mikhailovskoe 1977.jpg
Продолжение. Начало в №23 (1-15 декабря 2011 г.)
Написать бестселлер
— Все, Ирина, несколько сложнее и закрученнее. Жизнь Довлатова развивалась в нескольких направлениях. Была его писательская деятельность, которая делилась на две части, внешне стыковавшиеся, а на самом деле очень разделенные: это карьера русскоязычного писателя и карьера американского писателя — и это последнее направление имело большое практическое значение для его жизни.
— Вы имеете в виду деньги? Гонорары?
— Ну да. Он печатался в двух ведущих американских издательствах. Те пять книг, которые у него в Америке вышли, были напечатаны «Альфредом Кнопфом» и «Вайденфельдом». Было еще больше дюжины книг, вышедших в русскоязычных издательствах. Первые две довлатовские книги были напечатаны в самом большом из престижных издательств — издательстве «Альфред Кнопф». Но «Кнопф» — из-за малой продажи книг Довлатова — от него отказался, на третий год уже не заключил с ним контракта. Вайденфельд сразу купил права на три книги. Обычно говорят, что в Америке «блата» нет. Но я понял, что понятие «нужное знакомство», по-моему равнозначное русскому «блату», здесь прекрасно существует. Так вот, «нужные знакомства» на каждом этапе писательской карьеры Довлатову очень помогали. По внешним данным то, как развивалась американская карьера Довлатова, — это все невероятное везенье. Просто фантастическое. Не зря коллеги и бывшие друзья из Ленинграда очень ему завидовали. Бродский порекомендовал ему переводчицу, Энн Фридман. И уже Энн, переведя довлатовский рассказ, снесла его в этот самый «Нью-Йоркер». Я думаю, что не без поддержки Бродского это произошло, потому что трудно вообразить, что Энн Фридман просто так туда «заявилась». Скорей всего, Бродский позвонил и предупредил, она принесла переведенный рассказ — и его приняли. Я разговаривал с редакторшей Довлатова в «Нью-Йоркере»; на вопрос, почему они тогда взяли рассказ Довлатова, она мне ответила: это была новая свежая фигура, это было смешно и это было в манере «Нью-Йоркера». Довлатов точно подошел для этого места.
— Его начали там печатать с подачи Бродского?
— Конечно. Он бы сам никогда бы не пошел в «Нью-Йоркер», не зная языка.
— Довлатов был с английским в плохих отношениях?
— С людьми, которые были к нему расположены — с редакторшей из «Нью-Йоркера», со своим агентом, — он как-то умудрялся объясняться. Но первоначально помощь ему была необходима. А дальше уже все закрутилось, дальше уже работало качество его прозы. Если ты напечатал рассказ в «Нью-Йоркере», это всегда сигнал для американских издательств. Американец печатает вещь или ее фрагмент в «Нью-Йоркере» — и тут же продает книгу в какое-то солидное издательство.
— Соломон, чтобы мы снова не вернулись к нашим баранам, я кратко сформулирую вашу мысль: Довлатову с публикациями в «Нью-Йоркере» повезло, а с публикациями книг не очень. Это его по-настоящему волновало?
— Конечно. Публикуя рассказы в «Нью-Йоркере», ты остаешься автором журнала, одним из десятков авторов, составляющих содержание номера. Мечта каждого писателя — опубликовать бестселлер, еще лучше, если этот бестселлер будет признан высоколобой критикой.
— Поосторожнее, Соломон, с обобщениями. Писатели разные и разные у них цели. Баратынский, например, мечтал просто найти «читателя» «в потомстве». Жуковский писал «для немногих» понимающих поэзию, для друзей. Не думаю, что у Пушкина или Чехова было в планах написать что-то типа «бестселлера». Да и сегодняшние авторы не все стремятся «опубликовать бестселлер», все же это синоним массовой «удешевленной» литературы.
— Чехову как раз хотелось написать бестселлер, тому пример — «Драма на охоте».
— Бестселлер явно не получился, одна из малоудачных чеховских вещей...
— А Довлатов точно мечтал о бестселлере. Этого не произошло. «Кнопф» от него отказался. Я пропустил вот какой момент. После публикации в «Нью-Йоркере» раздался важный звонок от Эндрю Уайли, который тогда был начинающим, а сейчас стал одним из ведущих литературных агентов Нью-Йорка. Сегодня у него полный портфель преуспевающих знаменитых авторов. А тогда он только начинал. Вот он прочел рассказ — а для него опять-таки публикация в «Нью-Йоркере» — рекомендация, — позвонил Довлатову и помог ему заключить контракты с «Кнопфом», не сногсшибательные, но вполне приличные, под десять тысяч; тогда были опубликованы две его первые книги. Вайденфельд, который, кстати, был очарован Довлатовым, решил, что «Кнопф» уделял тому недостаточно внимания, мало рекламировал и, заключив с ним контракт на три книги, предпринял шаги к развертыванию рекламной кампании. И тут был у Довлатова некий пик, которым он не без основания гордился. На первую книгу, вышедшую у Вайденфельда, — «Наши» в переводе Энн Фридман — была опубликована рецензия на первой странице Нью-Йорк Таймс Бук Ревью, воскресного книжного приложения к Нью-Йорк Таймс, самого влиятельного литературно-критического издания Америки; на него обращают внимание все профессионально занимающиеся литературой. Рецензия на Довлатова появилась одновременно с рецензией на книгу Татьяны Толстой, выпущенную в «Кнопфе». Довлатов невероятно по этому поводу торжествовал, вот у меня лежит в архиве эта страничка из Нью-Йорк Таймс Бук Ревью с надписью: «Sergey, this is fabulous! Сongratulation!» — поздравление от его редактора. Он рассчитывал, что после этой рецензии продажи книги «Наши» взлетят до феерических высот, но этого опять-таки не произошло. И те две книги издательства «Вайденфельд», которые появились уже после смерти Сережи, ситуацию не изменили. Практически на этом американская карьера Довлатова закончилась.
О посмертных писательских судьбах и о российских «штатниках»
— Бывает посмертная карьера, Соломон. Движение книг неисповедимо, как путь орла в небе и путь мужчины к сердцу женщины. Глядишь, через несколько лет кто-то из американских критиков вновь Довлатова откроет. А сейчас будем радоваться, что во время «американской паузы» Довлатова печатают в России.
— Понимаете, Ирина, Бродского тоже не переиздают, в магазинах — я имею в виду американские — книг его нет. Но зато время от времени появляются академические исследования о нем. Перевели на английский язык замечательную биографию Бродского Льва Лосева.
— Вам она кажется замечательной? Она хорошая, но от ближайшего друга я ждала иного, мне в ней не хватило «субъективности». Это именно «литературная биография», как оно и обозначено автором. Но, извините, я вас перебила.
— Репутация Бродского на американском книжкном рынке тоже колебалась — шла вверх, шла вниз, но он остается в круге внимания любителей литературы. А Довлатов, видимо, представляется этим людям слишком легковесным.
— Он ведь застал начало своей «славы» в России?
— Только самое начало. О той феерической славе, которая выпадет ему после смерти, он не подозревал. В России... как это? Любят только мертвых?
— Живая власть для черни ненавистна. Они любить умеют только мертвых.
— Есть такая русская черта, и даже не только русская, что ранняя смерть — Довлатова ли, Высоцкого ли, да и в конце концов Пушкина с Лермонтовым, — добавляет трагического и романтического ореола. Поэтому очень может быть, что, если бы он продолжал жить, его писания не вызвали бы такого бума. Тынянов сказал после смерти Блока «За маской поэта мы увидели лицо человека и полюбили это лицо». В этой связи я вспоминаю одно место из мемуаров Василия Яновского, где говорится, что, если бы Чехов дожил до Октября, он бы, скорее всего, уехал в эмиграцию, стареньким приходил бы в редакцию парижских «Последних новостей», а редакционные работники говорили бы между собой: «Опять старый черт приплелся со своими рассказами!»
— Не перепутал ли Яновский Чехова с Ионычем? Это тот в течение жизни все больше окостеневал и в конце пришел к полному тупику. А Чехов, с его чахоткой, сорвавшийся на Сахалин — каторжников переписывать, — это какой-то другой персонаж, согласитесь. У меня к вам, Соломон, такой вопрос: как себя чувствовал Довлатов в Америке? Известно, что уезжать он не хотел, жена хотела, а он нет. Его буквально вытолкнули, весь «Заповедник» этому посвящен.
— Это не так. Когда люди начинают говорить, что их вытолкнули, это неправда. Никого из Советского Союза не выталкивали. Это все придумано, включая «выталкивание» Бродского. Иосиф тоже любил говорить, что его вызвали в ОВИР и сказали: «Уезжайте, Бродский». Но у него на руках в это время уже было несколько вызовов из Израиля. Откуда эти вызовы? Он пытался жениться на какой-то американке, чтобы получить возможность выехать. Хорошо встать в такую патриотическую позу и сказать: «Я не хотел уезжать, меня вынудили». Много раз он говорил и писал, и об этом есть в наших с ним «Диалогах», что в Ленинграде мы выросли гораздо бóльшими ценителями американской культуры, чем сами американцы. В Советском Союзе была такая категория — «штатники».
— Ну да, это Бродский, Рейн, Бобышев...
— Они все бредили американскими джинсами, американскими фильмами, американской музыкой, американской литературой. Довлатов говорил, что он плакал над Сэлинджером. Они сформировались в парадигме американской культуры. Конечно, для них Америка была «землей обетованной». Они хотели туда уехать и, когда сложились благоприятные обстоятельства, сделали это. Преследования со стороны властей им только облегчали обрезание пуповины, отъезд.
— Соломон, быть «штатником» и уехать в Америку не одно и то же. Рейн не уехал. Все же с родной землей поэта многое связывает, тот же язык, читатели, общая судьба... Бродский, как вы помните, перед отъездом написал Письмо Брежневу, там было о том, что ему горько покидать родину, что он хочет, чтобы его стихи жили на родной земле... Наивное и очень трогающее душу письмо.
— Ирина, это вы наивный человек! Письмо Брежневу написано — для полного собрания сочинений. Бродский не был столь наивен, чтобы серьезно предполагать, что Брежнев даже просто прочтет это письмо.
— Опять, Соломон, мы ведем с вами давнишний спор о «мифе», который, по вашему мнению, создают о себе писатели. Для вас писатель — это эдакий Наполеон из романа Толстого, думающий исключительно о своем величии. А писатели, может быть, самые наивные люди из всех живущих на земле.
— Кто не хотел уезжать, тот не уехал. А Бродский уехал как Стравинский, как Владимир Набоков. Мы забываем, что Стравинский, например, вовсе не от революции бежал, он бежал до революции — из России. Посмотрите на сегодняшнюю ситуацию — миллионы людей убегают из России.
— Да, это большая трагедия. Свидетельство, что не все в порядке в Датском королевстве.
— А с другой стороны, это показатель, что Россия становится обычной цивилизованной страной, откуда массы людей могут перемещаться по их усмотрению. О нас, третьей эмиграции, говорили: приехали за длинным рублем. Дело же не в этом! Многие люди здесь живут хуже, чем жили там. Но человек хочет перебраться с мировой периферии — предположим, из Риги или из Вильнюса или из какого-то русского города — ближе к европейской или мировой цивилизации.
— У Довлатова есть в «Зоне» один персонаж, по национальности эстонец, постоянно повторяющий одну уморительную, но и — в контексте Советского Союза — провокационную фразу: «Настоящий эстонец должен жить в Канаде». Кстати, недавно я узнала, что в Канаде действительно большая колония эстонцев.
Довлатов-американец
Теперь о Довлатове. Хотелось бы знать, как он врастал в американскую жизнь. Говорят, что он плохо водил машину, не любил путешествовать...
— Действительно, в некоторых письмах Довлатова есть, что он не любит водить машину. Я справлялся у его жены. Лена мне сказала: «Что ты, он обожал водить машину. Он, когда учился вождению, говорил: я выучусь, а водить будешь ты». Кончилось тем, что он не давал ей сесть за руль. Ей пришлось купить для себя другую машину. То же самое с путешествиями. Никакой «боязни пространства». Лена говорит, что он очень любил разъезжать по Америке в качестве «писателя». Его не привлекал туризм, то, что так манило Вайля с Генисом, обьездивших весь мир. Довлатов же, по словам Лены, с удовольствием ездил по колледжам, когда его приглашали, по университетам, выступал в русских общинах.
— Вас не удивляет, Соломон, как по-разному представляется Довлатов в воспоминаниях? Не думаю, что это связано с его «протеизмом», скорее всего, люди воспринимали его с разных расстояний, и оценки не совпадали... У Гениса о довлатовской «нелюбви» к передвижению, у жены — наоборот.
— Конечно, по сравнению с Генисом и Вайлем он не любил передвигаться в пространстве. Он как-то сравнил их с Зикмундом и Ганзелкой, были в 60-х такие путешественники. «Литература для них Африка, и все кругом сплошная Африка. От ярких впечатлений у авторов лопаются кровеносные сосуды. Но пишут талантливо». Генис и Вайль ему нравились как талантливые люди, но он не разделял их жадности до географических, кулинарных и прочих впечатлений. Это ему было чуждо. Книга Александра Гениса «Довлатов и окрестности» безумно талантлива, тем не менее, это филологическая проза. Биографии Довлатова, подобной лосевской биографии Бродского, до сих пор у нас нет, и не знаю, когда мы ее получим.
— Не забудьте, Соломон, о книгах, посвященных Довлатову, Игоря Сухих и Валерия Попова. Генис не писал довлатовскую биографию как таковую, он рассказал о «своем» Довлатове, вспомнил любопытные оставшиеся в памяти моменты. Это, к тому же, хорошая проза, ее интересно читать.
— В том-то и дело, это ярчайшее художественное произведение о Довлатове.
Игра в автобиографичность
— Насколько автобиографична проза Довлатова. Она производит впечатление абсолютной реальности, зеркальной автобиографичности.
— Читатели Довлатова знают, что все его писания носят по видимости автобиографический характер. Он не мог писать о том, что так или иначе не происходило с ним. Но он фантастическим образом все это преображал и менял, иногда до полной неузнаваемости. Все же первоначальным толчком должны были быть реальное происшествие, реальный характер или реальная какая-то фраза...
— Есть у Довлатова автобиографический герой — Алиханов. В «Компромиссе» это человек с низким лбом, слабым подбородком, живущий в немыслимых «антисанитарных» условиях, сильно и беспросветно пьющий. Так рассказано о себе, но и о друзьях-коллегах не лучше. Представляю, сколько было обид! А уж женщины как изображены! В «Довлатове и окрестностях» Генис рассказывает, как им с Вайлем порой «доставалось». Доставалось ли от Довлатова вам, Соломон?
— Никто из нас не избежал Сережиного сарказма. Довлатов, повторю еще раз, никогда не воспроизводил действительности. У него нет того, что называют «жизненной правдой». Реальные факты он растягивал, лепил, сжимал, это для него был только исходный материал. Но довлатовская манера вводила и продолжает вводить в заблуждение многих читателей. Похожая история с Высоцким, слушатели его песен были убеждены, что все происходило лично с ним: война, штрафбат, лагерь.
— Высоцкий был актером и в песнях примерял на себя разные роли; интересно, что и Довлатов вышел из актерской семьи. Правда, прием у него работает по-другому: он говорит от своего лица, но и себя, и все вокруг преображает...
— Довлатов создавал иллюзию тотальной автобиографичности. Принимать это за «истину» нельзя. Если о том или ином эпизоде в довлатовском произведении я спрашиваю, условно говоря, у «прототипа», то ответ всегда категоричный: все выдумано от начала до конца. Писательница Мэри Маккарти сказала как-то о Лилиан Хеллман, известной американской мемуаристке и драматурге: все, что она пишет, — неправда, включая предлог «и». Так вот, у Довлатова все неправда, включая предлоги. В этом меня уверяли абсолютно все. С одной стороны, он гордился, что вводит в заблуждение людей, считавших, что он пишет «фотографически», копируя окружающие реалии. А с другой стороны, его это стало раздражать и обижать. Особенно такое: «Я тебе сейчас расскажу, ты запиши — и можешь поместить в свою книгу».
О женщинах, аккуратизме и гардеробе
— Мастер, как волшебник, всегда все преображает, ему в этом помогает язык. Скажите, Соломон, хотя бы два слова о женских прототипах. Мне показалось, что отношения с женщинами у Довлатова довольно тяжелые, далекие от романтических.
— Довлатов, конечно, был тем, что сейчас здесь называют словом «мизогинист» («женоненавистник», — И.Ч). Про своего брата Бориса он говорил, что тот норовит «трахнуть» все что движется. На самом деле, он говорил это и о себе. И он, и Бродский по их отношению к женщинам были «сатирами».
— Давайте, Соломон, заменим слово «сатир» на более нейтральное и подходящее для поэтов название — донжуан. Кто только из поэтов не был донжуаном — и Пушкин, и Гумилев, и Маяковский... А насчет «мизогиниста...» Не поверхностный ли это взгляд? Для вас, помнится, и Чехов в «Душечке» «мизогинист», с чем я абсолютно не согласна. Да, в книгах Довлатова отношение к женщине часто очень заземленное и ироническое, хотя... хотя... Видно, что без женщины в его мире будет беспросветно темно, из него испарятся надежда и смысл. Присутствие женщин дает герою-автору возможность движения... и самой жизни.
— Довлатов сформулировал свое отношение к женщине во фразе «Ну как можно трогать чужого человека руками!» Он повторял: «Не бывает некрасивых женщин, бывает только мало водки».
— Соломон, я не верю в беспросветный довлатовский цинизм. Возьмите «Москву кабацкую», там в одном из стихотворений Есенин называет женщину и «стервой», и, пардон, «паршивой сукой», а конец какой у этих стихов, помните? «Дорогая, я плачу, прости... прости». Может, и у Довлатова так?
— Да, у Довлатова всегда были две стороны, которые проявлялись абсолютно во всем. На каждую черту всегда была какая-то античерта. Он был алкоголиком, который в быту мог быть дик и страшен, и он же был величайшим аккуратистом и «пунктуалистом».
— Поразительно, таких страшных описаний жилья героя, как в «Заповеднике» или в «Компромиссе», я больше не читала. А в жизни — аккуратист! Аккуратистом был и Маяковский, что тоже вроде бы странно. Он много раз на дню мыл руки, боялся грязи, инфекции — у него отец умер от заражения крови, уколовшись иголкой...
— Довлатов — человек, у которого на столе все лежало в абсолютнейшем порядке. Если сдвигался карандаш на миллиметр в сторону, это уже было событие. А в произведениях он создает образ «богемного» писателя. Если он создаст образ «человека в футляре», для которого так важна пунктуальность, кто же такому будет симпатизировать? Кстати, Довлатов был «стилягой». Все в одежде было у него продумано — по цвету, по тону. Пуговицы были особые. Всему этому уделялось колоссальнейшее внимание.
— Вот опять вспомнился Маяковский, которому, «кроме свежевымытой сорочки», по его словам, ничего было не нужно, а ведь тоже тянулся к красивым вещам, постоянно покупал их за границей... То, что вы рассказываете, эти мелочи быта, привычки, — все это необыкновенно интересно.
— Довлатов хотел быть «бонтонным» человеком. Он не был потребителем высокой культуры, скажем, в области музыки или балета...
— Генис пишет, что Довлатова мало что интересовало за пределами дома, что он мало куда выбирался...
— Но один раз, поскольку ему покровительствовал фонд американского миллиардера Пола Гетти, — а Пол еще и сочиняет музыку, и даже один мой знакомый сделал фильм о нем как о композиторе, по заказу самого Гетти, — так вот Пол Гетти пригласил Довлатова в Карнеги-холл на концерт из своих музыкальных произведений. Это был первый в жизни Довлатова визит в Карнеги-холл, и он меня на полном серьезе спрашивал, какое ему для этого визита приобрести пальто. Я ему пытался объяснить, что никто не обратит внимания, в чем он явится. Можно прийти в джинсах. А он готовился к этому событию специально и специально что-то для него приобрел. Так же он готовился к своему первому походу в американский ресторан, к походу к редакторше из «Нью-Йоркера». Что-то покупал, занимал у знакомых... Ему хотелось выглядеть очень стильно. При том, что идеалом поведения для него, конечно, был старик Хэм. Старик Хэм, который своей небрежной походкой входит в бар где-нибудь в Париже или на Кубе, заказывает кальвадос, выпивает, клеит какую-нибудь роскошную женщину, и они оба выходят под дождем из бара, растворяясь в сумерках.
— Старик Хэм, как мне казалось во времена детства, всегда ходил в том самом грубой вязки свитере, в каком мы его видели на известной фотографии; она была в каждом «интеллигентном» российском доме.
— Довлатову было важно быть на «высоте стиля». И это тоже другая сторона того «внутреннего буйства», которое, вероятно, в нем сидело. Надо сказать, что я его только раз в жизни видел пьяным. Так что мне не придется смачно описывать довлатовские загулы. Он был довольно неприятным в пьяном виде. Но это был единственный случай. Не раз я видел его на радио «Свобода» после выхода из запоя, у него было черное лицо, и он хрипел, но передачу проводил прекрасно.
Довлатов — газетчик
— Погодите, Соломон, про «Свободу»! Сначала расскажите про работу Довлатова в газете «Новый американец». Этот тогда только возникший еженедельник, как я слышала, жестко конкурировал со старейшей русскоязычной газетой «Новое русское слово», издаваемой небезызвестным Андреем Седых, бывшим когда-то литературным секретарем Бунина...
Добавить комментарий