Париж
Продолжение. Начало в номере 22 (16-30 октября 2013 г.)
Париж 1925 года. Тысячи посетителей заполняют ежедневно пространство между эспланадой Дома Инвалидов и Большим Дворцом, на котором развернулась Всемирная выставка современного индустриального и декоративного искусства Arts Decoratifs (откуда пойдет впоследствии термин ар-деко). Мотивы, превалирующие в оформлении и отдельных экспонатах, почерпнуты из кубизма и футуризма, из немецкого баухауза и русского конструктивизма.
Огромный город то тяжело дышит, как бегун на дистанции, то расслабляется и мурлыкает, как котенок. Праздник Елисейских Полей. Грохот вагонов метрополитена. Знаменитые кафе и кафешки Монпарнаса, где проводят вечера уже вошедшие в моду или безвестные поэты, художники, писатели. Многие из них возвращаются на ночь в узкие пеналы чердачных помещений, в холод убогих меблирашек, глядящих слепыми окнами в захламленные дворы. Полуголодное существование — и бесконечная преданность искусству. Оно для них — всё, они не подозревают, что потомки когда-то будут прибавлять к их именам самые высокие эпитеты.
Воспользовался ли молодой поляк из Климонтува бесценным даром творческого общения? Проникся ли уважением к народу, взрастившему поразительный город с двухтысячелетней историей? Ни одного слова на эту тему мы не найдем ни в его высказываниях, ни в статьях, ни в произведениях. Как будто настоящий Париж прошел мимо него. Конечно, были еще рабочие кварталы и большая община польских эмигрантов. Там он бывал, там жил.
Франция оказалась менее гостеприимной, чем ожидалось. Бруно писал корреспонденции для львовских газет. Кара приспособилась готовить обеды по заказу земляков. Денег порой не хватало даже для того, чтобы свести концы с концами. Иногда помогали приезжавшие из Польши знакомые, например, Тытусь Чижевский.
Ясенский заканчивает и в 1926 году публикует отдельным изданием «Поэму о Якубе Шеле». Он работал над ней еще во Львове, сидел в библиотеках, изучал народные песни и сказания. Тема поэмы — крестьянское восстание в Галиции в 1846 году. Написана она ясным, простым языком, никаких попыток «футуризации». Выдержана в фольклорных ритмах. Но есть одна особенность, касающаяся отраженных в поэме событий: историки оценивают их неоднозначно.
Вот что говорят многие исследователи. В Галиции, находившейся под владычеством Австро-Венгрии, крестьянская беднота требовала отмены барщины. Австрийские власти, знавшие о том, что шляхта готовит против них восстание, сделала хитрый ход и заявила крестьянам: мы-то согласны, но ваши польские помещики выступают против. Тогда, захватив всё, что было под рукой, массы двинулись в указанном им направлении. За несколько дней разграбили сотни усадеб и вырезали от полутора до двух тысяч тех самых шляхтичей и их управляющих. Причем убивали страшно и безжалостно.
Якуб Шеля, руководитель взбунтовавшихся крестьян, у Бруно Ясенского — герой. Не будем вклиниваться в дискуссию — что там происходило на самом деле: славное, справедливое проявление народного гнева или кровавая резня. Пусть решают заинтересованные стороны. Что касается Бруно, то в своей автобиографии он позже писал, что эта поэма — его самая любимая вещь. Хотя в среде польской эмиграции она ему лавров не принесла. Равно, как и стихи.
Ясенский живет интересами парижской общины соотечественников, хотя и стоит как бы в стороне. А когда постоянно думаешь о куске хлеба, тогда нутром чувствуешь свое единение с пролетариатом. Бывший футурист полностью созрел, чтобы стать коммунистом. И вскоре он уже член польской фракции французской компартии.
В 1927-м он создает передвижной театр. Пишет на основе своей поэмы пьесу «Галицийская жакерия» и выступает с ней перед земляками. Спектакль выстроен, как митинг. Актеры сидят в зале, зрители — на сцене, их приглашают к дискуссии. Представления настраивали польских рабочих на бунт против владельцев предприятий, против буржуазии. Естественно, автор-режиссер попадает на заметку полиции.
В следующем году по заданию партии Бруно выезжает на север Франции, где занимается коммунистической агитацией среди польских шахтеров. Но центральным событием этих двух лет становится роман «Я жгу Париж» — безусловно, лучшее из всего, что он написал.
Предыстория его появления по-своему интересна и изобилует любопытными подробностями.
В 1924 году Франция признает СССР, и в советскую столицу прибывает ее посол. Он еще не очень опытен, поэтому для помощи ему направляют советника, которого зовут Поль Моран. Советник завязывает знакомства, втирается в литературно-артистические круги, питается разговорами и слухами. Попадает он и в квартиру Осипа и Лили Брик — в которой кто только ни бывал. Встречается там с Владимиром Маяковским. Покрутившись таким образом некоторое время, он возвращается в Париж. И в 1925 году появляется его памфлет «Я жгу Москву» — сначала в журнале, а потом в его же книге «Галантная Европа».
По сути — история француза, побывавшего в Советской России. Ему не нравится большевистская идеология — и его можно понять. Он высмеивает многое. Особое внимание уделяет квартире Бриков, присвоив ее обитателям вымышленные имена. Лиля у него — Василиса Абрамовна, Осип — Бен Моисеевич, а Маяковский — «красный поэт Мордехай Гольдвассер». Последнее — такой неназойливый намек на то, что среди ведущих фигур большевистского истеблишмента было много евреев. Лиля, как обычно, соблазнительна, и каждого мужчину, включая автора памфлета, неотвратимо тянет к ней.
Поскольку эта книжечка круто изменила судьбу Бруно Ясенского, взглянем на нее чуть внимательнее.
Поль Моран, дипломат и писатель, был посланником в разных странах. Изъездил полмира. Бент Янгфельдт, шведский исследователь, автор всеобъемлющей монографии о Маяковском, утверждает, что дед Морана в середине XIX века переехал в Россию, там родился отец Поля, вследствие чего в московской поездке французом двигал и фамильный интерес. Янгфельдт высоко оценивает его «меткое описание параноидального и политизированного советского общества».
Безусловно, швед во многом прав, но он ведь смотрит на то время из нашего сегодняшнего дня глазами человека, который уже знает всё, что случилось потом. А тогда, в середине двадцатых, многие искренне верили в светлое будущее, которое они начинают строить. Можно было, конечно, объявить, что они заблуждаются, посмеяться над ними, обвинить, в конце концов. Моран поступил иначе — он издевается с высоты своего положения «галантного европейца». Эту особенность тонко почувствовал Маяковский. В письме, которое он послал 9 июня 1925 года из Парижа Лиле Брик, есть и такая строчка: «Сегодня получили вернувшегося из Москвы Морана — гнусность он, по-видимому, изрядная».
Забегая вперед: через 15 лет Гитлер пришел во Францию. И что же Моран? Проявил свою суть — стал верным прислужником фашистов и одним из главных местных антисемитов. В связи с чем, после войны ему пришлось скрываться за границей, но скоро страсти улеглись, и он вернулся на родину. Учитывая литературные заслуги бывшего дипломата, его в 1958 году даже избрали во Французскую Академию. Президент де Голль не потерпел такого плевка в адрес тех, кто сражался с нацизмом, и впервые в истории страны использовал право вето, отменив результат голосования. Но через десять лет положение де Голля пошатнулось, и сердобольные академики протащили все-таки Морана в свои ряды.
Вернемся, однако, к Ясенскому. В 1927-м он пишет свой ответ на «Я жгу Москву» — роман «Я жгу Париж». 28 октября следующего года его начинает печатать газета французских коммунистов «Юманите». Еще через пару лет, когда Бруно будет работать рядом с Анталом Гидашем, тот заметит: Бруно Ясенский настолько овладел французским, что, когда в Париже вышла антисоветская книжка, сразу же, тоже на французском, написал «Я жгу Париж».
Если бы... Французский был ахиллесовой пятой Бруно. Этот предмет давался ему туго еще в школе. Из-за него он не получил золотой медали. Но и после школы у него не получалось, о чём говорят самые достоверные свидетели — его друзья. Анатоль Стерн в опубликованной в 1969 году в Варшаве книге, посвященной Ясенскому, подчеркнул, что Бруно настолько слабо владел французским, что даже в повседневном общении нуждался в переводчике. Обращался к этой теме и Александр Ват. О нём — отдельный разговор. Воспоминания Вата возникли на трагическом фоне последних лет его жизни.
Сторонник крайне левых взглядов в начале творческого пути, Ват постепенно растерял свою приверженность марксизму. В послевоенной Польше переводил русских, немецких, французских, английских классиков. Тогда же его поразила неизлечимая болезнь, вызывающая острую головную боль. Работать было невозможно. Особенно обострялись боли с наступлением холодов. Власти разрешили ему выезжать на зиму во Францию. В итоге, с 1959 года он там вообще остался.
В начале 60-х другой сбежавший поляк, Чеслав Милош, преподавал славистику в университете Беркли, в США. Он решил включить Вата как одного из тех, кого упоминал на лекциях, в живой разговор со студентами. По приглашению администрации университета Александр Ват с женой Ольгой приехали в Беркли. Обострение болезни помешало осуществить замысел. Но Милош уговорил Вата поделиться своими воспоминаниями хотя бы с ним. К несчастью, во время жестокого приступа Александр не выдержал боли и покончил с собой. Осталось 40 магнитофонных кассет, на основе которых Ольга и будущий нобелевский лауреат Чеслав Милош составили книгу «Мой век».
Конечно, в беседах не раз звучало имя Бруно Ясенского. Заглянем на одну из страниц, где имеется кое-что важное для нас.
«Ват: ... Он сильно бедствовал, и в связи с этим бедствованием — а встречались мы ежедневно — я видел, как он проникается коммунистическим духом. Надо сказать, что перед этим он уже прошел определенную эволюцию, потому что немного осталось от того архисноба с моноклем и с этим локоном на лбу, грассирующего и окруженного паненками, каким он подавал себя в Варшаве и в Кракове. Во Львове он сблизился с какой-то коммунистической театральной группой и уже был переделанный, и уже проглядывала в нём так называемая «закалка», какие-то следы той идейной ферментации. По крайней мере, когда я с ним разговаривал в Париже. Но — и на это никто еще не обратил внимания — его коммунизм превратился уже в такой абсолютный именно в связи с Palę Paryż, с тем скандалом по поводу «Я жгу Париж», когда французские власти изгнали его за это и поднялся шум. А «Я жгу Париж» возник при мне — из-за его незнания французского языка. Если точно — случилось так, что однажды Ясенский вернулся домой, я там у них обедал, и с невероятной страстью и яростью сообщил, что в книжном магазине на витрине видел новую книжку Морана Je brule Moscou. И бушевал, и ходил большими шагами по комнате, и проклинал, и не мог успокоиться, что Москва, которую он только что... этот мерзавец, фашист...
Милош: А он не понимал, что bruler имеет также и другое значение, быстро пересечь?
Ват: И три-четыре дня спустя он мне пересказывает фабулу повести, которую хочет написать, «Я жгу Париж». Вот так порой рождаются большие произведения литературы».
Из этого отрывка совершенно отчетливо следует, что Бруно Ясенский памфлета Морана не читал, да и не мог его прочитать. Он действовал инстинктивно: ах, этот фашист сжигает коммунистическую Москву?! Что ж, я сожгу буржуазный Париж! И он раскручивает действие...
Пьера выбрасывают на улицу, теперь он безработный. Жанет, его девушка, больше не приходит к нему. Заодно хозяин выгоняет его из комнатки, которую он занимал. Попытки найти работу безуспешны, он ночует, где попало. И всё же, чисто случайно, ему повезло — его взяли на городскую станцию водоснабжения. Он знакомится с парнем из соседнего научного института и, когда тот показывает ему свою лабораторию, крадет у него две пробирки с бациллой чумы. Их содержимое он вбрасывает в парижский водопровод: посмотрим, как сейчас запляшут эти буржуи!
Чума вступает в игру неожиданно, ее смертный счет растет. Рушится налаженное хозяйство, рушится власть. Чтобы выжить, люди объединяются. В Латинском квартале отгораживают себя от других китайцы, один из районов превращается в еврейское государство, католический квартал Сен-Жермен — в Бурбонскую монархию. Возникают англо-американская концессия и белая русская концессия.
А Бельвиль становится советской республикой. Чума свирепствует. Париж окружен войсками, из него не вырваться. Проходит пара недель — он вспыхивает, пожар охватывает весь город. И тогда вдруг оживает молчавшее до того радио: «Говорит Париж! У микрофона председатель совета рабочих и солдатских депутатов...»
Моран жег Москву иносказательно. Ясенский в своем романе уничтожает Париж реально. Какая удивительная жажда крови! Выкосить большую часть парижан — во имя чего? Бруно не мог не видеть: он живет в прекрасном городе, вдохновляющем художников и поэтов. Зачем истреблять этот цвет мировой культуры? А самых обездоленных и неимущих? Чума ведь не разбирает — трудяга ты или буржуй. И — пылающий Париж, как апофеоз...
В том же, роковом для Бруно Ясенского 1925-м, Владимир Маяковский написал коротенькое стихотворение «Прощанье»:
Оказывается, чтобы любить Москву, не обязательно жечь Париж. И наоборот. «Прощанье» можно считать самым достойным ответом Морану.
Но при всем при том, одно бесспорно: «Я жгу Париж» написано талантливо, страстно. Это был творческий взлет Бруно Ясенского.
Правда, если он не знал французского... То всё просто — написал роман на родном языке. И уже в январе 1928-го фрагмент из него появился в польской газете «Советская трибуна», выходившей в Москве. Тогда же он сам сделал русский перевод. Кто и где перевел роман на французский — с оригинала ли, или уже с русского варианта, в конце концов, несущественно. Важно то, что он полностью был опубликован в «Юманите» и вызвал бурю.
Власти признали роман призывающим к свержению государственного строя и постановили выдворить писателя из страны. Ясенского выслали в Германию, он задержался во Франкфурте-на-Майне. Сорок видных французских интеллектуалов, и левых, и правых, подписали петицию к правительству с просьбой отменить решение о депортации. Министр юстиции формально пошел на уступку, однако тайный приказ гласил: назад не пускать. Тогда Бруно пешком, через Люксембург, пересек почти не охраняемую границу и вернулся в Париж нелегально. Обмануть полицию не удалось, его выслали вторично — на сей раз довезли до Берлина.
Ясенский пытался пристроиться где-нибудь рядом, но и Бельгия, и Люксембург ему отказали — никто не хотел принимать смутьяна. Германия тоже предупредила: он должен покинуть рейх. Бруно с женой садятся на поезд и приезжают в Штеттин — морской порт на Балтике. Куда понесет их дальше ветер странствий?
И снова, как уже было однажды, на новом жизненном рубеже Ясенского нам надо остановиться и присмотреться: изгнанник размышляет, что ему делать, или он уже принял решение?
Слабое знание языка не могло не мешать самолюбивому эмигранту — и в адаптации, и в контактах, и в творчестве. Да и на его стесненные обстоятельства оно наверняка влияло. Почему же тогда, изгнанный, он так упорно рвался обратно, не останавливаясь даже перед нелегальным переходом границы? Единственный правдоподобный ответ, объясняющий этот порыв, видится в следующем.
Париж смотрел на новичка неприветливо, не посвящал в свои тайны, не разговаривал запросто, как с другом. Морановский памфлет стал подарком судьбы. Теперь Бруно знал, как расправиться с городом, который не хотел признавать его.
Однако после громкого успеха скандального романа ситуация изменилась. Ясенский вдруг стал знаменитым. О нём говорят, о нём пишут. В конце концов, его план уничтожения Парижа — всего лишь один из возможных вариантов. И совсем не обязательный. В сегодняшнем Париже вполне можно жить. Тем более, что у него, Бруно, уже созрел замысел нового романа — о шахтерах Франции. Это будет новый удар по буржуазии — и он принесет ему новую славу.
Признание грело его, утоляло неистребимый духовный голод. Но сражение против французского правительства он не мог выиграть, несмотря на сильную поддержку. И теперь он стоит перед выбором. Штеттин... Рядом, за границей — Польша. Там — дом...
Отец Бруно-Виктора скончался в 1926-м. На его похороны пришли несколько тысяч человек. Не было только Виктора, уже жившего в Париже. До сегодняшнего дня в Климонтуве есть улица Якуба Зисмана.
Положение Марии после смерти мужа стало катастрофическим — никаких сбережений в семье не было. С соседкой, которая перешила ей пару платьев, расплатилась картинами. Если бы Бруно вернулся...
Но сын даже не смотрел в эту сторону. Тихое, скучное существование его не устраивало. Он уже всё продумал: СССР! Для въезда туда у него есть прекрасный пропуск — «Я жгу Париж». И еще кое-что.
Был в Польше такой революционер — Томаш Домбаль. Блестяще образованный — изучал право в Вене и медицину в Кракове — он, после возникновения независимой Польской республики, стал коммунистом и членом сейма. Кончилось тем, что в 1921 году был осужден на 6 лет каторги. В 1923-м, по договору об обмене политзаключенными, его доставили в СССР. Там как раз лелеяли идею создания Крестьянского Интернационала — и Домбаль стал заместителем генсека этой организации. Пять лет разъезжал, пытаясь сколотить сообщество, во главе которого его поставили. Во Франции познакомился с Ясенским. Они понравились друг другу. С ним и связался из Германии опальный писатель.
Так что Штеттин был всего лишь пунктом пересадки. Бруно покупает два билета на немецкий пароход, следующий в Ленинград.
Москва
В городе на Неве его встретили торжественно. Но настоящий триумф ожидал его на следующий день, 22 мая, в Москве. Домбаль постарался от души.
Окончание в бумажной версии журнала. Информация о подписке и покупке отдельных номеров в разделе «Подписка»
Добавить комментарий