Окончание. Начало см. Часть 1
Ну, пока я все не иду, не иду, пусть читатель почувствует, что время медленно тянется, я расскажу пока маленькую новеллу - я обещала вначале - про «пояс-трусы».
В фирме «Внешпосылторг», как во всяком учреждении, царили хаос и хамство. Эти два ха отравляли каждое мое посещение этой фирмы, но вот появилось третье ха - это очень милая девочка с интеллигентным тонким личиком и глазами, которые обычно считают фиалковыми. Она женственна, артистична, в обеденный перерыв вяжет. Я тоже только что научилась вязать, увлеклась. Весь ее вид являет удивительный контраст с сотрудниками фирмы, которые, как рассказывает мне Третье Ха, на своих собраниях обычно высказываются так: раньше за иностранных родственников - что? - расстреливали, ссылали, а им, видите ли, сертификаты выдавай, да они еще и недовольны, если их обсчитаешь. И явно так выходило, что раньше было разумнее, вежливее, понятнее. И вот среди этих горилл - моя X. (X. - первая буква ее фамилии, которую я не хочу называть). Я сразу к ней, конечно, расположилась, сразу спросила: хотите, куплю вам мохера? Не было тогда женщины в Советском Союзе, которая не вздрогнула бы при слове мохер, прямо какое-то безумие охватило нацию. Мохер - слово, пожалуй, еще более неприличное, чем дубленка, - спорило с ним в частотности. Вошли в моду и разговоры о том, как хорошо вязанье успокаивает нервы, но успокоить их можно было только с помощью валютного магазина, где только и продавались нитки для вязанья. Я-то знаю, что посещения вообще любого магазина, а тем более валютного, раздергивает нервы так, что потом никаким вязаньем их не успокоишь, но большинство женщин со мною не согласны.
Итак - сидит такая девчушечка миленькая, тонюсенькая, выписывает «подарочные сертификаты», а сама на свой рубль, на самую твердую валюту в мире, мохера купить не может. Я ей сразу - на кофту. И потом пустяки еще какие-то покупала ей - то французскую губную помаду, то японский термос. Обменялись, конечно, домашними телефонами, обсуждали по телефону откровенно - что имеет смысл покупать, что не имеет. Когда мне приходил перевод, она мне звонила, и хаос и хамство уже не имели надо мной власти, потому что X. оформляла мне все быстро и приветливо. Подарков от меня она не принимала - возвращала стоимость всего, мною купленного, в советских рублях, и судя по тому, что приезжала она ко мне на собственной «Волге» (муж водил) - она не нуждалась. И не только я, многие клиенты «Внешпосылторга» пожалели, когда X. сказала нам, что переходит на другую работу. По ее словам, она получила юридическое образование и работала здесь не по специальности. Свой новый телефон она мне аккуратно записала, и мы договорились продолжать нашу бескорыстную дружбу.
Временное это, странное заведение «Внешпосылторг» всегда казалось чем-то хитрым, но полупреступным, вроде НЭПа. Ведь плохо вяжется с нашей идеологической борьбой вся эта помощь заграничных родственников, вся эта дубленка, адресованная преимущественно (заметно было) евреям, прибалтам, украинцам. В очереди за сертификатами так резко выделялись получатели «подарочных» среди открытых и честных совзагранработников. Я пишу это в дни, когда получение «подарков частных лиц» прикончено, - но и раньше деятельность фирмы сопровождалась неустойчивостью, слухами о переменах, о подорожании цен, удешевлении сертификатов и т.п. Удобно, что всегда можно было позвонить и узнать от знакомого человека все поточнее. Были и такие случаи: при выходе из магазина меня останавливали, спрашивали, откуда деньги, пугали своими красными книжечками, но всегда отпускали; однако я пугалась, звонила X. - расспрашивала, все ли у меня и в самом деле законно. И она, с ее юридическим образованием, всегда меня успокаивала официально - их инструктировали, от родственника можно принять доллары.
Можно, конечно, задуматься: а стоило ли вообще брать деньги у дяди, чтобы вечно из-за них нервничать, вязаньем успокаиваться? Не лучше ли жить похуже, но поспокойнее? Но ведь тоже и зло берет: почему я должна жить похуже, если можно - получше? Ведь не бог знает чего я хотела? Ну, хотела, чтобы зимой быть одетой тепло, летом - легко, более или менее красиво. Дядя ко мне относился на редкость сердечно, и мне совсем не тягостно было принимать его помощь. И больше скажу: в тысячу раз приятнее было принимать помощь от дяди, брата покойной мамы, чем.. ох, даже и говорить неохота, чем другой раз приходится зарабатывать литератору в нашей стране. Поздно обсуждать, правильно ли я выбрала эту профессию, но если понимать ее всерьез, она не кормит, не поит, не одевает.
Итак, X. Она уже не служит во Внешпосылторге, но дружба не признает служебных границ, поэтому, придя из магазина, где я впервые увидела объявление о том, что наличная валюта не принимается больше от советских граждан, я сразу же звоню Х., и она сообщает мне, что в магазине «Аметист» заплатить долларами можно. И, вполне естественно, что как только я возвращаюсь домой после встречи с Червяковым и Сиволаповым, то кидаюсь ей звонить. Вот и про пояс-трусы - они были куплены в «Аметисте» именно для нее. Купить там было почти нечего, и когда я увидела этот предмет крошечного размера, стала думать: кто же есть у нас такой тоненький, такой стройненький? Ей и куплю.
Х. благодарит за заботу и, как всегда, успокаивает меня. Но сейчас мне уже нужно не просто успокоение, а юридические обоснования. Я прошу ее сказать мне, кто именно инструктировал работников «Внешпосылторга», где зафиксированы мои права и т.д. Тут выясняется, что она так же мало понимает, как и мы все. Звоню я ей и еще, и еще раз, прошу что-то узнать, она обещает, но ничего не узнает. Последний разговор наш прерывается трижды - он прослушивается настолько явно; что мы это обсуждаем вслух. «Ну, да это у всех так», - говорит X. Она советует мне не сидеть, как виноватая, а действовать, действовать. Но как? Ей тоже это неясно, неясно и то, почему на бланке протокола значится «московская таможня», и кому таможня подчинена.
А на следующий день меня вызывают к Владимиру Сергеевичу.
После этого я - из автомата - пытаюсь связаться с Х. Но она уже не подходит к телефону. Раздраженные голоса ее домашних отвечают мне, что она в ванной, что она вышла, что сегодня она вернется поздно. На работе отвечают, что она уехала в отпуск.
Что произошло? Пытались ли ее втянуть в ловушку вместе со мной, или же она была намечена как ловушка для меня?
Страх, что она из-за меня пострадала, заставлял меня звонить снова и снова. На работе стали отвечать, что она больше здесь не работает. - Куда же она перешла?
- Не знаем, она нам не сказала. Наконец, по домашнему телефону трубку взяла сама Х. Но я не заговорила с ней - мне достаточно было, что она дома, не в тюрьме. Мало ли что могли приписать ей - незаконные сделки, валютные операции, экономический шпионаж... И я положила трубку на рычаг, не сказав ей ни слова.
Больше я о X. не слышала и никогда ее не встречала. Однажды, невзначай, спросила одну из сотрудниц Внешпосылторга: «А как поживает Х.?»
- Раньше она к нам часто заходила, а потом пропала, и сейчас не заходит никогда. Мы даже не знаем, где она работает.
Причастность X. к операции «дубленка» несомненна, но была ли она оборотнем или же пострадала от оборотней - не знаю. Она еврейка - кажется, это была единственная еврейка во «Внешпосылторге». Если бы я сочиняла детектив, я обязана была бы знать все. Но мой детектив диктовала мне жизнь, и эту сюжетную линию до конца не довела.
Прошел последний срок, осталась неделя до дядиного приезда. Я доехала, троллейбус меня довез и ноги донесли, до Президиума Академии наук. Секретарша Миллионщикова сказала мне, что он сейчас принимает итальянскую делегацию и принять меня не может. Тем легче – заготовленное письмо лежало у меня в сумочке, я отдала его Валентине Петровне и ушла в другой отдел. Пагуошская конференция должна была начаться в конце октября в Сочи. Дядя предложил мне тоже туда поехать, иначе мы бы совсем почти не повидались бы с ним. Переписка наша была интенсивной, но я ничего не писала ему о своих неприятностях и вот теперь шла в иностранный отдел Академии наук отдавать деньги на билет. По дороге я встретила помощника Миллионщикова по Пагуошскому движению, молодого наглого человека с характерной фамилией Почиталин. Генеральский сынок, выпускник переводческого отделения Иняза, явный работник органов по всем своим замашкам, Игорь Почиталин катался по всему миру то от одной «организации», то от другой. Сначала он был маленьким переводчиком при советской делегации Пагуоша, потом вытеснил старого еврея Белицкого и стал не только переводчиком, но и организатором, помощником Миллионщика; но каково же и вовсе было всеобщее удивление, когда он оказался в списке советской делегации,среди ее полноправных членов - ученых с правом голоса! Обращение Почиталина со мной было дипломатическое, а именно - менявшееся в зависимости... На этот раз Почиталин прямо-таки подбежал ко мне и рассказал («под секретом от корреспондентов!»), что мой дядя уже назван как президент следующей Пагуошской конференции, имеющей быть через год в США. Официальные выборы состоятся в последний день сочинской конференции.
Я не рассказала Почиталину, зачем я заходила к Миллионщикову, но все происходящее отчасти касалось и его. Доллары попали ко мне не непосредственно от дяди, а через Почиталина, который передал мне их в незапечатанном конверте, добавив: «Вам письмо от дяди, содержание письма мне неизвестно». Я решила не отяжелять свои объяснения фамилией Почиталина и говорила только о деньгах, которые дядя мне оставил, какая в конце концов разница. Но не поручусь, что Почиталин не был тайным участником беседы моей с Владимиром Сергеевичем.
Заодно уж не могу удержаться, чтобы не рассказать немножко и о Почиталине. Однажды дядя прислал мне с ним книгу для моего друга известного писателя Д. Я, по звонку Почиталина, приехала за ней. Но через две недели я получила дядино письмо, в котором упоминалось о двух книгах для Д., я же получила от Почиталина только одну, про вторую он не сказал ни слова. Я не постеснялась позвонить ему и спросить, в чем дело. Он ответил, что эта вторая книга ему нужна! Через некоторое время Д. позвонил ему сам, но тоже не смог выцарапать книгу. Оказалось, что за это время Почиталин спроворил перевод ее в каком-то издательстве; но неожиданным для этого пройдохи оказалось намерение издательства послать книгу и перевод ее на рецензию тому же Д.! Тон господина Почиталина резко переменился, и он приехал к Д с извинениями. Остается добавить только, что передавая мне двести долларов от дяди, он получил за услугу долларов двадцать, - об этом мне потом уж рассказал дядя.
Итак, пришла я в иностранный отдел Академии - отдавать деньги на билет в Сочи. И слышу вдруг: где Почиталин? Почиталина срочно требует Миллионщиков!
Ну, думаю, заварилось. Настроение у меня победоносное, теперь ясно - мне все возвратят с извинениями. И что дядя будет президентом следующей конференции, то есть будет у себя принимать Миллионщикова - это кстати. Знакомые умные люди тоже потирают ручки и тоже уверены в успехе. Но это я рассказываю совсем не к тому, чтобы поставить под сомнение их Ум. Нет, на эту историю никакого Ума не хватит. Умом, граждане, Россию не понять, - забыли, что ли?
Проходит день, и еще день. Звонит мне Валентина Петровна. «Извините за задержку, мы два дня занимались этим делом, но просто очень трудно было найти того, к кому вам следует обращаться. (Это председателю Верховного совета - трудно!) Теперь мы все узнали, Михаил Дмитриевич сам уже о вас поговорил. Вот телефон, по которому вы можете позвонить. И диктует мне телефон, имя, отчество, фамилию; сказать - от академика Миллионщикова.
Но тут опять я отложила это дело. Поела каждого поступка потребность у меня возникала отдохнуть, все это забыть, подумать о другом. Хотелось весело встретить дядю и понаслаждаться жизнью в Сочи.
Наслаждения, правда, не получилось. Я ни минуты не чувствовала себя свободно в этом смешанном обществе, где Арцимович соседствовал с Хвостовым, а дочь Косыгина - с Сайрусом Итоном, где Почиталин и еще более мелкие оборотни шныряли вокруг. Однажды начальник иностранного отдела взял меня под локоть и куда-то повел, говоря: «Вот два молодых человека хотят в вами поговорить». Молодые люди парами теперь ассоциировались у меня не с Онегиным и Ленским, и я задрожала; но оказалось, что просто два журналиста «Литературной газеты», культурные и славные ребята, просили меня помочь им получить у дяди большое интервью. Дяде было неохота и некогда, но я его на радостях упросила, и он целый вечер рассказывал им про Эйзенштейна и Бора.
А у самой даже и не было случая поговорить наедине с дядей - гостиничный номер ведь не место для этого. Сосед по гостинице как-то открывая комнату ключом, подмигнул мне: видно, считал, что мы работаем в одном направлении. «Если с дядей хотите поговорить, нет для этого лучше места, чем самолет, - сказал мне Л.А. Арцимович. - Дома - запускайте радио на полную мощность, дифференцировать звук еще не научились, это я вам с полной ответственностью говорю».
И вот в самолете, возвращаюсь из Сочи, я и рассказала дяде, куда девались посланные им деньги.
Дядина реакция меня поразила: в ответ он рассказал мне, что и его, оказывается, пытались завербовать. Какой-то молодчик из ЦРУ пришел к нему, предлагал, чтобы дядя писал ему отчеты после своих поездок в Москву. Разумеется, шантажа никакого не было, и страха никакого дядя не испытал и степень давления совершенно иная была, и кончилось все тем, что дядя просто спустил его с лестницы. Но все же...
Как только мы вернулись с аэродрома домой, я набрала телефон, продиктованный мне секретаршей Миллионщикова и приятный низкий голос предложил мне тут же приехать, Я же не знала, кто он и куда надо ехать! Оказалось, ехать надо на улицу Огарева, дом 6, в Министерство внутренних дел СССР, к начальнику одного из управлений.
Дядя проводил меня и хотел остаться внизу ждать, но я храбро и гордо сказала, что это лишнее. Перевозник Павел Филиппович оказался грузным благообразным человеком в очень крупном чине; а сбоку, на диване, сидели молча двое в штатском и тоже слушали мой рассказ. Я подробно описала все, как было изложено в моем письме к Миллионщикову, вызова в КГБ не касалась, соответственно ничего не говорила и о роли Ильина. Ведь задерживали меня нештатные сотрудники ОБХСС, у них и надо было требовать вещи и деньги. Рассказывать было приятно, так как Перевозник слушал живо и оживленно реагировал на интересные места, например, как на полу ползали во множестве тараканы - прямо ахнул; и когда я рассказала, как меня не пустили на Петровку 38, с негодованием обратился к сидящим на диване штатским: «Черт знает что!» - Я подлила масла в огонь: а если мне надо заявление сделать? - Такое чувство было, что уж этих-то двоих штатских тут же направят на изживание наших временных отдельных недостатков, и с этой работы они уже не сойдут. Слушали меня неторопливо, внимательно. Наконец, я протянула Перевознику свой протокол, который никто не хотел у меня брать, в прокуратуре даже и взглянуть не пожелали. Перевозник передал протокол штатским и они вышли из кабинета, а мы с ним продолжали уютно беседовать. В его кабинете я чувствовала себя защищено, как человек, пришедший от вице-президента Академии Наук. Перевозник расспрашивал меня о дяде, я посоветовала ему прочитать вышедшую у нас в русском переводе книгу Р.Юнга «Ярче тысячи солнц» - в ней Юджин Рабинович упомянут не раз. Он был участником Манхеттенского проекта, то есть американской атомной бомбы, а потом - автором так называемого доклада Франка, то есть протеста ученых против сбрасывания бомбы на Хиросиму.
Возвращаются штатские мужчины, протокола в руках у них уже нет (я его так больше и не увидела). Как-то кивают, знак какой-то подают Перевознику, и он говорит мне внушительно:
- Ну, вот, Наталья Александровна. Должен вас огорчить. Вас просто обокрали!
- Как - обокрали?!?
- Да просто так! Сотрудников таких у нас нет, протокол фальшивый... Это были самые обыкновенные грабители!..
Маленькую паузу я выдержала.
- Нет, товарищ комиссар, это не были грабители.
- Почему вы думаете? - Перевозник насторожился, напрягся весь.
- А потому, что после этого эпизода меня вызвали для беседы сотрудники КГБ.
- Но почему же вы это связываете?
- А потому,что на столе у сотрудника госбезопасности лежали мои объяснения, записанные Червяковым!
- Ну, и что же дальше?
- Дальше? Содержание нашей беседы я не имею права вам рассказывать (Перевозник улыбнулся), я даже родной дочери не рассказала (он снова сделал серьезное лицо), но так как меня шантажировали, уверяли, что я совершила уголовное преступление (Перевозник махнул рукой), то я обратилась - по общественной линии - к человеку, которому сочла возможным довериться, так как сам он комиссар госбезопасности (Перевозник изобразил почтительность), правда, уже в отставке, и он это дело погасил. Но при этом ему было сказано, что деньги и вещи находятся в ОБХСС, и вот я пришла к вам...
Ну, тут атмосфера в кабинете изменилась. Такой переполох возник у них, что скрыть от меня не сумели. Все заволновались, заерзали, заметались. Знакомит меня Перевозник со штатскими: капитан Красуля; начальник валютного отдела московской милиции, и лейтенант Рыжков.
Совсем недавно я читала в «Вечерней Москве» про капитана Красулю, про то, как ловко ловит он валютчиков. Но с виду он немножко неуклюжий даже. Очень симпатичный. И Рыжков симпатичный, красивый парень. А уж Перевозник-то до чего симпатичныйI Все они чем-то похожи друг на друга - как бы простоватые, но очень надежные.
- Немедленно берите машину, поезжайте с женщиной на Кутузовский проспект и все выясните! - говорит Перевозник, я вижу, что ему и в самом деле не по себе. Черт его знает, какой еще международный скандал может выйти.
- Не могу, товарищ комиссар, я сейчас очень тороплюсь, у меня в двенадцать часов встреча в «Арарате», надо брать, без меня все завалят... - говорит Красуля, совсем как в детективах Аркадия Адамова. Но Перевозник и слушать не хочет:
- До двенадцати еще целый час!
И дальше так они со мной и держались - что очень трудное дело им поручено. Расспрашивали, как выглядит из себя этот Червяков? Ну, длинный, зубы гнилые. Я думаю, читатель бы и сам его нашел, если бы понадобилось.
Перед зданием МВД сосредоточились машины, и в одну из них мы сели, приехали на Кутузовский. Штаб дружины был заперт. Красуля подергал, подергал дверь - и пошел с Рыжковым с черного хода, но меня попросили остаться в машине. Выйдя, Красуля слегка смущенно сказал: «Это делал уголовный розыск...» Сели в машину, поехали - Красуля извинился, что не может довезти меня до дому, спешил кого-то «брать». Но по дороге успели немножко поговорить. Я спросила, как все-таки с валютой - имел право дядя подарить мне доллары или же не имел? «Конечно, имел право. Подарок - это форма сделки, причем законная форма. Лучше было оформить в нотариальной конторе дарственную, но это не обязательно; только что если б была у вас дарственная, они ничего не могли бы вам сделать...»
А вот кто это они? Оборотни? Так они и при дарственной что хочешь сделают... Разве нечистая сила нотариальной бумаги испугается?
- Ну, ладно, - говорю, - мне главное, что я сделала все правильно. Едем мы, едем и вдруг Красуля тепло так, дружески обращается ко мне:
- У нас только к вам одна просьба, совершенно личная. Не рассказывайте, пожалуйста, обо всем этом своему дяде. У него может представление сложиться совершенно превратное о нашей жизни...
(Зачем же, я родной дочери, и то ничего не рассказываю! Да и вообще это нам привычно: литераторы же мы! Нам ли не знать, что вот расскажешь правду - а впечатление сложится превратное, а с три короба наврешь - и как раз впечатление правильное сложится. Это мы понять можем).
Попрощались, записали они мне все свои телефоны, приглашали звонить, обещали позвонить и сами, как узнают что-нибудь.
На том и расстались, и не привелось мне больше встретиться с симпатичным Красулей.
Прошло два дня, звонят с Петровки: «Говорит старший лейтенант Невельский. Мне поручено ваше дело, я вместо Рыжкова. Расскажите мне, пожалуйста, как выглядит Червяков?»
Еще раз описываю Червякова и Сиволапова, еще раз выслушиваю упреки, что не узнала фамилии Владимира Сергеевича и Геннадия Геннадиевича. Ильин-то ведь не выдал их мне! Свои источники и свои сведения Ильин держал при себе.
- Простите, но мне кажется, вы преувеличиваете трудности этого розыска, ведь я вам сообщила номер отделения милиции, число и даже час, когда проходила беседа. Меня в комнату провел дежурный по отделению милиции, так неужели он не знает, кто у него комнату занял?
Невельский выслушал мою тираду без энтузиазма.
- Кстати, сегодня в «Литературной газете» вы можете прочитать про моего дядю: «Юджин Рабинович. От ресурсов природы - к ресурсам мысли», и во врезке о нем подробно, кто он такой. И фото.
Невельский с достоинством ответил:
- Какой бы я был оперативный работник, если бы не знал, кто такой ваш дядя?
Прошло еще несколько дней,и я сама позвонила Невельскому. Он начал удовлетворенно:
- Ну, что ж, нашли их. И тех двух нашли, и этих двух.
Ах ты, какая удача! И, значит, тех нашли, которые мехом наружу, и тех, которые мехом внутрь. Ну, и дальше что?
- Наш министр товарищ Щелоков вызвал этого вашего... Червякова, песочил его целый час.
- Да? За что же?
- А за то, что раз он вещи забрал и протокол выписал от имени ОБХСС, то должен был и вещи в ОБХСС отдать, а тут приехали из КГБ, говорят, давайте нам, ну и отдали...
Про фальшивый протокол уже ни слова, про то, что таких сотрудников в милиции нет - тоже ни слова.
- Но вещи-то мои где?
- Да лежат где-то... Куда же денутся... Надо было в девятидневный срок все решить: если КГБ уголовного преследования против вас не возбудил, то или вам все вернуть, или изъять в административном порядке, и тогда вы могли бы в течение двух недель обжаловать
постановление об изъятии. А теперь им никакой прокурор санкции задним числом не даст, вот они и крутятся, не знают, как выкрутится...
- Значит, могут и не отдать ничего?
- М-м-м... Практически... да, могут.
- К кому же мне теперь обращаться?
- Вашим делом занимается инспектор госбезопасности... ой, фамилию его я забыл. А телефон я записал, но потерял эту бумажку... Но вы легко все это можете узнать через того человека, который вам помогал.
Через Ильина, то есть.
- Нет, к нему я обращаться больше не буду. И в госбезопасность тоже обращаться не собираюсь. Вы мне скажите, какие вы-то меры принимаете.
- Наш министр Щелоков написал представление председателю Комитета госбезопасности Андропову, и не исключено, что уже завтра ответ Андропова будет лежать у Перевозника на столе.
И еще поучал меня Невельский, что советские люди - так боятся КГБ, что прямо готовы все бросить и бежать, лишь бы с ними не иметь дела. Так и говорил, так и шпарил по моему прослушиваемому телефону. А фамилии инспектора, однако, не назвал. Долго мы беседовали, все разъяснял он мне мои права и обязанности должностных лиц.
Всё, больше мне никто не звонил и я никому не звонила. И в глаза больше не видела ни своей дубленки, ни Владимира Сергеевича, ни в «Вечерней Москве» чего-нибудь про капитана Красулю. Единственный, кого я встречала - это Ильин. Ильину рассказала все подробно: и как Перевозник сказал, что протокол фальшивый, и как министр Щелоков писал представление Андропову. Ильин был в восторге. Хохотал. Восклицал: «Ну, и опростоволосились же!» Ведь и его обманул Владимир Сергеевич - сказал, что к моим вещам госбезопасность не имеет никакого отношения. Поэтому Ильин был полон злорадства и презрения к Владимиру Сергеевичу, который так грубо завалил всю операцию: «Вы даже и понять не можете, что такое - представление одного министра другому! Это такой втык, что дальше ехать некуда! Да сегодня весь Комитет, сверху донизу, в лихорадке! Все трясутся за свои места!» И Ильин потряс ручки своего кресла.
Теперь он, между прочим, рассказал мне, что когда он отправил меня домой ждать звонка КГБ («Если вас арестуют, пусть ко мне придет ваша дочь»), он поехал в ЦК, через ЦК добился приема у Андропова и на завтра Владимир Сергеевич сидел в кабинете Ильина, дрожа от страха.
- Мы готовы перед ней извиниться, - говорил он. Но Ильин, по его словам, сказал: «Не надо, я ей позвоню сам, при вас». И позвонил мне, сообщил, что ко мне «нет претензий». Словом, Ильин в моей истории предстает, как человек, способный добиться своего - один. Прочие все оказались бессильны. Я сказала Ильину, что поражена - оказывается, в нашей стране невозможно, даже с помощью Миллионщикова, добиться осуществления своих прав. Ильин ответил: «Почему, бороться можно и дальше. Только нервы надо иметь хорошие. А у вас - так, нервишки...»
Правда, нервишки мои сильно сдали. Ощущение, что два мощных министерства переламывают меня своими жерновами, меня угнетало. Я долго не могла работать, видела во всем слежку и провокации. А может и было в самом деле кое-что еще. Один случай, по крайнем мере, приведу.
Дочка моя уехала перед весенней сессией на неделю на юг. Сижу я одна в квартире и своими обнаженными нервами чувствую, как кто-то стоит на площадке у меня под дверью. Распахнула резко дверь и вижу одного знакомого, которого не видела уже давно. Когда-то, пятнадцать лет назад, познакомились в Гаграх, в доме творчества. Он - сотрудник ТАСС, переводчик, но когда-то работал в нашем посольстве в Лондоне, всю войну там провел. Уж наверно, разведчик. Не здороваясь, сразу спросила прямо: «С поручением пришли?» Не возмутился, не обиделся, просто сказал: «Нет».
- А почему без предупреждения?
- Я ваш телефон потерял.
- Так разве нельзя в справочном узнать?
- А разве можно?
И тут что-то промелькнуло у него в глазах, отчего я твердо уверилась: с поручением.
- Это вы-то, вы знаете, что 09 можно набрать? Ну, заходите, уж раз вы пришли.
Зашли в комнату, сели.
- А вы что такая нервная?
Я возьми, да и прямо скажи:
- Меня хотят завербовать.
- Чего ж вам-то нервничать? Пусть тот и нервничает, у кого задание такое.
- Ну, знаете...
- А что? Вот,к примеру, у вас есть пишущая машинка. Хотите - продадите ее, хотите не продадите. А не продадите, так чего же вам бояться? Насильно ведь никто не заставит.
- Неужели же кто-то добровольно согласен?
- Почему же нет? Конечно. Одному деньги нужны, другому хочется заграницу поехать...
(Вот и сраэу бы так, товарищи из КГБ. Мол, мы вас уважаем, вы нас уважаете, можно поехать за границу за казенный счет... А то повадились дубленки воровать! Нет, теперь уж вам не верю. Поздно!)
- Но я совершенно не подхожу для этой работы!
- Верно. Не подходите. Во-первых, вы очень много говорите. Во-вторых, вы не любите лгать... Надо не только уметь, надо любить лгать, чтобы это удовольствие доставляло. Так что сразу видно каждому – вы не подходите. И вот как раз этим-то вы и подходите.
- Но я не хочу!
- А вот с этим ничего, действительно, не сделаешь. Насильно работать не заставишь.
Так и не знаю, старый товарищ, поклонник приходил проведать – или же оборотень. Вербовщик.
Еще год прошел, вся эта дубленка стала понемногу забываться. Во мне побеждала незлобивость - в конце концов, не виноват же Червяков, что у него такие зубы, Владимир Сергеевич ведь готов бил извиниться, а Перевозник и Красуля вообще оставили по себе самые наилучшие воспоминания.
И Ильин сказал: «Да забудьте вы все это, ну, подумаешь, пощупали через вас шубу...»
И вдруг - получаю я повестку в прокуратуру Киевского района к следователю Гудковой. Повестка, как все такие миленькие голубенькие бумажки, приходит в пятницу вечером, а вызов на понедельник – утро. Бежим с дочкой на улицу, чтобы из автомата (мы теперь ученые) позво-нить знакомой адвокатессе. Хоть мы и уверились, что юридические знания очень мало пригождаются в жизни и мало стоят сами по себе, все же - кому звонить? Мой читатель уже знает, что где появляется адвокатесса, там будет невпопад. И точно. Она говорит: «Эти парни попались на чем-то другом, и вот вас вызывают, как свидетельницу. Это все сначала называются так - свидетели, а потом вы можете превратиться в потерпевшую». В потерпевшую! Господи! Да мне только бы обвиняемой не оказаться!
А опытные люди мне сказали, что никакого отношения эта повестка не имеет к истории с дубленкой. В каком районе Внешпосылторг? В Киевском? Ну, вот, там и проворовался кто-то.
И - точно. Следователь Гудкова поначалу накинулась на меня, считая, что моя подпись поддельная, что я - подставное лицо, и много у нее, видно, было еще версий относительно меня, но очень скоро она сменила тон - совершенно, как Червяков. Опыт общения с оборотнями мне помог, и меня уже не удивило, когда она стала меня спрашивать про дядю. Жаль было только время терять, и дочка ждала меня, беспокоилась. Да, поворовали во Внешпосылторге, оказывается крупно, но меня, случайно, как раз не обокрали. А то была бы еще одна история. Кое-кто получил там восемь лет, но я только рада, что не из-за меня.
Потом мне рассказали, что такую же повестку в Киевскую прокуратуру получила и Надежда Яковлевна Мандельштам, тоже получавшая деньги во Внешпосылторге. И она, при всей ее храбрости, разнервничалась - но решила по вызову не являться.
Ну, вот и все, и больше нечего рассказать. Потом я заболела астмой, не могла переносить шерсть и перестала вязать из мохера. А потом мохер вышел из моды, а потом и вовсе исчез из продажи. Читателю, может, это и неинтересно, но я люблю довести до конца все сюжетные линии, особенно те, которые могу.
Ну, сейчас мой читатель непременно воскликнет: «Кафка! Кафка!» А ничегошеньки подобного. Совсем и не Кафка. Причем тут Кафка? Чего раскафкались-то?
Кафка был великий писатель, он занимался вопросами жизни и смерти, добра и зла. А меня во всю мою жизнь только и интересовал один вопрос: где, бля, дубленка? Я больше ни о чем и не спрашиваю. Где дубленка и пояс-трусы, в госбезопасности лежат или во внутренних делах? А может симпатичный Перевозник перевозит их туда-сюда? Вот и все мои интересы. А мрачный Кафка, который писал в своем «Процессе» - «Мое дело не кончилось и не кончится никогда», - он здесь ни при чем. Не впутывайте.
Москва, 1971
Добавить комментарий