(Окончание, начало)
В это же время в доме Бриков-Маяковского возник новый друг по имени Яня - Яков Агранов, особоуполномоченный ВЧК, заведующий отделом по надзору за интеллигенцией, следователь дела о "петроградском заговоре", по которому погиб Гумилев. (Впоследствии Агранов и сам стал жертвой сталинской мясорубки). Как и зачем он оказался в круге Бриков - по мнению Ваксберга, ответа пока нет. В.В.Катанян мимоходом сообщает в своей книге, что Агранов, Эльберт и другие чекисты - Горожанин, Воловичи - "были знакомыми Маяковского и попали в дом через него".
А дальше Ваксберг сообщает ошеломительный факт, обнаруженный все тем же Скорятиным в архиве консульского управления наркоминдела. Когда Лиле все-таки дали визу в Англию, "ей потребовался почему-то новый заграничный паспорт". В ее выездном деле записано, что она подала заявление о выдаче паспорта 24 июля 1922 года, получила его необычайно быстро - через неделю. А в графе "Перечень представленных документов" значится всего одна бумага - "Удост<оверение> ГПУ от 19/VII # 15073".
Ваксберг снова настаивает, что Лиля вряд ли была штатным сотрудником. Но ГПУ явно было заинтересовано в ее поездке. Самой темной и таинственной полосой жизни "треугольника" называет Ваксберг это время, когда "лубянские бонзы" стали их ближайшими друзьями. И опять подчеркивает: "Общаясь с чекистами, дружа с ними, выполняя их "скромные" просьбы, они...с полной и искренней убежденностью полагали, что делают правое дело. Извиняет их это или не извиняет - вопрос другой. Важно понять, какие чувства ими тогда руководили".
Знаменательно, что в книге Катаняна сообщается (в сноске) о его знакомстве с книгой Ваксберга. Он опровергает Ваксберга только по трем, не слишком значительным, пунктам. Первое - что Шаляпин, познакомившись с 13-летней Лилей, не мог рассчитывать на "любовное приключение" с ней. Второе - что Лиля никогда не страдала запоями. Третье - что Людмила, сестра Маяковского, не имела матримониальных видов на Катаняна-старшего. Больше никаких возражений у Катаняна нет, и он мельком подтверждает, что у Ваксберга образ Лили "обрисован, в целом, правдиво".
После смерти Маяковского Лиля стала его официальной наследницей (вместе с его матерью и двумя сестрами). Однако, секретным (!) постановлением правительства ей отдали половину авторских прав, а всем остальным - вторую половину. Родные поэта, и до того не питавшие к ней теплых чувств, не пришли от этого в восторг. В это же время, по словам Ваксберга, "кооперативная квартира, за которую безрезультатно бился Маяковский, была, наконец получена". Там поселились Брик, Лиля и ее новый гражданский муж - крупный военачальник В.Примаков. В 1936 году В.Примаков был арестован, в июне 1937 расстрелян вместе с Якиром, Уборевичем и Тухачевским. Лиля и Брик уцелели.
Да, очень любопытной личностью был О.Брик, которого Франсин дю Плесси справедливо называет " самым надежным советником и самым горячим пропагандистом Маяковского".
Естественно, дю Плесси не могла знать поэта - она родилась в год его самоубийства. Памятник ему в Москве (сооруженный в 1958 году) она иронически описывает как "воплощение советского человека во всей его уверенности и оптимизме, шагающего к величайшему будущему человечества". Упоминает она и о втором памятнике на главной московской магистрали. "Маяковский и Пушкин, - пишет она, - вероятно, два поэта, стихи которых больше всего заучивали русские школьники, родившиеся после Второй мировой войны. И тут не замечали диссонанса между агрессивно самоуверенным марксистским героем, запечатленным в статуе, и Маяковским-человеком, неуравновешенным гением, который покончил с собой в 1930 году, в возрасте 36 лет. Русская культура всегда превосходно творила мифы, и в результате политическая неуместность этого несоциалистического поступка не больше повлияла на всеобщий культ Маяковского, чем идиотская последняя дуэль Пушкина в защиту чести его глупенькой жены - на культ этого поэта".
Вероятно, многие вздрогнут от этого суждения о Пушкине, но оспаривать его нелепо - у каждого свое мнение. Что касается "несоциалистического поступка" Маяковского, то он был "прощен", конечно, не в силу мифотворчества русской культуры, а исключительно по велению тирана. Несколькими страницами ниже выясняется, что Франсин дю Плесси это знает. Она даже приводит "презрительную фразу" Пастернака о том, что Маяковского при Сталине насаждали насильственно, точно картофель при Екатерине.
Уместно задуматься над тем, почему Сталин вообще оказался так милостив к поэту-авангардисту, которого не жаловал Ленин (тот, как мы помним, сквозь зубы одобрил лишь "Прозаседавшихся" за правильное содержание, а поэму "150 000 000" расценил как "вздор, махровую глупость и претенциозность").
Напомним об этих милостях.
В 1935 году Лиля, как главная наследница поэта, решилась написать Сталину. В письме она жаловалась на то, что Маяковского плохо издают: полное собрание вышло только наполовину небольшим тиражом; однотомник не напечатан. "Книг Маяковского в магазинах нет, - писала она. - Купить их невозможно". Было постановление правительства открыть кабинет поэта при Комакадемии, чтобы собрать там все материалы и рукописи - его не выполнили. Моссовет отказал в деньгах на устройство музея в Гендриковом переулке. По распоряжению Наркомпроса из школьных учебников на 1935 год выкинули поэмы "Ленин" и "Хорошо!". " После шести лет работы обращаюсь к Вам, - заключала Лиля свое письмо, - так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследие Маяковского".
Благодаря помощи Примакова письмо дошло до Сталина. Разумеется, великий вождь на него не ответил. Но наложил резолюцию, адресованную Ежову (тогда еще не главе НКВД, а работнику ЦК). Дю Плесси в своей статье цитирует ее текст неточно: "Товарищ Брик права: Маяковский был и остается талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление". На самом деле Сталин называл в резолюции "товарищем" только Ежова, но не Лилю. И уж, конечно, не ей было дано определять значение Маяковского. Подлинный текст гласит: "Тов. Ежов, очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (Брик) или вызовите ее в Москву".
Разница, казалось бы, небольшая, но как точно подлинник воплощает стиль автора - "кому в лоб, кому в пах, кому в бровь, кому в глаз" - и его умение повсюду обнаружить преступные замыслы.
Что было дальше, известно всем бывшим советским гражданам старшего поколения. Думаю, что все мы до сих пор, если разбудить нас ночью, можем прочесть наизусть "Стихи о советском паспорте".
После того, как арестовали Примакова, каждую ночь ареста ждала и Лиля. Однако, за ней не пришли. В.В.Катанян рассказывает, что в 1977 году он принес ей запрещенный "Континент", и там, в статье Роя Медведева, было написано, что из списка литераторов, подготовленного для ареста, Сталин собственноручно вычеркнул Лилю Брик со словами: "Не будем трогать жену Маяковского".
Так оно было или не так, но чудо совершилось. Лиля (и Осип!) остались в живых и даже на свободе. Возможно, они имели в глазах властей некую самостоятельную ценность. Но многих ли это спасло в те годы? Все-таки, может быть, дело в Маяковском?
Почему же Сталин так относился к Маяковскому?
То, что поэт поставил себя на службу революции, большого значения иметь не могло. Вспомним судьбу такого же, насквозь революционного, художника Мейерхольда, замученного в сталинских застенках.
Вероятно, гораздо важнее был его поэтический талант. У "стихотворца" Сталина к таким людям, мастерам поэзии, явно было особое отношение. Возможно, он считал себя подлинным - в отличие от Ленина - ценителем прекрасного. Не случайно же он так допытывался в телефонном разговоре с Пастернаком, "мастер" ли Мандельштам. А может быть, бывший семинарист верил в то, что "мастера" отмечены Богом, и суеверно боялся их обидеть?
Но - удел Мандельштама о том свидетельствует - и это не решало дела. Когда к земному богу проявляли непочтительность, он забывал страх перед царем небесным (если и вправду его имел). Мандельштама сгубило одно - конечно, невообразимое по смелости - стихотворение. Нельзя ли предположить, что Маяковского возвысили, а Лиле сохранили жизнь всего несколько известных строк из стихотворения "Домой!":
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
О работе стихов
от Политбюро
Чтобы делал
доклады Сталин.
"Так, мол,
и так...
И до самых верхов
Прошли
из рабочих нор мы:
В Союзе Республик
пониманье стихов
Выше
довоенной нормы..."
Это написано в 1925 году, вскоре после смерти Ленина. Тирану, только-только вступившему в настоящую власть, эти строки могли прийтись особенно по сердцу. Он здесь не только главный, бесспорный вождь страны - он и знаток поэзии, за которым большой поэт признает право на высшее суждение о ней, и мудрый попечитель культуры, расцветающей под его руководством. И тут не чувствуется намерения польстить, строчки не вымученные. (Возможно, на счастье поэта, фамилия генсека просто удачно легла в рифму?) Маяковский так же искренен, как, например, в своем неподражаемом пожелании: " Я хочу, чтобы после работы завком запирал мои губы замком". Искренность должна была понравиться. Такое стихотворное увековечение образа вождя могло очень глубоко запасть в душу рябого, сухорукого сына пьяницы-сапожника, похоже, страдавшего сильным комплексом неполноценности и потому невероятно чувствительного как к обидам, так и к восхвалениям. Жалоба Лили дала ему повод облагодетельствовать мертвого, в любом случае уже безопасного поэта.
Возможно, имело значение также и то, как "вели себя" во Франции родственники Лили. В 1928 году Эльза соединяет свою судьбу с поэтом-сюрреалистом Луи Арагоном (официально они оформили брак в 1939 году). Вскоре после этого Арагон порывает с сюрреалистической группой Андре Бретона. В 1930 году он уже прибывает на международную конференцию в СССР как "прогрессивный писатель", а годом позже вступает в компартию. Возможно, это произошло по убеждению, но трудно сбросить тут со счета "фактор Эльзы". Как одержимый, Арагон принимается восхвалять СССР в стихах. Тут и "Ура, Урал!", и поэма "Красный фронт" с призывом к революции во Франции. И стихи с невинным названием "Прелюдия к сезону вишен" (1931). Пожалуй, даже в сюрреалистическом сновидении трудно вообразить себе такой текст (отрывки из которого приводятся в переводе с английского по книге The Black Book of Communism, вышедшей в Париже в 1997 году, а в США в 1999.) Вот он.
Я воспеваю ГПУ, которое формируется
В сегодняшней Франции
Я воспеваю ГПУ,
которое нужно нам во Франции...
Я призываю ГПУ готовить конец света...
Да здравствует ГПУ,
диалектическая фигура героизма
Настоящие герои,
не какие-то кретины-летчики...
Да здравствует ГПУ,
долой деньги и банки...
Да здравствует ГПУ, долой семью
Да здравствует ГПУ, долой адские законы
Да здравствует ГПУ,
долой врагов пролетариата
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГПУ.
Не будем пытаться распутать клубок побуждений, вызвавших к жизни оду советскому гестапо (от которой Арагон, конечно, отрекся впоследствии). Мне лишь кажется, что среди них был и мучительный страх Эльзы, инстинктивно искавшей защиты для сестры.
Арагон, как полагалось левому интеллигенту, прославлял пакт Сталина с Гитлером. После войны написал роман "Коммунисты". Имел советские награды, в том числе Международную Ленинскую премию мира. Стал членом ЦК французской компартии, главным редактором "Леттр франсез", партийной газеты по вопросам культуры. В январе 1953 года, когда в СССР готовилось "окончательное решение" еврейского вопроса, и Лиля вместе со всеми умирала от ужаса, Сталин со свойственным ему иезуитством приказал дать Эренбургу Сталинскую премию мира. Арагон приехал в Москву и произнес на торжестве речь, подобострастно восхвалявшую не лауреата, а "великого вождя". И, явившись вместе с Эльзой к Лиле, сказал ей открытым текстом: "Теперь тебя никто не тронет" (что, впрочем, было довольно наивно).
Эльза благодаря своему трудолюбию и упорству сделала себя французской писательницей. С 1938 года начала писать по-французски. В 1945 году получила престижную гонкуровскую премию (не будем гадать, какую роль здесь сыграло огромное в те послевоенные годы влияние компартии, и сколько приходится на талант). Во всяком случае, имя Эльзы Триоле стало известным в мире.
После смерти Сталина, когда, казалось, Лиля была уже в безопасности, Арагону и Эльзе снова пришлось защищать ее, но более гласно.
История гонений на Лилю, о которых в статье Дю Плесси упомянуто вскользь, подробнее всего изложена в книге Катаняна-старшего "Распечатанная бутылка" (1999, Нижний Новгород).
Все началось в 1958 году, когда Лиля не слишком охотно согласилась на публикацию в 65-м томе "Литературного наследства" адресованных ей 125 (из 416) писем и телеграмм Маяковского. Письма были очень личные, очень человечные и разрушали образ бронзовой статуи, в которую уже был превращен поэт. Пламенный трибун революции писал любимой, что целует ее 32 миллиона раз в минуту и подписывался "Счен", изображая себя в виде неуклюжего щенка. Этого не смогли вынести многочисленные недоброжелатели Лили, авангардного искусства и евреев. Их возглавила старшая сестра поэта, а с флангов ее подпирали Колосков (бывший директор музея в Багдади, автор книги "Маяковский в борьбе за коммунизм") и Воронцов, сотрудник аппарата ЦК. За спиной Воронцова маячила фигура всемогущего идеологического вождя - М.Суслова.
Людмила Владимировна написала жалобу в ЦК. Там откликнулись так, словно только того и ждали. Комиссия ЦК осудила "Литературное наследство" за искажение облика поэта и публикацию сугубо личной переписки, не представляющей научного интереса. Газеты мгновенно начали выражать "недоумение" публикацией.
Но тут в Москву приехал Арагон. Предполагалось создание параллельной истории СССР и США, он должен был писать "советскую часть". В разговоре с Сусловым Арагон сказал: "Я бы не хотел, чтобы в то время, когда я буду выполнять это поручение, здесь мучили мою семью". Ему ответили молчанием, но кампания прекратилась. Только запретили выход следующего, 66-го тома "Литературного наследства", где должны были поместить мемуары о Маяковском. Вместо него выпустили, как ни в чем не бывало, сразу 67-ой... Кто там будет считать?
А затем времена стали меняться. Оттепель сменилась заморозками.
В 1965 году арестовали, а в 1966 приговорили к 7 и 5 годам строгого режима А.Синявского и Ю.Даниэля за публикацию своих произведений на Западе. И Арагон впервые выступил против решения советских властей. В "Юманите" он напечатал заметку о беззаконии этого процесса, что мгновенно превратило его из "нашего большого друга" в злопыхателя и клеветника. У Лили больше не было сильного защитника. Охота на нее была разрешена.
К 38-ой годовщине смерти Маяковского в 16 номере журнала "Огонек" за 1968 год появилась статья Воронцова и Колоскова под названием "Любовь поэта". Ее авторы воспользовались тем, что в 1956 году было "рассекречено" стихотворение Маяковского "Письмо Татьяне Яковлевой" (К. Симонов опубликовал его в "Новом мире"). Конечно, в глазах советских ортодоксов страсть к "белоэмигрантке" не украшала поэта. Но лучше уж эмигрантка, да зато "дочь русских родителей"! Статья была насквозь пропитана юдофобским духом. За ней тем же летом последовали еще две. Именно Яковлеву, в противовес Лиле, объявили подлинной, самой большой любовью Маяковского, с которой он мечтал создать настоящую семью. Цитировали ее письма к маме в Пензу, где она писала о том, что обожает Россию и хочет вернуться. Утверждали, что это и случилось бы, если бы не Брики, которые употребили свое влияние, чтобы Маяковского не пустили в третий раз во Францию. Фактически Лилю и Осипа обвиняли (хотя и намеками) в том, что они повинны в его самоубийстве.
Протестующие письма послали друг Маяковского, поэт Семен Кирсанов (в секретариат Союза писателей и Косыгину), К.Симонов (в "Литературную газету"), Б.Слуцкий (Брежневу), И.Андроников (в "Известия"). Симонов писал о том, как трактуется в "Огоньке" лирика Маяковского: "Литературной науки в такой трактовке ни на грош. Элементарной объективности тоже нет. Уважения к памяти поэта еще меньше. Но зато много плохо скрытого озлобления по адресу Л.Брик, то есть по адресу человека, которому на протяжении многих лет были посвящены вершины лирики Маяковского..." Он называл статью "попыткой ввести в массовый обиход сплетню, опубликованную двухмиллионным тиражом". С двумя статьями в защиту сестры выступила Эльза на страницах "Леттр франсез".
Статьи были возмущенные, но вполне корректные. Однако, Эльза, видимо, потеряла душевное равновесие и стала искать других, более действенных способов восстановить доброе имя сестры. Ей показалось, что для этого нужно скомпрометировать Татьяну. Иначе нельзя объяснить, почему в августе 1968 года из Швейцарии Эльза присылает Лиле два письма, где подробно описывает свои беседы с Пьером Симоном - братом того самого врача, у которого в 1928 году лечилась Татьяна, и в приемной которого сама же Эльза познакомила с ней Маяковского. По словам Пьера, выходило, что Татьяна была распутна (он назвал двух ее любовников и намекнул, что сам был третьим); что при известии о гибели ее мужа, Дю Плесси, в 1940 году она "облегченно вздохнула! Наконец-то!"; что отец Либермана, второго мужа Татьяны, был сотрудником "Аркоса" в Лондоне (так же, как мать Лили и Эльзы!), наворовал там миллионы, был приговорен к смерти советским судом и бежал в Америку; что мать Либермана содержала в Париже школу танцев, которая на самом деле была не чем иным, как борделем. Доброе слово заслужила в письме лишь Франсин Дю Плесси, о которой Эльза пишет следующее: "Дочь ее (Татьяны) вышла замуж, ее фамилия Grey. Летом 67-го года в американской газете New Yorker появились две ее автобиографические статьи, в которых она описывает свою жизнь с ненавистными ей родителями. Эти статьи я обязательно найду и пришлю вам, они будут поучительны для Воронцова и Колоскова. Пьер и его жена говорят, что написаны статьи необыкновенно талантливо". О Татьяне же, по словам Эльзы, Пьер отозвался как о "страшной бабе". Во втором письме рассказано про встречу с Марком Шагалом и его женой Вавой. "Оказалось, что они хорошо знают Татьяну и все ее окружение". "Вава даже огорчилась, что вся "романтика" огоньковская относилась к ней. Она говорит - да это вульгарная, крикливая баба, раскрашенная туча, которая обделывает всякие дела, коммерческие, и помыкает мужем-тряпкой". А Шагал якобы подтвердил слова Пьера Симона про танцевальную студию матери Либермана.
В том, что Эльза опустилась до бесед такого уровня, и пересказывает их сестре, чудится не только желание утешить Лилю. Есть здесь, возможно, прежде всего, расчет на то, что письмо - а сестры переписывались по обычной почте - будет прочитано и принято к сведению кем-то еще. Писательница Эльза Триоле не могла оперировать таким материалом в своих статьях. Частные письма - дело другое...
Конечно, никакие протесты не оказали ни малейшего воздействия на советских боссов. Тем более, этим же летом Арагон осудил в "Юманите" вторжение СССР в Чехословакию, и это не могло не отозваться рикошетом на Лиле. Людмила Владимировна добилась того, что был закрыт музей-квартира в Гендриковом, где ее брат проживал вместе с ненавистными Бриками. Учредили другой музей в доме на Лубянском проезде - там у Маяковского была комната в коммунальной квартире, и там он покончил счеты с жизнью. В письме Брежневу Людмила Владимировна так объясняла, почему Гендриков надо закрыть: "Здесь будет паломничество для охотников до пикантных деталей обывателя. Волна обывательщины захлестнет мутной волной неопытные группы молодежи, создаст возможность для "леваков" и космополитов организовывать здесь книжные и другие выставки, выступления, доклады, юбилеи и т.п. Крученых, Кирсановых, Бурлюков, Катанянов, Бриков, Паперных и пр., а может быть еще хуже - разных Синявских, Кузнецовых, духовных власовцев, Дубчеков, словом, предателей отечественного и зарубежного происхождения".
В 1973 году (к 80-летию Маяковского) В.А.Катанян и режиссер С.Юткевич решили сделать для телевидения монтажный фильм "Поэт на экране". Туда должны были войти редчайшие кадры из фильма 1918 года "Барышня и хулиган" по рассказу итальянского социалиста Де Амичиса "Учительница рабочих". Маяковский не только написал сценарий, но и сыграл героя. Существовали также фото и обрывки пленки из еще двух картин: "Не для денег родившийся" (по мотивам "Мартина Идена" Джека Лондона), где он также был сценаристом и исполнителем главной роли, и "Закованная фильмой". Здесь Лиля играла балерину, нарисованную на киноафише, а Маяковский - художника. Силой своей любви художник заставлял рисунок ожить и сойти к нему в объятия. Во 2-м томе своих воспоминаний (М.,1991) Юткевич рассказывает о том, как "Поэт на экране" был "с почетом" принят на студии, а на другой день категорически запрещен. Режиссеру предложили вырезать оттуда все, кроме "Барышни и хулигана". Он, по его словам, "вынужден был подчиниться и изуродовать картину". Но и в таком виде она была показана всего один раз, а затем на 9 лет снова положена на полку.
Разгадка оказалась проста. Макаров, директор нового музея Маяковского, узнав о том, что на экране мелькнет изображение Лили (а ее уже стали замазывать на публикуемых фотографиях с Маяковским), написал донос в ЦК. Там говорилось: "Ко дню всенародных юбилейных торжеств глашатая революции, полпреда Ленинской партии в поэзии С.И.Юткевич готовит "юбилейную" ленту, в которой Маяковский выступает в роли хулигана и в роли "скучающего" художника, мечтающего о чудесной стране "Любландии"...Главное, чего хочет Юткевич - это показать советскому зрителю, как "садилась на колени" Маяковскому Л.Ю.Брик и как "бешено" он ее любил. Иначе - опошлить образ и имя великого поэта...показать, как из обыкновенного "хулигана" и "скучающего художника" "любовь" Л.Брик "сделала" великого поэта Маяковского".
Лишь одна серьезная попытка защитить Лилю была сделана по горячим следам первой же статьи в "Огоньке". Это был совершенно удивительный, почти невероятный поступок журналиста-международника Генриха Боровика. Еще удивительнее, что Катанян-старший в своей книге "Распечатанная бутылка" этим как бы ничуть не изумлен и описывает все это с эпическим спокойствием! Советский журналист пошел правильным путем - он решил разыскать главную участницу событий, саму Татьяну Яковлеву. 23 апреля 1968 года он уже был в ее роскошном нью-йоркском особняке и предъявил ей огоньковскую публикацию. Беседу с ней он не только записал, но по возвращении в Москву передал Лиле со своей любезной запиской, хотя и "без права публикации и цитирования". Копию направил в Библиотеку-музей Маяковского.
62-летняя Татьяна ("Высока. Очень любезна. Кокетлива. Лицо в тоне"), прочитав статью, отреагировала, по словам Боровика, так: "Слушайте, но это же неправда... Я не писала этого письма (к матери в Пензу). Я никогда не обращалась "мамуленька". Ах, как вульгарно, как вульгарно... Из Берлина он (Маяковский) мне не звонил. И телеграмм я каждый день не получала. Все выдумки..."
Тут надо пояснить: в огоньковскую статью было включено письмо Татьяны к матери, где говорилось: "Он позвонил мне из Берлина, и это был сплошной крик боли. Я получаю телеграммы каждый день..." Боровику, как видим, она сказала, что не писала ничего подобного. Но Франсин Дю Плесси и сегодня приводит это письмо в своей статье как подлинное.
Дальше в записи Татьяна говорит: "Кому это нужно? Кто этим занимается? Кто-то просто хочет принести вред Лиле Брик... Я не могу доказать, но я не писала этого письма... И никогда я не тосковала по России, как тут написано. Никогда! И не хотела вернуться. Что за глупость!"
Загадочный визит Боровика, конечно, невозможно объяснить просто желанием честного журналиста (к тому же еврея), возмущенного нападками на Лилю, докопаться до правды. Такие вещи без санкции сверху (ведь при всем высоком положении Боровика и над ним было начальство) при советской власти не делались. Не был ли этот поступок отражением подковерной борьбы в советских верхах? Не было ли тут желания одной из сторон ободрить Лилю и заверить ее, что ее преданность режиму не забыта? А письма Татьяны к матери - и об этом не могли не знать секретные службы - видимо, действительно, были сильно "подправлены" для публикации в "Огоньке". Дю Плесси сообщает, что письма ее матери к бабушке за октябрь-декабрь 1929 года были тогда же конфискованы советской тайной полицией. В.А.Катанян в своей книге пишет: "Читателю этих строк сегодня, может быть, небезынтересно будет знать, что письма, от которых отказывалась Т.Яковлева, по заданию авторов статьи "организовал" в Пензе у родственников или соседей "мамуленьки" бывший организатор вечеров Маяковского, бывший "тихий еврей" П.И.Лавут". Это утверждение, никак не разъясненное, в деталях загадочно. Но, по сути, вероятно, правдиво.
Когда в Россию пришла свобода, когда раскрылись архивы и, говоря высоким слогом, разомкнулись уста, участников - да и свидетелей - жизненной драмы Маяковского почти не осталось на свете. Но все же, как много мы узнали! Успела записать свои воспоминания Вероника Витольдовна Полонская. Опубликовали свои книги старший и младший Катаняны, А.Ваксберг. А.Валюженич. Появилась в Москве Патриция, дочь Маяковского и Элли Джонс, со своим сыном Роджером - внуком поэта. Валентин Скорятин не обнаружил в архивах свидетельства о том, что Маяковский подавал просьбу о третьей поездке в Париж. О том, что это значит, еще будут вестись споры... С Татьяной Яковлевой много беседовали о Маяковском, записывали воспоминания и ее русский литсекретарь Г.Шмаков, и, после его смерти, другой секретарь, Ю.Тюрин. Оказывается, виделся и говорил с нею в 1979 году в Нью-Йорке и Катанян-младший. Мы прочли об этом в его дневниковой книге "Лоскутное одеяло" (М. 2001).
А появление статьи Франсин Дю Плесси Грэй в "Нью-Йоркере", конечно, объясняется не только тем, что знаменитым журналом руководит Дэвид Ремник - прекрасный знаток России, работавший там корреспондентом и написавший очень хорошую книгу о временах перестройки - "Мавзолей Ленина". История великого поэта так притягательна, так сложна, так полна легенд, так переплетена с большой Историей, что интерес к ней неиссякаем.
Добавить комментарий