Окончание. Начало см. Часть 1
Хеврон
"Следующий раз" пришелся на самый разгар второй войны в Газе, что не помешало мне, заселившись на несколько дней в один дружественный дом в Маале Адумим, регулярно наезжать оттуда в Иерусалим. Экономия времени по сравнению с прошлыми стоянками была разительная - с балкона дома в ясную погоду хорошо просматривалась Башня Давида.
Дата поездки в Хеврон к Мушнику была обговорена заранее, а накануне решила вдруг махнуть на Мертвое Море. Плавать в нем не получается, так что оставалось - "ходить по воде, яко по суху". "А ведь и в библейские времена вода эта была точно такой же - перенасыщенный соляной раствор, на ощупь схожий с машинным маслом", - думала я, и эта до глупости очевидная мысль почему-то сладко волновала душу. На иорданском берегу мерцали в дымке Моавские Горы, многократно упомянутые в Торе, и это тоже прибавляло радости. Потом, выйдя на берег и по-поросячьи вывалявшись в добытой на пляже целебной грязи, долго смывала ее на ледяном ветру под холодным косым душем. Несколько израильтян в куртках на утепленной подкладке с изумлением взирали на мои действия, печальные последствия которых дали о себе знать на следующее же утро свистящей гармошкой в груди и воспаленными от простуды глазами.
Хозяйка дома, живущая писательским трудом, в те дни находилась посередине какого-то запутанного повествования со сложными временными и географическими пересечениями. Больше всего на свете она хотела остаться дома наедине со своим недописанным романом. В глазах ее читалось откровенное желание, чтобы и муж, у которого была где-то поблизости своя мастерская, и я со своей простудой, которую она страшно боялась от меня подхватить, поскорее закрыли за собой дверь, причем, желательно до самого вечера.
Тем не менее, в то утро, бескорыстно презрев собственную выгоду, она сказала:
- Ни в какой Хеврон ты не поедешь. Посмотри новости. Арабы там и так неуправляемые, а теперь по случаю войны окончательно перевозбудились, покрышки жгут или еще что-то в этом роде.
- Обойдется как-нибудь, - вяло возражала я, - Мушник же там уже 30 лет на ПМЖ и ничего.
- А ты позвони ему. Он сам тебе скажет - ехать не надо. К тому же, камни по дороге могут метать... И вообще, посмотри на себя... Вот что тебе действительно надо - так это горячего молока с медом и в постель.
Ехать в Хеврон и вправду не было ни малейшего желания. Из-за страха - во вторую очередь. А в первую - очень уж не хотелось показываться перед Мушником в таком жалком и непрезентабельном виде.
Позвонив ему, спросила с надеждой в голосе:
- Шмуэл, я слышала у вас там арабы бузят? Не опасно сегодня к вам на автобусе ехать?
Он очень сухо ответил:
- Это Вам решать. Мы здесь живем. Моя жена каждый день ездит на работу и обратно именно этим маршрутом. Если Вас это хоть как-то успокоит - все автобусы Иерусалим-Хеврон - пуленепробиваемые, поэтому на автобусе к нам сегодня в любом случае ехать безопаснее, чем на машине.
Прикрыв красные, как у кролика глаза солнечными очками, собралась и поехала. Не из-за продвинутых, в смысле безопасности, автобусов, что, кстати, очень пригодилось, а из-за легкого презрения, которое нельзя было не услышать в его голосе.
Сразу за Эфратой началось камнеметание, и автобус на полном ходу стало как бы легонько покачивать. Пассажиры этого как будто не замечали. Кто-то достал еду, кто-то безмятежно спал или продолжал болтать с попутчиками. Обычный распорядок нарушался лишь одним: по-птичьи короткими вскриками - один вскрик на каждый удар по бронированному боку автобуса. Пронзительные звуки исходили от одной странной особы в до смешного ненужных в пасмурный день темных очках - слева у окна в конце салона. Она же время от времени судорожно, как при бомбежке, прикрывала руками голову. Видно было, что она чужая, но неясно - из каких мест и, поэтому, с ней добродушно-насмешливо заговорили сразу на трех предположительно доступных ей языках - русском, английском и даже идише. Публика была смешанная: харедим в черных шляпах, "вязаные кипы", "русские" из Кирьят Арбы. Эти последние сошли буквально в километре от Хеврона. Автобус же, пропетляв еще по их уютному городку, необычайно зеленому, с привычно-милыми глазу красными черепичными крышами, въехал туда, где на конечной остановке у здания Бейт-Хадассы ждал меня Мушник. Я знала, что здесь он и живет, в левом крыле этого знаменитого дома. Перед зданием - участок дороги, длиной метров в сто, и на обоих его концах - солдаты.
- Ну как, не страшно было ехать? - улыбается он.
- Нормально, - сиплым от простуды голосом отвечаю я. Зачем я стану рассказывать ему о своем позоре?
Начался этот день рассказом о легендарном мамврийском дубе, посаженном самим Авраамом, том самом, под которым «явился ему Господь у дубравы Мамрэ, когда он сидел при входе в шатёр во время зноя дневного». Я узнала, что 78 раз упоминается в ТАНАХе Хеврон, под этим и двумя другими именами - Мамрэ и Кирьят Арба. И еще много такого, что заставляло "взглянуть окрест" другими глазами. Глазами Шмуэля Мушника.
Отсюда началось "еврейское присутствие" в Эрец-Исраэл. Здесь после чудесного предзнаменования рождается у Авраама долгожданный сын Исаак, которого он по слову Божьему поведет на гору Мориа, где Всевышний в последний момент остановит его руку... В Хевроне сын Исаака Иаков за чечевичную похлебку выкупает у своего недалекого брата-близнеца право первородства. Сюда возвращается Иаков со всеми своими чадами, домочадцами и стадами после двадцатилетней службы у Лавана. Именно отсюда, из Хеврона посылает Иаков своего любимца Иосифа проведать братьев в Шхеме, где они пасут скот.
Услышав имя Иосифа, забываю о простуде, которая все сильнее оказывает себя надрывно-лающим кашлем. Имя Иосифа особенно волнует меня из-за давнего помешательства на "Иосифе и его Братьях". Пытаюсь вовлечь Мушника в разговор об Иосифе "по Томасу Манну", но он упорно не вовлекается. Для него, в отличие от меня, перипетии биографии Иосифа определяются главой "Бытие" в ТАНАХЕ, а не воображением сочинителей, пусть даже и лауреатов нобелевской премии по литературе.
- Скажите лучше, в какой город пришли лазутчики, посланные Моше для осмотра обещанной Всевышним земли? - озадачивает меня Мушник.
- Раз вы спрашиваете, наверно, в Хеврон, - неуверенно, как последняя троечница отвечаю я.
- А как Он наказал евреев за трусливый отказ войти в Хеврон, другими словами, за неверие в обещанную Им защиту этого предприятия?
- Сорокалетним блужданием по пустыне для всего поколения Исхода, пока все рожденные в рабстве не поумирали, - выпаливаю я, радуясь, что все-таки не опозорилась перед Мушником окончательно.
О древнем Хевроне мы говорим в самом подходящем для этого месте - у траншей, выложенных грубыми, неправильной формы камнями. Это - огороженное место раскопок древнего городища. Одни камни - останки городских стен Раннего Бронзового века (4500 лет назад). Другие составляли древние постройки Хеврона времен Патриархов (3700 лет назад). На мой взгляд, они мало чем отличаются друг от друга, но я не специалист. Мушник живет буквально в двух шагах от места раскопок. В незапамятные времена на этом самом месте жили наши предки. И древние камни - просто "вещественные доказательства" этого буднично привычного для него факта.
Здесь надо бы приостановиться, чтобы осталось время на другое, но жалко не сказать еще и об этом.
- Чьим наследным уделом был Хеврон?
Посрамленная - молчу.
- Потомков колена Иуды, четвертого сына Иакова. Это была награда за то, что они одни не испугались и сказали: "Не восставайте же против Б-га и не бойтесь народа той страны, ...ушло благословение с них, и с нами Б-г!" Царь Давид, как вам известно, был из Дома Иудинова, и при его правлении Хеврон стал первой столицей Израиля и оставался ею семь лет, вплоть до завоевания им Иерусалима. Так что все сходится, - развернуто отвечает за меня Мушник на свой собственный вопрос.
Слушаю его и думаю, какое несравнимое воздействие на душу - читать эти слова за тысячи верст отсюда или слышать их здесь, на земле, которая "начало всех начал".
- Почему же все - и евреи, и христиане - едут в Иерусалим, а не в Хеврон? - спрашиваю я, вспомнив, что это восьмая моя поездка в Израиль и только первая - в Хеврон.
- Хеврон не так известен, как Иерусалим, но святее места в Израиле нет, - говорит он как всегда с тихим достоинством, почти бесстрастно, но все-таки иначе, чем обычно. Ревностно. Так говорят о достоинствах возлюбленных, не оцененных другими.
- И, кстати, не только потому, что здесь покоятся наши Праотцы. Просто для тех, кто читает ТАНАХ как "Мифы Древнего Израиля", все это - выдумки, окрашенные ближневосточным колоритом. А ведь на самом деле, это не только главное, но и, вообще говоря, единственное основание для проживания евреев не только в Хевроне, но и в любой точке Эрец-Исраэл. Кстати о Праотцах. Ну что, поедемте осматривать первую еврейскую недвижимость в Израиле, - говорит Мушник, приглашая меня в свое старенькое "Вольво".
Понимаю, что мы едем в Меарат аМахпела - Пещеру Праотцев, но не знаю, как далеко она находится от еврейского квартала, где живет Мушник. Оказалось, что в 500-ах метрах. Но путь лежит через арабский район. Махпела, как бы фантастически это не звучало - домашняя Синагога Шмуела Мушника. Поэтому сам он, наверное, ходит туда пешком, но со мной - другое дело.
Махпела открывается глазу, как грандиозный Мавзолей - прямоугольник стен из тесаных камней, возведенных над Пещерой. По неотличимой схожести со Стеной Плача, понимаю, что это постройка эпохи Царя Ирода. Поделившись своим наблюдением с Мушником зарабатываю сдержанную похвалу.
На площади у входа в Махпелу - израильский пост. Лениво перебрасываются друг с другом солдаты с автоматами наперевес. Чуть поодаль - степенно беседуют бородатые евреи в талесах. У некоторых из них прекрасные древние лики израильских пророков. Такие лица не встретишь на улицах современных городов, и в северном Тель-Авиве их не увидишь.
- Снимок с вечности, - говорю я, указывая на живописную группу в талесах.
- Нет, так было не всегда, - говорит Мушник, - вы знаете, что такое правило седьмой ступени?
Я знала. Целую вечность, 700 лет, с 13-го столетия и до победы в шестидневной войне, евреям было запрещено подыматься выше седьмой ступени лестницы ведущей в Махпелу. Но они все равно приезжали в Хеврон и молились, стоя на этой проклятой ступени. И пока мы, легко минуя ее подымаемся со стороны южного входа на второй этаж, он рассказывает полную средневековой мистики и неразгаданных тайн историю Пещеры. Начиная даже не с Авраама, а буквально "от Адамы и Евы", по легенде покоящиеся здесь от сотворения мира. В какой-то момент появляется ощущение полной ирреальности происходящего. Это воздействие стен Махпелы.
Мушник здесь свой, все обращаются к нему - "Шмулик". Мне тоже хочется так его называть, но я не смею. Видно, что расположение залов в Махпеле известно ему также хорошо, как нам - планировка собственных домов. В самих пределах больше всего потрясают почему-то мелкие, несущественные детали: зарешеченные окошки с ошеломительными указателями над ними на иврите: «Авраам Авину». А рядом - арабская вязь, говорящая о том же. Туристы напряженно всматриваются в эти окошки туда, вниз. А еще, указатель над занавесом: «К шатру Исаака и Ривки», но туда с 1994-го года евреям хода нет - сегодня этот зал также, как и три четверти других - вотчина арабов. А ведь именно в Зале Исаака находится то единственное отверстие диаметром в 28 см, через которое только и возможно попасть в пещеру захоронений, где покоятся "праотцы мира, возлюбленные Всевышнего". Трудно вообразить, но сорок лет назад худенькая девочка Михаль, отважная дочь офицера ЦАХАЛа, спущенная на веревке в подземелье через эту дыру, не только попала в пещеру, но и...
Впрочем, в наше время все это можно найти, прочесть и увидеть и без Мушника. А я, что ни говорите, пишу о нем, а не о Махпеле. Когда мы вышли на площадь, евреев уже не было, а там где они стояли, в несколько рядков, как на собрании, сидели какие-то нахохлившиеся от холода птахи.
-А знаете, что это за птицы? - спрашивает Мушник, и голос его теплеет, - это -трясогузки. Когда мне было лет двенадцать, отец сказал глядя на таких вот пичужек: "Осенью они улетают на зимовку в Эрец-Исраэл, а мы туда полететь не можем. Но настанет время и ты, сынок, будешь жить на родине". А для моих четверых детей эта площадь перед Махпелой была местом для игр, они гоняли здесь на велосипедах...
И на его ничем особо не примечательные слова опять вдруг возникает это упоительно странное волнение, как тогда, в древнем тоннеле в Иерусалиме или на Мертвом Море... Оно усиливается с каждым следующим стихом из "Бытия", которые Мушник мудро припас на самый конец рассказа о Пещере Праотцев. Звучит это поэтично и, вместе с тем, неоспоримо, как документ, подтверждающий самую древнюю из дошедших до нас сделок по купле-продаже еврейской недвижимости.
И отвесил Авраам Ефрону ...четыреста сиклей серебра, какое ходит у купцов.
И стало поле Ефроново, которое при Махпеле, ...и пещера, которая на нем, и все деревья...во всех пределах его вокруг, владением Авраамовым...
После сего Авраам похоронил Сарру, жену свою, в пещере поля в Махпеле, против Мамре, что ныне Хеврон....
Мы идем в кафетерий в центре Гутника - это совсем рядом. Как заходишь, на стене большой плакат на иврите - "Купи солдату пиццу". Слава богу, есть кому: за соседним столиком сидят двое солдат и одна солдатка, на вид, совсем девочка. Себе берем по паре бурeкасов с творогом и ту самую "чечевичную похлебку" (в меню, буквально: lentil soup). Интересно, это случайное совпадение, или в Хевроне мной окончательно овладела навязчивая идея поиска скрытых связей между "прошлым и будущим"?
Мне захотелось поболтать с солдатами, но я вижу, что Мушник к этому как-то не очень расположен. Спрашиваю о причине. Отвечает скупо. Говорит о "позоре Осло", о том, каким кошмаром это обернулось для них, поселенцев. В голосе - боль, горечь.
Ну, а дети-то, в смысле, солдаты, при чем? - спрашиваю я.
- А Вы видели из своего прекрасного далека, как у нас тут месяц назад одни дети в солдатской форме вышвыривали за руки-за ноги из "Бейт Шалом" студентов ешивы, то есть, других детей в пейсах и кипах? А дом этот, между тем, был законнейшим образом приобретен для студентов одним американским филантропом.
Я не только видела, но и писала об этом очередном преступлении правительства. Но, видя как он огорчен, понимаю, что не стоило начинать этот разговор.
Пока возвращаемся назад узнаю, что евреи живут в Хевроне не купно, как в Старом Городе, а четырьмя отдельными анклавами, по 20-30 семей в каждом. Всего выходит меньше тысячи человек посреди стотысячного арабского населения. Анклавы не связаны между собой безопасными проходами и чтобы навестить приятеля или помолиться в Махпеле, надо пробираться через арабские кварталы.
Мушник живет в главном еврейском квартале Хеврона - "Бейт Хадасса". Он хочет показать мне возрожденную из руин средневековую сефардскую Синагогу и еще неподалеку от нее то место, где на руках у отца снайперским выстрелом местный араб убил 10-ти месячную еврейскую девочку Шалхевет Паз.
В Синагоге, как полноправный хозяин, открывает своим ключом шкаф, где хранятся свитки Торы в царских коронах, шепчет, прижимаясь к ним щекой, молитву, а потом, взойдя на возвышение посредине зала и дурашливо задирая подборок, говорит: "У меня есть право здесь стоять. Я помогал профессору Тавгеру восстанавливать эту Синагогу. Вот здесь, - взмах руки, - были залежи овечьего помета, а вон туда, - взмах руки в другую сторону, - "ходили оправляться арабские женщины. А сегодня, как видите, здесь, как и в 16-ом веке, молятся евреи".
О самом Тавгере, ученом-физике с международным именем, его уникальной личности и деяниях невозможно рассказать в коротком очерке, не сделав это за счет его главного героя - Мушника. Заинтересованных отсылаю к книге Тавгера "Мой Хеврон", в которой рассказывается, как профессор Новосибирского и Тель-Авивского университетов, переехав в Хеврон, возродил его древнее еврейское кладбище, устроившись работать при нем простым сторожем, а потом и Синагогу, хотя восстановительные работы проходили в непрестанной борьбе с родной израильской властью. Непреклонная вера Тавгера в необходимость того, что он делал, была столь заразительна, что в Хевроне ему помогали все, даже арабы, чьи сородичи в свое время надругались и над кладбищем, и над Синагогой.
Подходя к месту, где была убита девочка, Мушник заметно мрачнеет и закуривает. Потом - опять закуривает. Одно - читать об этом на израильских сайтах. Совсем другое - знать девочку живой, а потом стоять на похоронах рядом с ее матерью. В полукруглой кирпичной арке цветное панно - детская коляска, и от нее расходятся снопы света. "Шалхевет" на иврите значит - огонек.
К слову сказать, только в Хевроне видела я малых детей - хулиганистых мальчишек с развевающимся на бегу пейсами и очаровательных девчонок в длинных юбках, - беспечно играющих на детской площадке без надзора взрослых. "Евреи тут разные, со всего света, но педофилов среди них нет", - коротко отреагировал Мушник на мой изумленный этим невероятным зрелищем взгляд.
В этот момент раздаются какие-то странные хлопающие звуки. Как будто стреляют где-то совсем неподалеку.
- Что это? - в ужасе спрашиваю я и делаю трусливую попытку куда-то бежать.
- Не стоит так волноваться. Стреляют - наши, пули - резиновые. Арабы, как вы верно заметили, действительно, немного бузят сегодня. Сбираются в кучи, выкрикивают угрозы, жгут шины. Но ожидалось нечто посерьезнее. Так что надо их похвалить за вполне приличное поведение.
- Шмуэл, а давайте пойдем к Хадассе. Я же еще не видела ваш Музей, - просительным голосом уговариваю я Мушника, не признаваясь, что мне отчаянно хочется укрыться в любом месте, где есть стены и потолок.
- А не хотите прежде взглянуть на человека, который не боится настоящих пуль?
- Хочу, - отвечаю я не раздумывая.
И вот мы уже стоим у одноэтажного дома-каравана, притулившегося на краю еврейского квартала, а дальше, наверх по холму - сплошное море арабских жилищ с плоскими крышами. В таких караванах живут на поселениях первое время, пока не обживутся. Дом ветхий, запущенный, похож на длинную мазанку. На стенах - многочисленные следы от пуль.
- Здесь живет рав Барух Марзель, - говорит Мушник, - его привезли из Чикаго еще ребенком. А сейчас у него девять детей и пять внуков. А самому ему, кажется, нет и 50-ти. В этом доме он живет уже... лет 30, что ли.. После Осло дом постоянно обстреливался. Интересный для вас факт. Армейское начальство предложило ему обнести караван бетонным забором. Но Барух отказался. Он сказал им, что на своей земле евреи не будут жить, как за воротами гетто.
Обходим дом по периметру.
- Вот на этой веранде Барух сидит и наблюдает в бинокль, как "пули свистят по степи".
- А он что, думает, он заговоренный?
- Не знаю, но он ничего не боится. Ничего, кроме одного, - говорит Мушник, хитро улыбаясь, и делая эффектную паузу. - Он боится, чтобы его жена Сара не узнала, что он снова начал курить.
Барух сейчас дома и можно зайти вовнутрь, познакомиться. Но уже поздно. А Мушник еще не показал мне свою мастерскую, не говоря о Музее. Решили начать с мастерской. Дверь нам открывает Нехама, жена Мушника. Она - математик, работает в Иерусалиме, и пока мы бродили по Хеврону, успела вернуться со службы на том самом автобусе. У нее улыбчивое, по-сефардски смуглое лицо. Но, чтобы разговаривать, нам нужен переводчик. Она не говорит ни по-русски, ни по-английски. Я знаю на иврите три слова: беседер, мани шма, и коль ха кавод.
Просторное жилище Мушников ностальгически напоминает квартиру советского интеллигента 80-х годов, только с увеличенным метражом. Бросается в глаза полное отсутствие гламура, как последствия пресловутого "европейского ремонта". А вместо этого везде с замечательной небрежностью разбросаны книги по искусству. Но есть и отличия. У нас на стенах висели портреты Хемингуэя и Нефертити. Здесь - портреты праведников Хеврона, в центре - убитая девочка Шалхевет Паз. Дети Нехамы и Шмуэла, трое мальчиков и девочка, уже отслужили или дослуживают в армии. Во всяком случае, сейчас их нет дома.
Идем на кухню пить чай и разговаривать.
- Шмуэл, скажите, а Нехама - из сефардских евреев?
- С чего вы взяли? Она - ашкенази, как вы да я.
- Смуглая очень.
- Ну и что с того? Вы тоже смуглая. Она - израильтянка в седьмом поколении, но предок ее из Галиции. Реб Элимелех из Лежайска, хасидский цадик 3-го поколения. Он и его младший брат, реб Зуся из Аннополя, были учениками рабби Дов Бера. Хотя вам эти имена, скорей всего, ничего не говорят.
Это был момент моего триумфа, или, как говорят в Америке, "my fifteen minutes of fame".
- А вот еще как говорят, - до неприличия быстро выпаливаю я. - Реб Зуся из Аннополя мой предок со стороны отца.
- Хм... довольно занимательно. "Незабываемая встреча потомков хасидских цадиков произошла на хевронщине в канун приближающегося Нового Года", - смешно дурачится он "голосом Левитана", переводя хвастливые мои слова Нехаме.
Изумленная Нехама нежно меня обнимает, приговаривая что-то на недоступном мне иврите. Горделиво ощущая себя наследницей по прямой, рассказываю о своем деде Зусе, в дом которого в Аннополе съезжались на годовщину смерти цадика окрестные хасиды.
Когда-то, давным-давно я прочла все, что могла разыскать о своем немножко чокнутом, но безмерно обаятельном предке и его монолитно-серьезном брате Элимелехе. Если принять теорию, что они олицетворяют две стороны хасидизма, та, что представлена нелепым, восторженным и нищим цадиком из Аннополя, нравится мне больше. Но об этом обстоятельстве я в тот день дипломатично умолчала .
Наконец, идем в мастерскую. Посредине ее - мольберт с незаконченным наброском. По стенам - картины, картины, картины, развешанные вкруговую в комнате-цистерне. Когда-то, при прежнем хозяине дома, аптекаре, она служила водохранилищем для больницы Бейт Хадасса, разгромленной местными арабами в 1929-ом году. Разглядывая картины, понимаю, почему Мушника называют хевронским Ван Гогом. Рабского подражания нет, но при всей самобытности сходство, несомненно, есть...Камни Хеврона, дивные пейзажи, горы, деревья - наполнены особым светом, пронзительно узнаваемы. Я знала, что если отслужившие в Хевроне солдаты потом устраивают здесь свои свадьбы, Мушник одаривает брачующихся одной из своих картин. Понимая, что шанс задарма разжиться творением Мушника для меня непоправимо упущен, решаю сама присмотреть себе что-нибудь в подарок.
Зимний день короток и за окном уже черно. "Музей, наверное, скоро закроется", - волнуюсь я.
- Шмулик сам решает, - негромко смеется он, выбирая из связки на поясе большой ключ, - когда Музей откроется, а когда - закроется.
"Музей Наследия Хеврона" больше известный как "Музей Погрома", находится в другом крыле Хадассы. По-хорошему, в этом месте нужно со всеми леденящими душу подробностями рассказать историю зверского погрома 1929-го года, начавшуюся в Шаббат 8 Ава именно здесь, в бывшем здании больницы Хадасса, где евреи без разбора лечили всех - и евреев и арабов. Но взяться рассказывать - значит никогда не добраться до берега. Поэтому скажу единственно о том, что ради одного лишь этого Музея - изумительного творения рук и души Шмуэля Мушника, стоит приехать в Хеврон. Да, здесь хранится память о каждом из 59-девяти убитых в тот страшный субботний день евреев и еще восьми, позже умерших от ран. Но, главное, КАК она хранится! Кругом не стены, а древние камни Хеврона, как на его прекрасных картинах. С безупречным вкусом расписаны плафоны, потолки. Горит вечный огонь. Фотографии убитых на стекле, подсвеченные с обратной стороны..."Кто-то должен, презрев усталость, наших мертвых беречь покой". Вот он, Шмуэл Мушник, и бережет. Уходя, он обратил мое внимание на дверную ручку какого-то необычного дизайна. "Две недели думал, искал, чтобы не нарушить общего стиля. Что скажете? Угадал?". Потрясенная увиденным за дверью - молчу, даже на вопрос его не отвечаю. Мне говорили, что он тратит на Музей свои деньги. Там есть ящик для пожертвований. Не забудьте к нему подойти, если вам повезет здесь побывать.
Как жаль, что массовый турист знает только о иерусалимском "Яд Вашем" и ничего - о хевронском. Между прочим, следующая дверь после музейной ведет в хедер для мальчиков, и днем, когда она была открыта, я видела с десяток кипастых головок склоненных над страницами Книги. Еврейская жизнь в Хевроне продолжается...
Возвращаемся в мастерскую. Показываю Мушнику облюбованную картину. На ней строение с основанием, как мне кажется, из таких же камней, как в зоне раскопок и несколькими куполами над ним на фоне долины и гор вдалеке.
Я не знаю, что это за здание, но чем-то картина эта меня задевает. Оказывается, это гробница Иосифа в Шхеме. Вернее то, как она выглядела до варварского осквернения ее арабами осенью 2000-го года, когда израильские солдаты получили приказ оставить священное для евреев место. Арабы тогда часть постройки сожгли, а купола перекрасили в свой любимый зеленый цвет. Мушник использовал фотографию 1921-го года, чтобы воссоздать все в первоначальном виде. Но почему за одичалым народом, который в беспамятстве своем разрушает гробницу Иосифа, сохраняется право молиться в Махпеле, где лежат прадед, дед и отец Иосифа? Нет ответа.
Иосиф, сын миловидной... Самый любимый мною персонаж еврейской истории. Вот так я верно почуяла, угадала. Дома поставлю в раму, буду любоваться, вспоминать этот дивный день, Хеврон, Мушника, трясогузок перед Махпелой.
Попрощавшись с Нехамой, направляюсь к остановке автобуса. Мушник идет проводить меня. Пока ждем автобуса, он показывает мне на неопрятные арабские постройки прямо здесь, на главной улице Хеврона.
- Видите, какая "мерзость запустения", по Пушкину прямо? А ведь до последней интифады здесь было полно туристов, арабские кафе на этой улице процветали.
- Скажите, Шмуэл, почему все правительства Израиля, и правые и левые, так упорно не хотят еврейского присутствия в Хевроне?
В доказательство вспоминаем о том, что нам обоим слишком хорошо известно. Как первым поселенцам из Кирьят Арбы в 70-х не давали хоронить своих мертвых на древнем Хевронском кладбище, где в братской могиле лежат жертвы погрома 29-го года. Как израильские солдаты не пускали евреев селиться в Бейт-Хадассе, где погром этот начался. Не пускали, пока в 1979-ом туда тайно не проникли и не прожили целый год десять героических еврейских женщин с малыми детьми, которые проснувшись утром на новом месте запели «вешаву баним легвулам» ("и вернулись дети к своим наделам"). А мужей допустили к женам только через год, и лишь после того, как нескольких из них уложил арабский стрелок. И еще мы говорили с ним о том, как правители Израиля, включая Менахема Бегина, используя всю мощь государственной машины, боролись с профессором физики и кладбищенским сторожем Бен-Ционом Тавгером, о позорном судилище над ним в Бер Шеве, которое он чудом выиграл.
Но ответить на мой вопрос Шмуэл Мушник не успевает, потому, что подходит автобус. В темноте, освещаемой только автобусными фарами, с двух сторон от кабины водителя становятся по трое израильских солдат с автоматами наизготовку. Так отходят нынче из Хеврона все вечерние рейсовые автобусы.
В автобусе вспоминаю почему-то, что двадцать лет назад в школьных программах Израиля появилась как бы новая дисциплина - "Наследие" того самого израильского премьер-министра, кто, подписав преступное "Осло-Аккорд", навлек немыслимые беды не только на поселенцев Хеврона, но и на весь Израиль. Тем не менее, школьникам, начиная с того нежного возраста, когда у них меняются зубы, вещают о жизни этого государственного мужа на манер "жития святых".
А вот биографий Бен-Циона Тавгера или Шмуэла Мушника нет ни в одном школьном пособии. Не рассказывают еврейским детям ни о тех десяти отважных женщинах с детьми, ни о первопроходцах и подвижниках, которые жили не только в библейские времена, во время войн Маккавеев, или при создании Страны, но живут сейчас, в сегодняшнем Израиле, в каком-то часе езды от них...
Есть, кажется, еще один новейший курс, введенный в систему школьного образования Израиля. Называется он "Поэты Палестинской Автономии". Наверняка, таковые существуют, и не исключено - пишут вполне достойные стихи. Но я, пожалуй, закончу по старинке - вот этими, из позапрошлого столетия:
И когда, живы духом, из дальней земли
На Господний призыв ваши братья пришли -
Не сбежался навстречу борцам у ворот
Весь, от моря до моря, ликуя, народ,
И для верных своих не нашлось у него
Ни пожатья руки, ни кивка, ничего...
Добавить комментарий