Божественное «Мизерере» и история Сары Мангусо

Некогда Иосиф Бродский, друживший с моим двоюродным братом, написал ему такое посвящение: «Когда я думаю о Боре,/О Боре, о его напоре,/Когда я вспоминаю в США о милом Боре Мессерере,/ Волнуется моя душа,/Как у того, кто жил греша,/ При первых звуках «Мизерере».

Музыкальное произведение, рифмующееся с моей фамилией, сильно заинтриговало меня, и я постарался прочесть о нем все, что смог найти. Попутно выяснилось, что ему посвящены не только литературные и музыковедческие работы, но даже фильмы — английский документальный и французский детективный, названный в русском прокате «Мизерере», c Жераром Депардье в главной роли. Повышенный интерес к этому выдающемуся произведению объясняется прежде всего его первозданной красотой и кристальной чистотой. Но также и его историей — в наши дни она воспринимается не иначе как легенда. Однако подтвержденная свидетельствами в виде сохранившихся писем и мемуаров.

Папский эдикт

В первоначальном варианте музыку «Мизерере» сочинил итальянский композитор Грегорио Аллегри, современник Рубенса и Рембрандта. Он служил певчим, затем хормейстером в знаменитой Сикстинской капелле, в Ватикане. И в начале 1630-х годов переложил на музыку 51-й псалом царя Давида, буквально — Мiserere mei Deus, что означает «помилуй меня, Боже». По всей вероятности, властитель Израиля написал этот псалом мучимый угрызениями совести за подстроенное им убийство верного соратника и отважного полководца, благочестивого Урии Хеттеянина. Мотивом преступления служило сластолюбие: непреклонное желание овладеть женой боевого товарища Вирсавией, в которую Давид был влюблен, — преступление по трагедийному накалу достойное пера Шекспира.

Все строки псалма пронизывает мольба о прощении смертного греха — за исключением одной, предпоследней: «Будь милостивым и добрым к Сиону, отстрой стены Иерусалима». То есть выходит, что в течение почти четырех веков кряду в католических соборах произносится и пропевается такой, можно сказать, «сионистский» призыв...

Возвышенная музыка Аллегри настолько потрясла тогдашнего понтифика Урбана VIII, что тот специальным эдиктом запретил исполнять её где-либо помимо Сикстинской капеллы, да и то лишь дважды в году — на святую Пасху, в первый день Великого поста, и в Страстную пятницу. Записывать ноты «Мизерере» и выносить их из Сикстинской капеллы эдиктом запрещалось под угрозой отлучения от церкви. Но, как всегда бывает, запретительный папский указ лишь разжег среди любителей музыки жгучий интерес к произведению Аллегри, как в самой Италии, так и далеко за её пределами. Нескончаемые паломники текли в Рим в ходе пасхальной недели, движимые желанием услышать «Мизерере». А услышав, разносили потом по всему христианскому миру свои восторги от ангельской музыки. В те годы её исполняли два хора: один выпевал основную мелодию, другой — подавал своеобразный «комментарий» к ней, сочиненный из множества музыкальных украшений каденционного типа (abbelimenti).

Отметим, что фиоретуры исполняли высокими дискантами кастраты, и весьма возможно, что именно это обстоятельство побуждало Ватикан держать в тайне уникальную манеру исполнения «Мизерере» в Сикстинской капелле. Церемония обставлялась торжественным обрядом: Папа и конклав возлегали распростертыми на полу рядом с алтарем, а на алтарной стене позади него восставала фреска «Страшный суд» Микеланджело, гениально запечатлевшего, по словам Стендаля, «образ ужасающего отчаяния». Свечи и факелы в капелле тушили поочередно, друг за другом, и в сгущающемся мраке печальные звуки музыки Аллегри воспаряли все выше и выше, улетая под самый купол собора, и там постепенно замирали.

Папский эдикт пробыл в силе без малого 140 лет, пока в 1770-м году его не нарушил дерзкий 14-летний отрок. Отстояв службу в пасхальную среду, он помчался из собора домой и тут же воспроизвел по памяти ноты. А в пятницу незаметно пронес их в шляпе обратно в капеллу, чтобы убедиться в правильности сделанной записи. Оказалось, менять ничего не надо было, ни единой ноты. Так в жизни не бывает, возразите вы, разве что мальчуган этот был гением — и будете правы. Он и был гением, этот отчаянный юнец, первым записавший «Мизерере», и звали его Вольфганг Амадей Моцарт, а уворованный шедевр Аллегри даёт основание считать его первым в истории «пиратом» в сфере интеллектуальной собственности.

Несмотря на молодость, Моцарт в ту пору слыл уже маститым композитором — автором нескольких симфоний, двух опер и множества других произведений, исполнявшихся в различных европейских столицах. Обычно они путешествовали вдвоем с сестрой Анной-Марией, которую Вольфганг ласково называл Наннер. Старше его на три года, она тоже снискала себе славу вундеркинда. Во время гастролей брат и сестра выступали дуэтом либо трио вместе с отцом. Только на сей раз Леопольд Моцарт дочь в Рим не взял, и одинокий Вольфганг очень скучал по ней, в пространных письмах делясь впечатлениями каждого дня. Когда отцу, как всегда украдкой, довелось прочесть сыновнее откровение о записи «Мизерере», он пришел в ужас. Сохранилось его письмо к жене, полное страха перед папским гневом.

По всей вероятности, Моцарт-старший строго-настрого наказал сыну не показывать «контрабандных» нот никому и никогда, но Моцарт-младший обещания не сдержал. В Италии судьба свела его с молодым английским музыкантом и журналистом по имени Чарльз Бёрни. До нас дошла восторженная рецензия англичанина на премьеру оперы Моцарта «Митридат, царь Понтийский», сочиненной за несколько месяцев того же 1770-го года по заказу миланского оперного театра. «Ла Скала» тогда еще построен не был, однако его театр-предшественник уже величали в ту пору «королевским» (Реджио Дюкале). Судя по статье Бёрни, нравы в «Дюкале» царили весьма вольные: при каждой ложе пятиярусного зала имелась своя комната с камином, где зрители пили и ели во время представления. Там же играли в популярную в то время карточную игру «фаро» за столами, установленными на балконах каждого яруса. Помимо всех прочих удовольствий, под рукой был ресторан для подогрева принесенных из дома блюд, которые затем возвращали в коробках, чтобы удобнее было смаковать пищу, не отрываясь от происходящего на сцене. Можно представить себе, как негодовал юный композитор из-за того, что при исполнении увертюры не мог расслышать оркестра за чавканием и болтовней публики, замолкавшей лишь на выходах примадонн с ударными ариями. Помехам вопреки, повествовал Бёрни, опера прошла с огромным успехом, и после спектакля зрители устроили автору бурную овацию.

У Вольфганга же будто тяжкий груз свалился с плеч, ведь все предшествующие месяцы отец беспрестанно твердил ему, что контракт он подписал кабальный, себе во вред, ибо итальянские импресарио, а они недолюбливают Австрию и австрийцев, поставили себе целью испортить ему карьеру. На этом фоне немудрено было в благодарность за хвалебную рецензию показать англичанину ноты «Мизерере», как Моцарт, скорее всего, и сделал. А Бёрни по возвращению на родину не только опубликовал партитуру, но и не преминул подробно расписать, каким образом она попала к нему в руки. И вот вскоре после появления статьи в английской газете Моцарт получил предписание явиться на аудиенцию к папе Клементу XIV. Юноша перепугался, уверенный, что его ждет отлучение от католической церкви, чреватое публичным позором. И вдруг благостная развязка: Папа не только не наказал его, а ровно наоборот, поблагодарил юного гения за то, что с его легкой руки «Мизерере» стало наконец-то достоянием широкой публики. И даже наградил орденом Золотой подвязки. А уже вскоре после этого Моцарт пожаловал на гастроли в Лондон, ожидаемый и хорошо известный по своим римским похождениям в красочном описании того же Бёрни, которое, наверняка, способствовало триумфальному успеху гастролей.

Акустика Сикстинской Капеллы

И тем не менее исполнение выдающегося творения Аллегри в разных странах не оправдало ожиданий широкой публики. Повторить эффект, достигаемый в Сикстинской капелле, не удавалось. Мне это приводит на ум высказывание великого английского композитора Бенджамина Бриттена, которого мне посчастливилось интервьюировать в Москве полвека назад: «Лучше всего музыку слушать в готическом соборе, особенно если полифония произведения учитывает резонанс этого конкретного собора. Сочиняя музыку, я всегда представляю себе зал, в котором она будет исполняться...» Аллегри, несомненно, тоже писал свою музыку под уникальную акустику Сикстинской капеллы. Со временем популярность «Мизерере» стала ослабевать, потом и вовсе сошла на нет.

Новым взлётом, возрождением интереса к этому произведению мировая музыка обязана другому гению — Феликсу Мендельсону. Его часто называли «Моцартом XIX века», так как в детстве он проявлял все признаки моцартовской гениальности. И подобно Моцарту, юный Мендельсон был потрясен исполнением «Мизерере» в Сикстинской капелле. Феликс сочинил собственные каденционные украшения — abbelimenti, которые до него то и дело менялись по произволу певцов и хормейстеров. Зато после издания им созданной версии его каденции стали общепринятыми, каноническими, и сегодня «Мизерере» исполняется в том же виде, что и 170 лет назад, во времена Мендельсона и Франца Листа, внесшего свою лепту в аранжировку окончательного варианта. Высокие ноты были переписаны для женских голосов — колоратурных сопрано, а также для хора мальчиков. А солистам, по их партитуре, было положено длительно выдерживать высочайшую ноту — верхнее до.

Как я выяснил, между прочим, из упомянутого детективного фильма, сверхвысокие звуки способны убивать людей — от них лопаются барабанные перепонки и, как следствие, разрывается сердце. На это рассчитывали по фильму изуверы-нацисты: пытая свои жертвы, они заставляют мальчиков пронзительно кричать. В целом фильм показался мне слишком нереальным, надуманным. Его авторы решили, по-видимому, что чем разительнее контрасты, тем сильнее картина захватит зрителей. И предложили им серию мрачных убийств — и резко с ними контрастирующую просветленную музыку «Мизерере».

На YouTube можно найти немало великолепных записей этой божественной музыки. Мне лично запало, как никакое другое, её исполнение на английском языке хором Кембриджского университета (Kings College) под управлением Гарри Кристофера. Эта запись, сделанная в 1963-м году, имела феноменальный успех, в том числе коммерческий — были проданы десятки тысяч пластинок и дисков. Вот линк к ней: www.youtube. com/watch?v=_yGNadg3dFY

В Интернете я также нашел запись замечательной радиопередачи, в которой на фоне «Мизерере» мы слышим голоса трех артистов — художника, дирижера и певицы, ставшей писательницей, — они рассказывают о том, как музыка Аллегри вошла в их личную жизнь, вписалась в их творчество. www.bbc.co.uk/programmes/b00mbkk4

Девятилетняя битва с болезнью

Из них троих незабываемо впечатляет повествование Сары Мангусо. История ее и в самом деле необычайна:

Студенткой второго курса Гарвардского университета она пела в студенческом хоре и вместе с коллегами готовилась к премьере «Мизерере» в Бостоне. Хормейстер ее хвалил, говорил, что она незаменима в сольной партии второго сопрано. Но вмешалась бостонская погода — в том марте 1997-го года она была особенно мерзкой, и Сара, как и многие другие студенты, нешуточно простудилась. Однако, не имея замены, продолжала через силу ходить на репетиции, пока не разболелась всерьез и не свалилась без сознания прямо в университетском дворе. Выяснилось, что перенесенный на ногах вирус вызвал осложнение. Ее сразила редкая болезнь крови, практически безнадежная, ибо сопровождается иммунным дефицитом. Последующие девять лет несчастная девушка мыкалась по больницам, и по мере того, как её внутренние органы приходили в негодность, ей делали всё более сложные и тяжелые процедуры по переливанию крови и полной замене плазмы.

Сара вела дневники, где вперемежку со стихами — она превосходный поэт — передавала свои ощущения по ходу многочисленных операций и переливаний. А потом свела их в книгу «Два вида разложения» («Two kinds of decay»), ставшую бестселлером и принесшую ей уйму литературных премий. Как стихотворения в прозе читаются многочисленные короткие главки, из которых составлена эта необыкновенная книга, приправленная тонким юмором даже в самых, казалось бы, душераздирающих эпизодах. Как жаль, что эта документальная повесть, ныне переведенная на множество языков мира, на русском языке отсутствует, поэтому воспроизвести отрывок из нее мне придется в собственном переводе.

«Мне замещали плазму 50 с лишним раз, жаль только что последствия лечения ощущались, лишь пока свежая плазма оставалась не зараженной антителами. Но таких дней приходилось всего два-три на несколько месяцев лечения... Кровь на аферезном аппарате мне очищали по четыре часа подряд. Эта лечебная процедура называется аферезом от греческого «aphaireō» — «забирать, извлекать». Я сливала по двести сорок миллилитров своей зараженной крови в центрифугу, и она проворачивала эту кровь с такой скоростью, что в ней происходило ее разделение на четыре слоя... Плазму переливали напрямую, внутривенно, через систему, подключенную к канюле, а проще — к полой игле... Лежать приходилось неподвижно, не то иглы порвут тебе вены. Иглы при этом применяются 14-го калибра, то есть достаточно крупные, чтобы не задеть здоровых плазматических клеток, которые затем можно будет вновь перелить — реинфузировать. По две иглы на каждом локтевом сгибе — одна для выведения крови, другая — для повторного вливания.

...Совсем нелегко лежать неподвижно с иглами 14-го калибра по четыре часа кряду, дрожа от холода, который не проходит, сколько бы подогретых одеял на тебя ни навернули. Потому что это такой холод, который проникает в тебя изнутри... Помню, как-то медсестра, измерив температуру, сообщила мне: 25 градусов. Так не бывает, возразила я, ведь я еще живая...

.... В колледже я читала Фрейда, он различает страх — состояние тревожного ожидания боли, и испуг — мгновенную реакцию рассудка на опасность, которая захватила тебя врасплох, но уже миновала... Я лежала и часами плакала от испуга. Не от страха, а именно от испуга».

И тут же, чтобы отвлечь читателя от мрачных переживаний, Сара с юмором вспоминает: «Как-то во время очередной процедуры я вдруг почувствовала голод, заказала в столовой картошку фри (French fries) и съела ее, не прерывая процедуры лечения. А потом заметила, что моя плазма, слитая в дренажный мешочек, потускнела и помутнела. Мы с медсестрой сообразили, что это переваренные прямо в процессе очистки липиды жиров из картошки фри — они попали в плазму через тонкий кишечник и оттуда — в аферезный аппарат. С тех пор я заедала картошкой каждую процедуру замещения. А потом мы с медсестрой представили себе, как в будущем станут замещать плазму вообще всем больным, наевшимся жирной пищи...

... Итак, моя кровь отравлялась ядом, выработанным моей же зараженной иммунной системой. То есть, моя иммунная система стремилась разрушить мою же нервную систему. Вот это расхождение и причинило мне столько неприятностей... Все заболевания аутоиммунной системы навевают метафору самоубийства. Твое тело подвергается самоуничтожению изнутри. Я выделяла яд в собственную кровь. Яд удаляли и заменяли кровью, взятой у чужих людей... Пока во мне текла своя кровь, нельзя было ни чувствовать, ни двигаться, зато с чужой кровью я могла и то, и другое... Моя кровь выливалась наружу грязной, а вливалась чистой. Выливалась горячей, а вливалась холодной. Выливалась старой, а вливалась новой. И эта новая холодная чистая кровь была лучше той, что производила я сама».

Стипендия Бродского

В книге мы находим множество прекрасно обрисованных характеров — это медсестры, доктора, ее родственники, друзья и возлюбленный, без которых Сара не смогла бы преодолеть тяжелую болезнь. А она вышла победителем в этой смертельной схватке. И впервые за много лет ощутив себя вполне здоровой, отправилась путешествовать по Европе. В марте 2008 года, в тот самый день, когда ее книга вышла из печати, Сара Мангусо оказалась в Вене, на родине Фрейда. Гуляя по центру города, она уже на закате зашла передохнуть в собор Святого Стефана — и там неожиданно услышала в записи «Мизерере» Аллегри. Сара признается, что пиши она роман, то ни за что не прибегла бы к такому невероятному совпадению — слишком уж надуманно оно показалось бы ей, «но так случилось на самом деле, так что я не виновата». А я бы сказал — мистика, как и многое другое, связанное с этой музыкой.

Особенно приятно, что за выдающиеся достижения в поэзии Сару Мангусо наградили стипендией. И опять-таки мистика: не какой-нибудь, а носящей имя Иосифа Бродского — её присуждает Римская академия литературы. Благодаря стипендии Бродского для Сары стало возможным завершить свой первый роман «Ангелы-хранители: элегия другу» («Guardians: An Elegy to a Friend») — английский журнал «Телеграф» назвал его лучшим романом 2013-го года.

Мне думается, что Иосиф Бродский был бы обрадован тем, что премию его имени присудили многострадальной поэтессе — героине изнурительной борьбы за жизнь, исполнявшей в годы молодости то самое «Мизерере», при звуках которого, как признался великий поэт, волнуется его душа.