнату была протянута штора так, что возвращавшийся после ночных прогулок Ежи мог пройти в спальню, не разбудив жену.
Итак, Косинский созвонился с Урсулой, и они отправились поесть в ресторан Вольфа, на той же улице. А потом пошли в кино. Когда Ежи вернулся, Кики уже спала за своей шторой. Он осторожно прошел в спальню и задержался возле полки, поблескивающей переплетами всех тонов и оттенков. Его собственные книги, написанное и подаренное ему друзьями. Книги знаменитых, которых он ценил и к чьим мыслям нередко обращался. Пруст, Чернышевский, Кафка... Он усмехнулся про себя — его, недавно безвестного польского иммигранта, критики ставили выше Кафки, называли крупнейшим прозаиком Америки ХХ века.
Он снял с полки томик, открыл обложку. Глаз сразу остановился на экслибрисе с его девизом — Larvatus Prodeo. А стоило ли скрываться, если они всё равно настигли его? Да, они придумали жестокий и безжалостный способ казни — сначала подняли, возвеличили, чтобы потом унизить и растоптать. Обманом, завистью, наветом, предательством. Болезнью, наконец. Пора уходить. Ничего особенного — он не первый и не последний. Нас много, подумал он.
Тадеуш Боровский. Поэт. Родился в Житомире, выжил после Аушвица и Дахау и в 28 лет, в 1950-м, уже в Польше, сел возле плиты и повернул ручку газа...
Жан Амери. Философ. Родился в Австрии, выжил после Аушвица и Бухенвальда, в 1978-м принял смертельную дозу снотворного...
Пауль Целан. Поэт. Родился в Буковине, бежал из концлагеря, жил в Париже, переводил на немецкий Блока и Шекспира, Есенина и Аполлинера, Мандельштама и Евтушенко — в 1970-м бросился в Сену...
Примо Леви. Писатель. Родился в Италии, выжил в Аушвице, всего 4 года назад, в 1987-м, бросился в пролет лестничной клетки...
Что ж, теперь его очередь. Он не был в лагере, но лагерь был в нём... Йоська-Ежи Левинкопф-Косинский подошел к столу. Написал теплое письмо Кики, попросил прощения, зная, какую боль принесет ей его решение. Подписал ей несколько книг. Написал последнюю записку. Осталось только выполнить указания Кестлера.
Он заполнил ванну до половины, налил в стакан привычную порцию рома с кока-колой. Разделся, удобно устроился в воде, глотнул пригоршню таблеток и запив их, аккуратно затянул надетый на голову пластиковый мешок. «Как просто и приятно отправиться в вечность! И где это я был раньше?» — мелькнула последняя мысль.
Кики пережила его на 16 лет.
Добавить комментарий