shevchuk w.jpg
Соломон Волков: И его группы «ДДТ».
А.Генис: Соломон, вы представляли Шевчука Америке, поэтому вам и карты в руки.
С.Волков: Я его не представлял Америке. Его Америке и, в частности, русской Америке представлять, разумеется, не нужно. Организовал эти гастроли — и блестяще! — Давид Гросс и Александр Тарелкин, а я просто вел вечер Юрия Шевчука в Бруклинской публичной библиотеке, где он отвечал на вопросы народа и прямо оттуда поехал в Бостон, где у него была программа. Вообще энергии Шевчука можно только дивиться. Любой другой на его месте (а он только что прилетел тогда) в лежку бы лежал от этого перелета, а он был как огурчик и очень хорошо общался с аудиторией. Его концерт в Нью-Йорке, где он представил свою последнюю по времени программу «Иначе», прошел с огромным успехом, и другого не может быть — по-моему, Шевчука любят все. Мне-то казалось, что уж совсем все на сто процентов. И должен сказать, что я с большим удивлением вдруг обнаружил множество раздраженных откликов именно на его выступление в Бруклинской библиотеке, которое мне выпало честь вести. Жуткие злобные нападки с обвинениями, что он продался США, что он за длинным долларом туда ездит и говорит то, что от него хотят его американские хозяева. Что-то запредельное по глупости и злобе. Вообще артистическая деятельность человека, скажем прямо, развращает. А если ты еще и рок-музыкант, то это развращает вдвойне. И очень немного, их можно по пальцам пересчитать, рокеров, в том числе отечественных, которые так или иначе не прогнулись бы, не поддались бы на свою популярность, у которых бы, как говорила Ахматова в свое время, «темечко бы выдержало». И вот Шевчук принадлежит к числу этих очень немногих. Он честный, принципиальный, добрый, веселый человек, который, к тому же, по моему глубокому убеждению, является замечательным композитором. Он не просто великий рокер, а замечательный композитор.
А.Генис: Мне очень нравится Шевчук и как человек. Мы с ним познакомились в Америке, когда он пришел ко мне в гости. Мне понравилось его житейское любопытство. Он приехал и хотел познакомиться с русской Америкой. Сказал: «Покажите мне живого Бахчаняна». Я ему показал. Потом он поехал к Кузьминскому, потому что, конечно, Кузьминский это дедушка русского рока и русской поэзии, наверное. И остался там ночевать. Но у Кузьминского течет крыша, поэтому несчастного Шевчука положили в мокрую кровать. Он говорит: «Тут же крыша течет. Что же делать?» «Привыкнуть». И он привык. Короче говоря, он не похож был на знаменитых звезд, которые живут в дорогих отелях. А что Шевчук сказал Америке такого, что стоило бы отметить?
Shevchuk i Volkov w.jpg
А.Генис: Я прекрасно понимаю, почему Шевчука пихают в политику. Дело в том, что он обладает авторитетом. Не просто любят его музыку, его песни. Таких как раз много. Но он обладает авторитетом как простой порядочный человек. Это большая редкость — быть знаменитым и порядочным.
С.Волков: Есть традиция музыкантов-президентов. Вот, например, знаменитый польский пианист Падеревский был президентом и, наверное, можно еще такого рода примеры найти.
А.Генис: Но рокера-президента я не знаю.
С.Волков: Родословную Шевчука как композитора я веду от Мусоргского, потому что это был первый композитор в России, который так социальную тему раскрыл. И эта социальная тема очень важна для Шевчука, который, к тому же, и по своей композиторской технике, по манере близок к Мусоргскому.
А.Генис: А что вы имеете в виду?
С.Волков: Во-первых, у него очень специфическая мелодика, которую можно сопоставить с мелодикой Мусоргского. Она такая угловатая и очень выразительная, запоминающаяся. Мусоргский в этом смысле уникальная фигура. От него пошли дорожки в самые разные направления. Мы можем считать наследником Мусоргского Шостаковича, а можем считать в каком-то смысле Стравинского. И на встрече Шевчука я сказал, что, в сущности, Стравинский это наш первый русский рокер, потому что «Весна священная» это же рок-музыка.
А.Генис: Из этого могла бы получиться рок-опера.
С.Волков: И в этом смысле Шевчук через Стравинского тоже является наследником Мусоргского. И эти ингредиенты — яркая, запоминающаяся мелодика, активный, тоже в русской традиции, ритм — это национальный ритм, а не космополитический, общемировой, что называется, — и вот эта социальность серьезная, не оппортунистическая, не конъюнктурная, — все это вместе взятое делает для меня Шевчука продолжателем этой замечательной русской традиции, идущей от Мусоргского.
И в качестве примера можно привести одну из новых песен «Юго-западный ветер», прозвучавшую здесь, в Нью-Йорке, в программе Шевчука «Иначе», которая прекрасно иллюстрирует особенности Шевчука — русского композитора.
А.Генис: Соломон, а как вам новая программа, она ведь очень зрительно богатая?
С.Волков: Да, он же привез несколько тонн оборудования и, по-моему, человек 20 команды технической. Зрелище фантастическое, на уровне самых знаменитых западных групп.
А.Генис: Его сравнивают с Боно.
С.Волков: Да, U2 — это самая близкая параллель. Фантастическое, оглушающее и ослепляющее, если угодно, зрелище. Между прочим, команда Шевчука «ДДТ» тоже сильно обновилась. Это все связано с обновлением шевчуковского стиля. Притом, что он остается Шевчуком, он все время в движении, от него всегда ждешь каких-то сюрпризов. И заключала эту программу песня «Свобода», это тоже очень яркое, запоминающееся произведение Шевчука.
Две России
А.Генис: Еще недавно русские темы были в загоне, и американская пресса обращалась к ним изредка и на самых задних страницах газет, но теперь, в связи с обострением отношений между Россией и Америкой, практически в каждом номере крупной газеты появляется что-нибудь о России. В последнее время появилось много материалов, связанных с проблемой, которую можно определить так: две России. Например, Эллен Бэрри, московский корреспондент «Нью-Йорк Таймс», написала большую статью о движении оппозиции в России, где она приводит слова одного из молодых оппозиционеров, который говорит, что в России живут люди с двух разных планет, и чем дальше, тем больше разрыв между этими двумя Россиями. Эта тема, вечная в России, началась с Петра и никогда не кончалась. Хотя однажды Солженицын сказал, что две России примирились в лагерях, потому что там сидела и та Россия, которая была Россией интеллигенции, и та Россия, которая была Россией народа.
С.Волков: Я думаю, что так же — эти две России примирились во время Великой Отечественной войны. Такие экстраординарные события, такие тяготы, которые наваливаются на Россию время от времени, объединяют страну, как когда-то произошло в Отечественную войну 1812 года (мы сейчас можем предположить, мы при этом не присутствовали), во всяком случае так описывается тогдашняя ситуация и в истории, и в «Войне и мире» Толстого. То, что сейчас происходит, мне кажется тревожным. И очень мне не нравится по той причине, что здесь я вижу, со стороны властей, сознательное стремление усугубить существующую уже разницу в отношениях, подходах, вкусах, привычках этих двух Россий — России интеллигентской и России «народной», потому что, в конце концов, интеллигенция — это народ тоже.
А.Генис: Да, «без меня народ неполный».
С.Волков: В том-то и дело, так сказал Платонов, и разница эта была всегда, но когда ее начинают сознательно углублять и провоцировать, это вызывает тревогу.
А.Генис: Когда речь идет о том, что, с одной стороны — интеллигенция, с другой стороны — простой народ, это всегда очень странно. Но сейчас — особенно, потому что уже не понятно, что такое интеллигенция. С одной стороны, это бедные люди, несчастные библиотекари, которые получают копейки. Кто это? Это и есть привилегированное сословие? Вряд ли. Я помню, я спросил одного российского журналиста, какая разница между интеллигенцией, в нашем старом понимании, и креативным классом. Он подумал и сказал, что интеллигенция работает на компьютерах IBM, а креативный класс на компьютерах «Макинтош». Но мне кажется, что интеллигенция это та, которая читает толстые журналы, а креативный класс читает гламурные журналы. В любом случае, вряд ли по этому признаку можно разделить на «две России» страну. Другое дело — информационный кризис. Мне кажется, что границу можно провести по источнику информации. Недавно позвонила мне моя родственница престарелая из России, очень милая женщина, глубоко религиозная, между прочим, и говорит: «А правда, что американцы усыновляют детей на органы?» Я говорю: «Как вы можете такое говорить?! Как вы представляете себе эту картину? Привозят младенца и расчленяют его на органы?» Она говорит: «Я не знаю, так по радио здесь сказали». Где-то есть такое радио, которое такое говорит. И чтобы в это поверить, нужно быть полностью отсеченным от любой объективной информации, то есть, попросту говоря, от международного, а не русского интернета. Мне кажется, что как раз эта граница и проходит по тому, откуда люди черпают свою информацию.
С.Волков: Я должен сказать, что пользоваться интернетом в качестве источника информации гораздо сложнее, чем просто сидеть у «ящика» или слушать радио. Ты сидишь, и в тебя это вливается, в то время как в интернете ты должен эту информацию отыскать и отсортировать сам.
А.Генис: И сравнить источники. Поэтому хорошо иметь, по крайней мере, два языка для того, чтобы сравнить русский интернет с английским.
С.Волков: Конечно же, блуждать по интернету в поисках «объективной» информации — довольно затруднительное предприятие. Я всегда вспоминаю сцену из фильма Жака Тати, француза русского происхождения (его фамилия Татищев): там сидит тупо семья перед телевизором, а ведущий бодро говорит: «А теперь начинаем передачу «Пошевели мозгами». И ты понимаешь, что эта семья никакими мозгами пошевелить не в состоянии.
А.Генис: Именно о вашем сарказме я недавно прочитал очень, по-моему, важное выступление Екатерины Гордеевой. Это женщина, которая ушла с НТВ в знак протеста. И вот, что она пишет: «В обществе «приличных» людей ящик уже давно и окончательно считается развлечением для слишком простого народа. И многие стараются от любой причастности к телевидению публично отмежеваться. Приличные люди начала XX века свой разрыв с народом тяжело переживали; приличные люди начала века XXI этим разрывом напоказ гордятся».
С.Волков: Это замечательная и очень горькая статья. Действительно, ты чувствуешь боль и горечь человека, который пытался, как делала Гордеева у себя на НТВ, пропихнуть гуманитарные сюжеты о каких-то больных, несчастных людях, как-то им помочь сдвинуть все это с мертвой точки. И именно потому, что это тот самый пресловутый «ящик», ей это время от времени удавалось. Но сейчас ситуация действительно, как она констатирует, такова, что тот креативный класс, о котором вы сказали, он из принципа уже не смотрит телевидение, но еще и считает нерукопожатными тех людей, которые что-то пытаются сделать на этом телевидении.
А.Генис: У меня все время ощущение, что мы второгодники, потому что это все повторяет советскую ситуацию. Вспомним, например, «Новый мир» времен Твардовского. Сколько было разговоров о том, следует или не следует оппозиции принимать участие в советских изданиях. Вы помните Ахматову?
С.Волков: Замечательное высказывание Ахматовой, которое я всегда цитирую.
А.Генис: Когда она сказала по поводу того, печатать стихи в «Октябре» или «Новом мире»: неужели вы думаете, что вижу разницу между двумя коммунистическими органами?
С.Волков: Она сказала: «Я уже слишком пожилая, чтобы разбираться в ваших советских или антисоветских изданиях».
tvardovsk w.jpg
С.Волков: Я с этим согласен, но и Твардовскому приходилось, если мы вспомним, идти на существенные компромиссы, чтобы обеспечить выход, всегда с преодолением колоссальных цензурных трудностей, очередной книжки «Нового мира». И похожую ситуацию нарисовала в своей очень горькой, очень откровенной статье Екатерина Гордеева.
А.Генис: Так что же, надо опять идти в народ?
С.Волков: С одной стороны — да, надо идти в народ и преодолевать в себе этот снобизм. С другой стороны, надо преодолевать также и нетерпимость, которая, к величайшему моему сожалению, проявляется у людей, к которым я бы иначе относился с большой симпатией, людей, которые хотят перемен в России, но они хотят перемен исключительно на своих условиях. И каждому, кто отклоняется от того курса, который этим людям представляется правильным, хотя бы на немного, уже все — этот человек становится (это ужасное и отвратительное слово, которое теперь стало таким популярным) нерукопожатным.
А.Генис: А вы знаете, я верю в технический прогресс. Если подумать, то техника всегда решает социальные и политические проблемы, на своих условиях. Нам кажется: какая разница? На самом деле разница огромная. Как в свое время, скажем, радио, те же самые «голоса», на которых мы с вами работаем, как они изменили ситуацию в стране... Они пробили информационную блокаду. То же самое происходит с интернетом. И чем больше будет интернета, тем меньше будет людей, которые верят в то, что детей усыновляют для того, чтобы использовать их на органы.
Фестиваль Чайковского в Нью-Йорке
А.Генис: Одним из главных музыкальных событий зимнего Нью-Йорка стал фестиваль Чайковского в Театре Баланчина. Соломон, вы как автор книги «Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным», естественным образом являетесь экспертом по этой проблеме.
С.Волков: Я впервые заговорил с Баланчиным о Чайковском, встретившись с ним в 1981 году на Бродвее, когда я подошел к нему. Меня просто подтолкнула моя жена Марианна к Георгию Мелитоновичу, а я заговорил с ним о его интервью о Чайковском, которое он дал накануне для «Нью-Йорк Таймс», где он говорил о том, что Чайковский — не романтический композитор, как принято считать, а, наоборот, это композитор модерна. И обосновывал он это тем, что Чайковский использовал в своем творчестве и иронию, и стилизацию, и другие приемы, которые являются принадлежностью и признаками модерна. И об этом мы с ним заговорили.
А.Генис: Это очень нетрадиционная точка зрения на Чайковского.
С.Волков: Это противоречило всему тому, чему нас учили в советских консерваториях.
А.Генис: И американцев тоже.
С.Волков: Здесь постепенно к Чайковскому отношение стало меняться и, кстати, должен заметить, не без грандиозного влияния Баланчина, который приучил американскую элиту к тому, что Чайковский это не тот композитор для масс, от которого нужно пренебрежительно отмахиваться, а что это замечательный европейский мастер, очень изысканный, очень тонкий, которого можно интерпретировать и в современном ключе.
А.Генис: То есть, грубо говоря, он перетащил его из детского композитора во взрослые.
С.Волков: Из XIX века в XX-й. Но сделал он это, я считаю, может быть, даже совершив больший подвиг в этом отношении, чем в свое время Петипа, который, конечно, создал бессмертные балеты на музыку Чайковского, но не очень при этом задумывался о самой музыке. А Баланчин уже сделал такой принципиальный эстетический прорыв. И поставил он не меньше 20 балетов на музыку Чайковского.
А.Генис: Причем, не обязательно на балетную музыку.
С.Волков: Нет, в том то и дело. Там и инструментальная музыка, и фортепьянные концерты, и оркестровые произведения. Большинство из этих опусов Баланчина были показаны на этом фестивале Чайковского. Первый такого масштаба фестиваль преподнесен New-York City Ballet, Театром Баланчина, как его называют с 1981 года. И одним из самых таинственных и магических балетов Баланчина на музыку Чайковского является его «Моцартиана». Это название оркестровой Сюиты № 4 Петра Ильича Чайковского, в которой использованы мелодии, принадлежащие Моцарту, в обработке Чайковского. То есть здесь это уже какой-то предвестник полистилистики, композиционных приемов уже ХХ века. И Баланчин совершает там абсолютнейшие чудеса недоговоренности, сложных отношений между персонажами, и, в свою очередь, эти персонажи таинственным образом связаны с музыкой Чайковского.
И произошла следующая история. Я, посмотрев премьеру «Моцартианы» у Баланчина, над которой он, кстати, работал много лет в разных вариантах, вот этот был последний, — послал ему письмо, где написал о том, что «Моцартиана» это ритуальный поклон его, Баланчина, Чайковскому. Написал по-русски. Через некоторое время мне позвонила его секретарша американская и сказала: «А не пришлете ли вы перевод?». Я, не думая ни о чем, послал ей перевод этого письма. И каково же было мое изумление, когда, придя на очередной спектакль «Моцартианы», я открыл программку и там вдруг увидел это мое письмо, напечатанное в английском переводе в качестве объяснения того, о чем, собственно говоря, этот балет. Это было для меня фантастической честью и, кстати, так это и было воспринято окружающими.
А.Генис: Вы много беседовали о Чайковском с Баланчиным. Как он говорил о Чайковском в отличие от других композиторов, что он выделял у него?
С.Волков: В первую очередь, он его считал великим петербургским мастером. Потому что Баланчин — сам он грузин по национальности, его отец был замечательным грузинским композитором, а он на вопросы о национальности иногда говорил: «Я — петербуржец». Для него принадлежность к петербургской культуре была, что называется, персонообразующей. И образцом такого петербургского композитора с европейской космополитической ориентацией для него всегда был именно Чайковский, и в качестве его наследника потом — Стравинский, который и стал потом главным партнером Баланчина по освоению пространства балетной музыки в ХХ веке.
И в качестве иллюстрации отношений Баланчина с Чайковским я могу предложить послушать фрагмент из «Моцертианы» — «Менуэт» — моцертианская стилизация, которая, как мне кажется, и передает мистическое обаяние «Моцертианы» и Чайковского, и Баланчина…
Радио «Свобода»
Комментарии
надо идти в народ и преодолевать в себе этот сноби
очень и ...Очень ..!! Приятная...Статья..!!
Добавить комментарий