Я не люблю ездить один, — говорил Джанни Родари, и они ездили втроём — он, Мария Тереза и дочка Паола. В Москву — не реже, чем раз в два года, Родари был членом жюри кинофестиваля, его детской части.
Сергей Михалков, мечтавший (но так и не дождавшийся), чтобы Родари перевёл его на итальянский, истово обслуживал семейство Родари как водитель.
— Что это за предмет? — спросила, усевшись в первый раз в его машину, двенадцатилетняя Паола.
— Это резиновая дубинка, подарок московской милиции!
Паола, не по годам политизированная девочка, была очень шокирована. Она не знала, что любовь к себе милиции Михалков снискал стишком о симпатичном верзиле — милиционере дяде Стёпе; для неё дубинка была символом чёрной реакции, подавляющей с помощью полиции демонстрации прогрессивных сил.
— Прежде чем высказать в жюри суждение о фильме, я выслушиваю мнение Паолы! — с гордостью говорил мне её папа.
Когда Родари появлялся на фестивалях детских фильмов, зал Дворца пионеров взрывался аплодисментами. Из всех членов жюри только его так встречали. Ведь ребята знали Родари наизусть. Его детские книжки издавались миллионными тиражами во всех пятнадцати республиках, на восьмидесяти языках Советского Союза. Это была слава, причём беспрепятственная, официальная; редкая удача для советского истеблишмента: талантливый и — свой, коммунист!
Джанни был умён, а стало быть скромен, так что советские “медные трубы” его не оглушили, он не возгордился, тем более, что у себя в Италии долго был в тени, зарабатывал на хлеб насущный в поте лица — писал 365 фельетонов в год для газеты “Паэзе сера”. Только после выхода его замечательной книги для взрослых “Грамматика фантазии” Италия оценила его по достоинству.
Марчелло Вентури1 в своей биографической книге “Держась генеральной линии” вспоминает, как они с Родари работали в литотделе “Униты”:
“Входил Джанни, почти на цыпочках, боялся помешать. “Можно?” — спрашивал он. Со своим непослушным хохолком на лбу он был похож на воробья. Он приносил очередной комикс для детского раздела или давал мне почитать свой последний стишок... “Рано или поздно тебе дадут Сталинскую премию”, — шутил я, намекая на успех его стихов в Советском Союзе, где их неизменно переводили. Родари улыбался. Иронически и одновременно обречённой улыбкой человека, имеющего неполноценный успех. Он знал, теперь мы все это знали, что великих писателей всех времён, от Платона до Пруста, Кафки и Достоевского Сталин запретил. “Хорошо ещё, что не расстрелял”, — бросал в дверях Родари”.
С годами, тесно с ним общаясь, мы с Сеней2 открыли у него и другие достоинства, поддались его обаянию, полюбили. Джанни дружил с Сеней и отдельно от меня. Надо было послушать, как этот “воробушек” встал грудью за лучший фильм фестиваля “Пеппи — длинный чулок”. Михалков, хоть и заикаясь, как танк пробивал советский фильм и хулил “Длинный чулок” за пропаганду непослушания.
— Но ведь без непослушания, без антиконформизма нет движения, нет жизни, нет прогресса! — стоял на своём Родари и отстоял немецкий фильм. “Длинный чулок” получил-таки первую премию.
“Грамматику фантазии” я переводила с радостью, тем более, что в основе книжки — теория сказки моего Проппа3. Но и намучалась с ней, вернее, с издательством “Прогресс”. На первой странице говорится: “Зимой 1937-38 года я устроился преподавать итальянский язык детям немецких евреев, которые в течение нескольких месяцев обольщали себя надеждой, что избавились от расистских преследований”. Редактор заменил немецких евреев на немецких эмигрантов. В главе “Дедушка Ленина” сказано: “Мудрому доктору Бланку даже в голову не приходило запрещать детям...” и т.д.; еврейская фамилия дедушки ни в коем случае не должна была фигурировать, она была засекречена навечно. Когда Мариэтта Шагинян писала свою “Лениниану” и выудила из архива заявление братьев Бланк о приёме в Военно-медицинскую академию, где удостоверялось, что они крестились (иначе бы их не приняли), к ней пришли и потребовали вернуть фотокопию. Мариэтта приняла их лёжа под одеялом:
— Я старый человек, чего вы от меня хотите? — а фотокопия была спрятана под матрацем.
Автору “Ленинианы” строго порекомендовали фотокопию уничтожить. Вызванные её загадочным звонком (“надо посоветоваться”), мы с Сеней застали Мариэтту Сергеевну ещё в кровати, в шоке. Мудрый Сеня рассудил так: Шагинян не Солженицын, а “Лениниана” не “Архипелаг Гулаг”, пишется с единственной целью обеспечить внуков квартирой и машиной. Даже если она расхрабрится и включит заявление Бланков в текст, цензура его всё равно вырежет. Его совет был таков:
— Мариэтта Сергеевна, успокойтесь! Уничтожите вы фотокопию или оставите её себе на память, дела не меняет: ей света не видать.
Тяжба с “Прогрессом” длилась несколько месяцев. Пришлось прибегнуть к демагогии, объяснять начальству, что Родари достаточно знает русский язык, чтобы обнаружить искажение, — как бы он не подумал, что в Советском Союзе и впрямь имеется государственный антисемитизм!
Понимая, что доктора Бланка мне ни за что не отстоять, я торговалась:
— Оцените, что я вам уступила “доктора Бланка”, заменила его на “дедушку Ленина”; пойдите же и вы мне навстречу, оставьте “немецких евреев”. Учтите, они — на первой странице!
Это позорище усугубилось тем, что прекрасное предисловие, которое написал по моей согласованной, разумеется, просьбе Мераб Мамардашвили,4 якобы потерялось. В результате “Вместо предисловия” написал Алексин, а “К советскому читателю” — сам Родари. Но как бы украсил книжку Мераб! Для “Прогресса” он был persona non grata, хотя прямо этого признать они тогда не хотели.
Я держала автора в курсе всех мытарств.
Кстати, по той же причине в советские годы не издавали Наталию Гинзбург5: из-за фамилии! Однажды при мне стали прикидывать в журнале “Иностранная литература”, как бы видоизменить её до еврейской неузнаваемости, — я не выдержала, ругнулась и ушла.
В 1980-е годы, ещё до перестройки, с “Грамматикой фантазии” произошло чудо: “Прогресс” и алма-атинское издательство переиздали книгу, оставив фамилию переводчицы, с 1982 года “изменницы родины”.
Я со своей стороны пропагандировала Родари в Италии. В моём “Русском языке для итальянцев” ему посвящена целая глава. Моя миланская студентка Катя Н. решила писать дипломную работу о Проппе, — студенты-русисты часто черпают темы своих дипломных работ из “Russo per italiani”. Я посоветовала ей съездить в Реджо Эмилию, город, где в школах широко применяют родариевский метод развития фантазии у детей, основанный на теории Проппа-фольклориста. Она поехала, познакомилась с несколькими учительницами, посидела на уроках и вернулась счастливая. Кстати, Катин случай — один из тех, когда диплом не формальность, а незабываемый факт биографии.
Остаётся горестная часть воспоминаний о Родари. В “Прогрессе” появилась новая мудрёная редакция, которая приглашала иностранного писателя на длительный срок, на всё готовое, включая переводчика, с тем, чтобы, собрав материал, он написал книгу о советском образе жизни. Его кормят-поят, ему платят гонорар, — спрашивается, что писатель напишет?
Получил такое приглашение и Родари. Я с двумя, а то и с тремя оказиями дала ему знать, чтобы воздержался. Он меня не послушал.
Утро после его приезда в Москву мы провели неподалеку от его гостиницы “Варшава” на скамейке парка им. Горького. Я, как всегда, была откровенна, поведала ему последние неутешительные новости про нашу отдушину “Таганку” и Любимова, про “Метрополь”, про нашу всё более затхлую застойную действительность — нечем дышать! А главное — про западню, приготовленную ему издательством “Прогресс”. Но не отговорила. Более того, он настаивал на том, чтобы я ехала с ним переводчицей, — как известно, он не любил ездить один, — но я отказалась. Во-первых, потому что сомневалась в доброкачественности самой затеи, а во-вторых, не могла на целых три месяца оторваться от “верстака”; как всегда, поджимали сроки.
И он отправился на Северный Кавказ (там теплее) собирать материалы о советской школе. Приставленного к нему переводчика он с первого дня невзлюбил, — тот, среди прочего, перевирал на свой лад слова Родари, прилично знавшего по-русски и ловившего его на вранье. Из частых звонков Родари явствовало, что ему скверно.
Вернувшись в декабре 1979, он сразу подал голос:
— Можно я приеду сегодня?
Я было замешкалась, — это был день моего семинара молодых переводчиков при Союзе писателей, — но вовремя сообразила:
— Приходи к шести часам, у меня будет молодёжь, ты их осчастливишь!
Вместо одиннадцати сбежалось человек двадцать. Джанни плохо выглядел, жаловался, что всё время мёрзнет. Сел за стол и без паузы заговорил о том, что пережил за три месяца. Проговорил несколько часов кряду. Две семинаристки потихоньку приносили из кухни бутерброды, но уговорить его прерваться не было возможности. Это был неостановимый поток — час, два, три... О том, какая унылая открылась ему картина советской школы, школы-казармы с детьми-солдатиками.
— Я стоял на голове, чтобы расшевелить их, но так ни разу и не сумел, они как замороженные...
Семинар слушал, затаив дыхание. По сути дела, то, что он рассказывал, было для всех неожиданностью. Ждали обожаемого с детства весельчака-сказочника, а услышали почти трагический голос травмированного человека.
Выговорился он часам к десяти. Не произнёс традиционного “если у кого-нибудь есть вопросы”, а вспомнил:
— Сегодня мой день рождения...
У меня оказалась непочатая бутылка коньяка, и мы чокнулись за его здоровье.
На другой день я заехала за ним, чтобы идти за подарками. Когда мы пересекали Кутузовский проспект, выла вьюга, в лицо хлестал колкий снег.
— Меня тогда резанул по ногам ледяной ветер, с этого всё началось, — вспоминал Джанни в апреле, когда я сидела у них в гостях в Риме (дотелепкалась, наконец!).
Через день, в понедельник, тяжёлый день — ему предстояло ложиться на операцию.
— Дрейфишь?
— Очень. Боюсь, что не вернусь... Дайте покурить напоследок!
В конце недели мы его хоронили. Я оплакивала Джанни как родного брата.
Тогда в Москве, у меня дома, я спросила его, будет ли он писать книжку, раз подрядился.
— Ни за что! — твёрдо и как-то даже полемично ответил он. — Хотя у меня за три месяца накопилась куча заметок...
Эту кучу заметок под заглавием “Игры в СССР” сочли нужным опубликовать после его смерти — Мария Тереза или ещё кто-то. Вот что мы там читаем: “Свободное утро в парке им. Горького рядом с гостиницей (с кем, не уточнено: конспирация, — Ю.Д.). Соображения насчёт систематического нанесения вреда самим себе (история с “Борисом Годуновым”, с альманахом “Метрополь”). Непонятно, чего опасаясь, бесполезная, ненужная цензура, ухищрения. Случай с Любимовым, которого пригласили в Ла Скалу ставить “Бориса Годунова”, нажим на двух других режиссёров с целью его заменить. Бюрократы стали потоньше, знают языки, но застой прежний...” “Вечер у Юли Добровольской. Были её ученик — сотрудник журнала “В мире книг”, его жена Галя со студии документальных фильмов (обещал дать интервью, когда вернусь), Адриано Альдоморески (журналист, — Ю.Д.), Джулио Эйнауди — в Москве на книжной ярмарке, Гандольфо, страстный любитель и знаток русского театра, работник фирмы Finsider (он пришёл последним, после театра); молодой философ, помогавший Юле на кухне (видимо, Юра Сенокосов, — Ю.Д.). Разговоры очень непринуждённые. Анекдоты. Чего я не выношу, так это двоедушия, очевидной лёгкости, с какой молодая интеллигенция живёт двойной жизнью. Их можно понять только если учесть, что раздвоение личности у них с детства и носит массовый характер. Но какая большая ошибка постоянно играть, как на сцене, отрывать личное от общественного. Ясно одно: они не коммунисты и ведут себя не как коммунисты. Не видят выхода и уповают только на конец геронтократии...”
Дорогой мой Джанни! А ты был цельным? Зная обо всех мерзостях, молчал или встал и хлопнул дверью, как твой сослуживец по “Уните” Вентури? Нет же!
Как жалко, что тебя нет. Кроме всего прочего, ещё и потому, что — говоря словами предсмертной записки Маяковского — “мы с тобой не доругались”.
Милан, 2004
Материал подготовили Ирина Чайковская и Мила Нортман
1 Марчелло Вентури - писатель, автор книги о Добровольской “Via Gorkij 8 interno 106".
2 Семен Александрович Гонионский, латиноамериканист, муж Юлии Добровольской.
3 Пропп Владимир Яковлевич. (1895-1970) - филолог-германист, фольклорист, профессор Ленинградского университета в годы, когда там училась Ю. Добровольская.
4 Мераб Константинович Мамардашвили (1930-1990) - философ.
5 Наталия Гинзбург (1916- ?) — итальянская писательница.
Добавить комментарий