— Сколько же лет ты мне дашь? Из старого житейского разговора |
Думал ли честный ганзейский купец, во что обратится чинная торговая сходка, оказавшись на русской земле? И как прозвучит здесь рациональное немецкое слово? Ярмарки… Как факелы, в которых сгорали серые будни жизни, пылали они когда-то по всей России. Но грянул Октябрь. И нам, вероятно, не самым удачливым потомкам, достались лишь отблески прадедовских воспоминаний да коптящие фитили.
Однако, вот факт: русская ярмарка возвращается! Правы библейские мудрецы: все вернется на круги своя — по Указу и без указа. Был бы только стол, да было бы что подать к столу. В Россию возвращается рынок. И пока тяжело и неуклюже поворачивается к нему закосневшая в волевых решениях страна, народные мастера уже тут — подают к столу. Начавшись, как и водится, в столице — в московском Измайлове, ярмарка перекинулась в Каргополье, на Урал, в Поволжье… Я езжу по этим народным сходкам, не питая иллюзий, что в них воскреснет стихия великого прошлого. Для меня это своего рода охоты, на которых я выслеживаю дичь — ищу мастеров. А найдя, везу их на свою, домашнюю ярмарку, которая живет уже с четверть века.
«Эти изделия живые»
Утром, просыпаясь посреди буйной ярмарки, рядом с которой священнодействует чайхана, а вокруг летают странные птицы, гуляют фантастические звери, дремлют лукавые коты, я думаю о том, что это не столько изделия народных мастеров, сколько таинственные существа природы.
Когда-то я жил в коммуналке, в комнате со старой кушеткой и угрюмым шкафом, на котором стоял корабль с алыми парусами. Летом эти паруса надувались и горели от ветра и солнца, залетавших в открытое окно. Я был романтиком. Я коллекционировал сны, впечатления, неудачные романы… Словом, все то, что не требует денег, отдельной квартиры, должности и нужных знакомств. И, вероятно, избежал бы участи «нормального» собирателя, не сведи меня судьба с тамбовчанином Николаем Алексеевичем Никифоровым.
Всю жизнь проспав на раскладушке (ибо экономил каждый квадратный сантиметр), Никифоров собирал все. В его коллекции хранились редчайшие письма Маяковского и ранние картины Бурлюка, перстень с секретом Петра Великого, «Мадонна» Рафаэля и … гнутые гвозди! Сотня чудо-гвоздей, собранных в столярках, изображавших животных, растения и людей. Именно эти «железки» и поразили мое воображение. Я понял, что Никифоров — величайший романтик, ибо и картина Рафаэля (за которую в Италии ему предлагали баснословные деньги), и волшебно выгнутый гвоздь в его глазах измерялись суть равными величинами — понятием чуда.
Впрочем, коллекционное хозяйство Николая Алексеевича оказалось столь велико, а содержание столь грандиозно, что если бы я и был тогда одержим манией собирательства, то, пожалуй, тотчас и навсегда оставил бы всякую надежду преуспеть в этом безумии — так потрясли меня труды тамбовского коллекционера. Но, спустя много лет, я вдруг с удивлением обнаружил, что и сам уже пребываю в мире удивительных вещей, без которых не мыслю своего земного бытия.
Однажды приехал Никифоров. Внимательно и дотошно оглядев мою коллекцию, заметил: «Эти изделия живые». Чуткий ко всему подлинному, он как бы открыл самую суть моего увлечения — меня притягивают вещи, берущие свое начало в природе, а затем одухотворенные человеком.
Таинства «Дымки»
 |
— В селе Дымково когда-то лепили только свистульки и везли на Уржумскую ярмарку, — рассказывала Зоя Васильевна. — Их покупали и стар и млад. Оттого и ярмарки звали «свистуньями».
Наблюдая, как под руками Пенкиной оживают вятские гармоники, наряжаются на свадьбу невесты, зацветают яблони, я узнавал секреты «дымки»: почему, например, ее испокон веков лепят именно женщины?
— Так ведь эту игрушку надобно вынянчить, всю нежность ей передать, чтоб у маленькой водоносочки ведерки колыхались. Вылепишь и покроешь тряпочкой, чтоб на нее и ветерок-то не дунул. Высушишь, в печке обожжешь, а когда обжигаешь, десятки раз в печку заглянешь.
— Трудно, наверное, с такой игрушкой расставаться? — спрашивал я, мечтая во что бы то ни стало ее приобрести.
— Конечно, трудно, — призналась Пенкина, предлагая выбрать, что захочу. — Вот тебе обыкновенный индюк, а эту птицу можно так расписать, что и глазам не поверишь. Иногда и скажешь ему: вот ведь ты у меня какой красавец получился!
С той поры каждый год я бывал в Кирове, наблюдая, как наследуют вятские мастерицы дымковское чудо. В мастерской пенкинской ученицы, ныне тоже знаменитой Лидии Фалалеевой, видел такую глиняную картину: яблони в белом цвету, птицы расселись по деревьям, по двору гордый петух ходит. А вот и невеста сидит, нарядившись — приданое в сундук сложено. И всюду печки русские: на одной Емеля едет, на другой блины пекут, а в третьей... сама Зоя Васильевна Пенкина игрушки обжигает. Похоже так получилось!
В последний свой вятский визит познакомился я с новой дымковской «звездочкой» Людмилой Верещагиной, которую в Кирове зовут — «Дама с собачкой». Почему? Увидите ее игрушки — сами все поймете. У Верещагиной барынька без собачки никуда: идет франтиха на свидание — собачку на руках, как талисман, держит; прогуливается с кавалером — и тут собачка возле ног, для полной идиллии; отдыхает на диване — и собачка рядом прикорнула. Но главная героиня верещагинских сюжетов — это, конечно, сама «барынька»: нарядная и кокетливая, влюбленная и любимая, праздничная и работящая.
— Помните, как в «Сильве» поется? — рассуждает Верещагина. — «Без женщин жить нельзя на свете…» И каких только я не лепила: и с собачками, и с кошками, и с дружками, и с подружками, и на прогулках, и на танцульках, и у колодца, и за стряпней… Сегодня одну барыньку, завтра сразу три-четыре, а послезавтра — целый хоровод!
Добрые драконы
 |
В саду под чинарой старый Гафур рассказывал:
— Мне было 10 лет, когда я остался сиротой, и усто (мастер — Л.Л.) Хадыр взял меня к себе в подмастерья. Он лепил тандыры — печи для выпечки хлеба. Я тоже много лет делал тандыры, но по ночам мне снилось, что леплю каких-то странных зверей. Бывало, вскакивал ночью, чтобы вылепить их наяву, однако, не решался. Коран запрещает изображать людей и зверей — они ведь могут ожить… Мне было уже за шестьдесят, когда, наконец, появились мои драконы.
В мастерской усто Гафура толпились необыкновенные чудища: зубастые пасти, змеиные и козлиные головы, конские спины и собачьи хвосты! Все фигуры были покрыты разноцветными полосками. Я спросил: нет ли в этих полосках тайного смысла?
— Так это же раны на теле дракона, — серьезно ответил Гафур. — Если он вдруг оживет, как утверждает Коран, то оживут и его раны, и тогда дракон умрет. Но я-то знаю, что мои звери не способны принести зло. Я вложил в них свою душу.
Кот-мельник
С этим уникальным игрушечным мастером я встретился совершенно случайно. Проезжая на автобусе через псковскую деревню Татищево, заметил бордовый домик с голубыми наличниками, на которых сидели пестрые дятлы. Вышел, не колеблясь. Постучался в избу. Не дождавшись ответа, открыл дверь и замер. В солнечном квадрате комнаты на столе стояла чудная мельница, из которой выглядывал рыжий кот.
Высокий могучий старик появился из-за печи с косой и бруском.
— Извините за беспокойство, — сказал я, — но дом у вас больно хорош. А мельница еще лучше!
— Кот работник плохой, — хмуро объявил старик. — Ему бы мышей ловить, а он вот на мельнице устроился.
Осмотревшись, я заметил и других персонажей: коту-мельнику составляли компанию слон-меланхолик с розовыми ушами и грустными глазами, щеголь пингвин во фраке с бабочкой, веселый скалозуб крокодил…
— Где же вы таких зверей видели? — удивился я. — Ведь таких даже в зоопарке нет.
— А я в зоопарке не был, — сообщил мастер. — Я из Татищева, как мальцом сюда привезли, так никуда и не выезжал. Я все умею. Что в голову придет, то и сделаю. Хотите, сыграю? — вдруг предложил он. И, не дожидаясь согласия, достал из-под стола «хромку», казавшуюся в его руках игрушечной. Приладил ремень на плечо, объявил: «Страдание!» Зацепенел лицом. И, отвернувшись от меня, заиграл. Внезапно оборвал мелодию, кинул: «Семеновна!» Желваки в такт музыке ходили у него под скулами. Внезапно перешел на мелодию Антонова «Под крышей дома моего». — Куплеты сочиняю. Знаете эту песню? — И тут же спел несколько забавных куплетов на мелодию Юрия Антонова, из коих почему-то запомнилось: «Обед в столовой не варили, но это тоже ничего. А как красиво пообедать под крышей дома своего». Я предложил ему сфотографироваться. Мы вышли в сад, где под яблонями у Дмитриева была мастерская: токарный станок, тиски, хитроумно приспособленные для отбивки косы и пилки дров. Рядом высился колодец с резным навесом и тяжелой бронзовой рукоятью (одному Богу известно, где Дмитриев нашел этот «антиквар»). Я заглянул в прохладное нутро — в далекой глубине тяжелым серебром мерцала вода. И услышал голос Василия Дмитриевича:
— На стенки-то погляди, я их речным камнем выложил. Могучие ребристые стены отсвечивали красновато-коричневым, и я представил себе, как этот неугомонный человек доставал из реки тяжелые, отполированные водой камни, чтобы сделать свой колодец вечным и прекрасным.
На прощанье он вынес мне свою мельницу с рыжим котом.
— Бери, раз уж так понравилась. Я зимой другую сделаю. Да заодно кота научу работать.
Драгоценные тыквы
Такие сосуды во всей молдавской Гагаузии можно сегодня встретить только в Комрате, а именно в мастерской Петра Влаха.
Едва тыквы родятся, Влах задает им определенную форму. Затем, когда тыквы поспеют, срезает их, очищает от семян и вешает на забор сушиться. Тут они еще зеленые, золотистыми становятся уже после обработки. Досушив тыквы в горячей духовке, мастер снимает бритвой тончайший слой, но так, чтобы не повредить коры, которая и сама-то в миллиметр толщиной. А ведь эта корочка необыкновенно прочна — крепче дуба. После обработки она и цветом и твердостью сродни поверхности бильярдного шара. Легкие, как перо, сосуды Влаха могут служить десятки лет.
Наблюдая, как Петр выжигает на готовых сосудах гагаузский орнамент, я спросил, не проще ли раскрашивать их красками.
— Я же говорил, — отвечал мастер, — эти сосуды живые. Краски не пропускают воздух — тыквы перестают дышать.
Березовые «шары»
 |
Я сижу в кряжистом (стокилограммовом!), молочно-янтарном кресле, сработанном мастером из березового «шара» — так называют огромный сувель, нарост на дереве. В кресле этом удивительно удобно, покойно и, помнится, Эдвард Таккер объяснял мне, что его природные изделия снимают любой стресс. На это обратили внимание и в княжестве Монако, куда возили на выставку изделия лесного скульптора: могучей красоты столы и кресла, сказочные вазы и «дендромодули» — фантастические композиции из наростов бука. Шесть таккеровских вещей были куплены и навсегда остались во дворце принца Монако.
Передо мной метровая ваза, которую я окрестил «геркулес» — вся будто в мощных бицепцах на гладко-волнистом теле.
— Я вырезал ее в честь друга, он живет в горах, в Хаджохе, неподалеку от Майкопа, — объяснял мастер. — Друг написал: «На моем огороде умирает замечательная старая груша. Приезжай и возьми ее». Я приехал и взял. Однако, такие подарки случайны. Я ищу нужный материал по всей России — в калужских и вологодских лесах, урочищах Северного Кавказа, в уральской тайге, на берегах Байкала…
А вот эту «Красную» вазу Таккер сделал из сувеля горного бука. Взял его на речке Зеленчук, в одном из самых красивых мест в мире — в Лунной долине Казбека. В этих местах деревья дарят такую «патологию» (результат борьбы с ветрами, лавинами, камнепадами), что Эдвард готов лезть за таким материалом хоть к черту на рога. Он приезжает сюда в марте, после того, как прошли лавины, свалив десятки деревьев. И идет порой десять, двадцать километров, прежде чем находит одно, самое подходящее.
Из чего только не делает своих удивительных вещей Таккер — из наростов бука, груши, сосны, пихты… Но всему голова — легендарная русская береза, из наростов которой мастер соорудил экзотическую гостиную: в зеркальной поверхности стола и кресел, изысканных зеркальных рам, как талая вода, струится глубинная жизнь дерева. И все это сработано из так называемых березовых «шаров», которые Таккер добыл под Калугой, на лесоповале. Там вели вольтку, деревья валили и гуртовали по обочинам. Каждый такой «шар» (так называют огромный сувель) весил до 150 килограммов. Когда Эдвард тащил их из леса, спина трещала!
— Как возникают твои произведения?
— Когда выбираю материал, я уже вижу в нем с десяток вариантов. Моя задача — не просто сделать красивую вещь, но выявить в дереве то, что оно утаило от человека, пока жило в природе.
— Значит, ты даешь дереву вторую жизнь?
— Я ему, а оно мне.
Наташкина улица
 |
Говорят, когда она в первый раз пришла на эту ярмарку со своим товаром, возле нее сразу образовалась толпа. Прочие умельцы и коробейники с завистью наблюдали, как лихо и азартно торгует новенькая. «Наш Игнат — у всех нарасхват. Потому что у Игнашки — душа нараспашку!» — сыпала она, выставляя живописнейшие рельефные картинки в рамочках, на которых ее Игнат — ярмарочный фокусник и пройдоха, обаятельный, белокурый (либо жгучий брюнет) и ужасный франт, восседая за праздничным столом, уставленным всевозможными яствами, увенчанном самоваром, с которого свисают золотистые ожерелья из баранок, — ублажал нарядных полногрудых девиц. Забавный этот персонаж, кочевавший из картинки в картинку, с одного стола за другой, перебегавший из одного алькова в следующий, — был любимым, но отнюдь не единственным героем мастерицы. На наташкиных «ярмарках» встречал я силача «Бамбулу», рвавшего железные цепи, Аленушку, ткавшую свое приданое, Бабу Ягу, распивающую чаи с Кощеем… Главный же секрет этих самобытных и, по своему, неповторимых творений заключался в том, что все персонажи, все убранство «картинок» сочинялось из обычного теста. А впрочем, теста необыкновенного. Ибо ни одна из мастериц, пытавшихся подражать Наташке, не могла постичь ее рецепта, благодаря которому все, что она лепила, получалось удивительно жизненно, органично, изящно. И так крепко, что, казалось, сделано из камня.
Кто учил Наташку ее художествам? Вскоре я уже знал, что никто. Она росла в детском доме. Кое как окончила школу, откуда ее не раз выгоняли за «странные» выходки: то она приходила в класс с расписанным красками лицом, то, оставшись после уроков, расписывала стены класса сценами из народной жизни… Она была прирожденным художником. Потому, вероятно, и не пошла в художественное училище. Из детдома ушла прямо в «люди», довольствуясь случайными заработками: писала для кооперативных артелей и магазинчиков яркие вывески — а ля Пиросмани, не подозревая, что такой художник жил на свете, и даже был знаменит. И уж совсем не представляла, что скоро тоже станет знаменитой — правда, в своем узком кругу, среди таких же, как и сама, уличных художников, и (подобных мне) «сумасшедших» коллекционеров.
Так Наташка и звала меня, считая явно ненормальным за то, что покупал практически все, что она сочиняла.
Завидев меня, она бросала своих покупателей, радостно крича: «Вот, пришел сумасшедший! Коли он не возьмет — тогда вы берите». Если же у меня не оказывалось денег, приставала: «Ты мне только скажи — нравится? «И, уяснив, что нравится, отдавала даром, махнув рукой: «Сочтемся».
О ее личной жизни я до поры ничего не знал. По натуре открытая, Наташка не касалась своего житья-бытья. Казалось, все ее существо только здесь, на ярмарке, здесь ее родной дом, здесь ее друзья и подружки, с которыми она торговала, делила кусок хлеба, распивала бутылочку-другую. А ведь где-то был дом, в котором она жила, растила дочку, мастерила свои «картинки». Как-то я ее спросил: «Ты замужем?» Она рассмеялась: «Как же я дочку родила?» Но я за мужа не держусь, позовешь — за тебя выйду». А после этого вдруг исчезла. Бывая на ярмарке, я спрашивал о Наташке у ее товарок. Отвечали, мол, лежит в больнице. Что с ней, сколько пролежит, неизвестно. Между тем, у меня появились другие увлечения, я заглядывал на ярмарку все реже и реже…
Прошло два года. Однажды я снова отправился на ярмарку. Наташку не нашел. Но встретил коробейниц, торговавших картинками, сделанными «под Наташку». «Как зовут этого малого?» спросил я, указывая на бледную тень того молодца, которого моя Наташка звала Игнатом. — «Зовут Егор — на руку скор», — бойко отвечали мне. — «А Наташку не видели? У которой Игнат — у всех нарасхват?» — «Слыхали. Да ведь умерла она. Говорят, муж-пьяница бил ее смертным боем. Потом сбежал. А умерла от рака. Осталась маленькая дочка. Кто-то из здешних мастериц взял ее в семью». От мастера — резчика (по совместительству профсоюзного ярмарочного «босса») я узнал: в помощь наташкиной дочке уличные художники создали своего рода благотворительный фонд, который здесь, на ярмарке, называют просто «копилкой». А тот ряд, из которого Наташка зазывала покупателей, прозвали Наташкиной улицей.
Вечные туеса
Поразила береста. Она была обработана так, что ни один природный штрих не ушел из материала.
— Деревенские мастера, — рассказывал Сергей, — снимают бересту с дерева длинной лентой, потому что в основном плетут корзины, кошели, баклаги. Я же плету небольшие вещи: конфетницы, солонки, оправы для зеркал, даже мужские галстуки. А всевозможные крупные туеса делаю из цельной бересты, снимая ее с дерева пластами, чтобы сохранить всю ее специфику — природные рисунки, наросты.
Поразительно, но факт: истинный горожанин, Волов занимается берестой всего-то лет десять, а знает его уже весь мастеровитый Северо-Запад. Никто из его ближайших предков не был умельцем, и я невольно размышляю: не является ли душа Волова тем «лазером», который, пронзая толщу веков, соединяет его с душами далеких родичей, что были когда-то Мастерами?..
Дом, который он выстроил своими руками в Петрозаводске на берегу Онежского озера, сделан в трех уровнях: в подвале-мастерская, над подвалом кухня, спальни, детская и гостиная с камином; деревянная лестница винтом уходит наверх, где находится музей Мастера.
— Буду здесь туристов принимать, — говорит Волов. — Во дворе флигель пристрою для гостинички, пусть живут, наблюдают за работой мастера, да в музей ходят. А вон из того «черного ящика», — показывает в окно на темный от времени глухой сарай, — каретник сделаю, с гербом берестяного короля над воротами. В нем карету поставлю. Рысаков привезу. Представляешь?
Вместо эпилога
Дома у меня живет вятская ярмарка — такая, какой ее видели в начале века: крутится карусель, шагают гармонисты на ходулях, пляшут скоморохи; а в тесных рядах торгуют глиняной посудой, лаптями, сапогами, кружевами, игрушками; и тут же сами мастера — тачают, плетут, лепят, режут… Ярмарку эту сочинил кировский мастер Валерий Жигальцев. Мастерил ее по устным рассказам и по старинным гравюрам. Вглядываясь в жизнь последних старых мастеров, в их изделия, вкусы, приемы, традиции. И, полагаясь на собственную интуицию, ибо сам родился в крестьянской семье, жизнь которой когда-то озаряли русские ярмарки.
По утрам, начиная день, я «еду на ярмарку». И хотя человек я уже поживший, кажется, что все еще у меня впереди.
Добавить комментарий