Окончание. Начало см. Часть 1
Уезжал рано утром – в 4 часа. Семья не спала, провожали. Фимчик то засыпал, то вскакивал, с криком «Где папа?». Старшие тяжело боролись со сном. Софья Григорьевна устало паковала вещи. Честно говоря, ей уже хотелось, чтобы муж побыстрее уехал. Конечно, полгода, все понятно. Но этот срок казался таким далеким, а спать-то хотелось сейчас... Когда намотаешься за весь день, устанешь, уже неважно. Хоть атомная война, лишь бы вздремнуть немного.
- Вот, смотри, 2 пиджака. Один, в клеточку – выходной. Ну, ты знаешь, его в ателье еще шили. Его только по праздникам надевай. На Первомай, там, на демонстрации. Не дай Бог запачкаешь!
Иосиф Михайлович улыбнулся в усы и обнял жену.
- Какая ты у меня аккуратная!
- Что ты, что ты, - зашикала на него Софья Григорьевна, - дети услышат.
- Ну и что? Уже жену обнять нельзя? – обиделся Иосиф Михайлович, - ты за шмотки не волнуйся, еще купим.
- Ну да, купим. Это тебе все просто достается: я принесу, я куплю, я сбегаю. А мне?! Пока в очереди отстоишь, пока достанешь, пока договоришься с кем надо...
- Сонечка, - опять обнял ее Иосиф Михайлович, - какая ты очаровательная! Сварливая и очаровательная. Ты себя береги, это самое главное.
Софья Григорьевна прижалась к мужу. Кокетливый локон склонился вбок, и эта неправильность восхитила и умилила Иосифа Михайловича.
- Не уезжай, - прошептала она, - сердцем чую, неладное будет, - и стряхнула слезу.
- Не надо, Сонечка. Ты же знаешь, я не могу, когда ты плачешь.
- Ну, может, не поедешь, а?
- Не могу. Ехать нужно. Я быстро, ненадолго. А потом вернусь – с деньгами, с подарками! Я до родов обязательно приеду.
- Ой, что-то предчувствие нехорошее.
- Это все от нервов, от нервов, - приговаривал Иосиф Михайлович, - конечно, столько событий. Тут какие хочешь предчувствия возникнут. Ну, это ничего. Все хорошо будет. Я тебе обещаю. Ты только береги себя и мальчишек.
- Пиши, не забывай, - снова прижалась она к мужу, - дети скучать будут. И я тоже...
- Ну конечно, о чем речь!
На груди у Иосифа Михайловича осталось мокрое пятно от слез.
- Ой, переодень рубашку-то!
- Не надо. Это след нашей любви, - пафосно прижав руку к пятну, произнес Иосиф Михайлович.
....-Полина Моисеевна! – скомандовал Иосиф Михайлович, и теща послушно шагнула вперед из шеренги, которую образовали члены семейства.
- Вы отвечаете за здоровье моей жены. Смотрите у меня! Чтоб питалась, как следует, тяжести не таскала. В общем, вы знаете.
- Угу, - согласилась теща.
- Ленька! – Иосиф Михайлович, как батька Черномор, прохаживался мимо своего отряда и пытливо всматривался в лица, - остаешься за старшего, вместо меня. Особо не командуй, но следи за порядком.
- Папа, ну что ты как на собрании? – лениво ответил Ленька, подтянув моднющие брюки-клеш, которые упрямо падали с его костлявой, будто высосанной, как пасхальное яйцо, задницы. Иосиф Михайлович одобрительно улыбнулся.
- Ну, ладно, ладно. Лева, ты остаешься за заместителя Лени. Старшим по дисциплине. Смотри, чтобы никаких скандалов.
- Нет проблем, - кивнул Лева, - будет сделано.
- А я? – возмутился Фимчик.
- А ты? Ты будешь главнее всех. За тобой все будут ухаживать. А ты – за всеми. Идет?
- Идет.
- Ну, давайте прощаться.
Поцеловались. Обнялись.
- Ой, котлеты совсем забыли! – воскликнула Софья Григорьевна, - я же тебе котлет наготовила!..
После отъезда Иосифа Михайловича жизнь потекла своим обычным чередом. Утром дети уходили – Фимчик в школу, Лева в институт, Леня – на работу. Он тогда только вернулся из армии, устроился пока в токарный цех, помощником. На будущий год думал поступать – пойти по стопам отца, заняться инженерным делом. Левочка же, способный мальчик, на экономиста уже учился, в престижном вузе. Вообще дети хорошие. Добрые и откровенные. Ну, возникали, конечно, ссоры. Но спорили-то по-доброму, по-домашнему.
Софья Григорьевна занималась хозяйством. Раньше она работала – медсестрой – а потом, как Фимчика родила, да как Иосиф Михайлович стал прилично зарабатывать, ушла. И не жалела совсем – дел по дому много, за всем уследить надо. А тут еще маленький появится... Ей в ту пору только что исполнилось 40 лет. Сил много, надо рожать. Леньке ведь 22, Леве – 18. Уйдут скоро...
Так и жили. Софья Григорьевна переругивалась с матерью, покрикивала на детей, ждала мужа. В общем, хорошо жили.
На ссоры между детьми ни она, ни Иосиф Михайлович внимания никогда не обращали. Ну, спорят мальчишки, самоутверждаются. Что здесь страшного? Наоборот, мужики растут.
А началось все с малого. Ленька, воодушевлённый наказом отца, начал командовать. То Фимчику подзатыльник даст, то на бабку цыкнет, то матери нагрубит. А то однажды толпу дружков притащил. Сам-то пьяненький, и дружки такие же: гои злобные. Софья Григорьевна в подушку вжалась, Фимчика к себе прислонила. Полина Моисеевна бодро вышла усмирять хулиганов.
- А ну-ка, пошли вон! – зычно крикнула она.
- Ой, бабушка! – обрадовался Ленька, - ты на них не кричи, это друзья.
- Видала в гробу я этих друзей!
- А вам до гроба-то не долго осталось! – съязвил один из гостей.
Полина Моисеевна вспыхнула и хотела было ответить, но Ленька ее опередил.
- Ба! Ты не переживай, иди спать! – сказал он и повел парней на кухню.
Оттуда долго раздавались крики и песни, звенела посуда, звучали сочные пьяные голоса, пока, наконец, не вернулся домой Лева.
Софья Григорьевна не видела и не знала, что там они друг другу наговорили. Но крики затихли, правда ненадолго. Лева зло хлопнул дверью (а жили-то они с Ленькой в одной комнате) и лег спать. Гулянка продолжалась всю ночь. А утром Софья Григорьевна, конечно, поговорила с сыном. А он ответил:
- Мам, это ж всего один раз! Да и что я, гостей не могу привести! Я взрослый мужчина!
Софья Григорьевна с сомненьем поглядела на него, но согласилась – чтобы не обострять обстановку.
Прошло время. Ленька упивался властью. Шпынял поочереди то Фимчика, то Леву. Младший послушно исполнял команды брата, а Лева молчал и копил обиду.
Однажды всей семьей, кроме Леньки, ездили к родственникам на выходные, а вернулись – и обомлели. Ленька кокетливо продемонстрировал домочадцам новенький блестящий кассетный магнитофон «Орион».
- 450 рубликов, - объявил он.
- Откуда ж ты деньги взял? – всплеснула руками Софья Григорьевна.
- Откуда? Заработал, - обиделся Ленька.
Леву ждал еще один сюрприз – в их комнате Ленька повесил огромный плакат неизвестной девушки (это только потом он узнал, что ее зовут Йоко Оно), выкинул старую раскладушку, на которой спал, и вместо нее поставил дорогущий велюровый диван.
Как появилось все это богатство Ленька не говорил, молчал, и слова от него нельзя было добиться. Но любил напустить туману, намекнуть на какие-то тонкие денежные операции, говорил про дела. Но больше всего ему нравилось подчеркивать свою важность в доме. Единственным человеком, на которого он не смел повышать голос, была Полина Моисеевна. Женщина суровая, худая и умная, она быстро ставила его на место. Больше для Леньки авторитетов не существовало.
Леву, конечно, это не могло не раздражать, но виду не показывал, на провокации не поддавался. Парень он был закрытый, малоразговорчивый. Весь в мечтах, весь в себе. Утром уходит, и весь день его нет. Высокий, крепкий, весь в мать, и такой же взрывной. И так бы, может, ничего бы и не произошло, если бы однажды он не услышал, как Софья Григорьевна делилась с Полиной Моисеевной: «Он нашу заначку из стенки вытащил, почти половину истратил. Я к нему подхожу, а он говорит: я хозяин в доме... Не хочу я в это Оську вмешивать...»
Нельзя сказать, что Лева испытал жгучее чувство наказать негодяя за кражу и подлость. Тут было другое – появилась зацепка для того, чтобы вмешаться в происходящее и заявить о себе, показать себя в лучшем свете.
На все упреки Ленька отвечал как заведенный:
- Имею полное право. Во-первых, я здесь живу. Так что могу гостей водить. Я ж не виноват, что у тебя ни одного друга настоящего нет!
- Можно подумать, у тебя есть!
- У меня есть, - веско заметил Ленька, - со мной легко и интересно. Я к людям открыт, я людей люблю, поэтому и меня любят.
- Ты этих ублюдков называешь друзьями? Скажи мне, кто твой друг....
- Совсем не ублюдки. Хорошие парни. Я, в отличие от тебя, умею строить отношения с людьми.
- А воровать у матери деньги ты тоже называешь отношениями? Или, может, это твои друзья заначку сперли?
- Но-но, ты поосторожнее, - грозно надвинулся на Леву Ленька, - последи за выражениями. Что-то ты в последнее время много себе позволять стал!
- Что? – разъярился Лева.
- Может, захотел мое место занять? Власти захотелось? - продолжал язвительно Ленька. Он-то понимал, что его сила в Левиной несдержанности.
- Что за бред! Какая власть?
- А такая. Я тут за главного. Перед отцом за всех отвечаю. Ну и права, соответственно, привилегированные имею. Вот захочу, бабу сюда приведу. И ни фига ты мне не скажешь.
Лева вспыхнул, глаза загорелись. От злости перехватило дыхание и похолодели руки. Ленька знал, куда бил. Лева давно уже сох по одной девушке, а она сказала: «Вот если бы мы могли, как приличные люди, встречаться у тебя на квартире, это пожалуйста. А так, слоняться по общагам и подъездам я не намерена. Не мой уровень».
Лева еле сдержался, чтобы не впечатать Ленькину морду в стенку.
На крики приковыляла Софья Григорьевна. Ходила она теперь тяжело, вены раздулись, ноги болели. Животик игриво выглядывал из платья.
- Что здесь у вас? – устало, но взволнованно спросила она.
- Ничего, иди. Сами разберемся, - отрывисто бросил Лева, зло стреляя глазами.
- Нет, не уходи, - попросил Ленька, - вот рассуди нас, мать. Отец меня оставил за главного, так?
- Ну, так.
- Я, кажется, дебошей не устраиваю, деньги в дом приношу. Пусть, не все, но всё равно. Так?
- Так.
- Тогда почему этот сопляк позволяет себе высказывания, почему, а?
- Леня, не надо. Прекрати немедленно! – закричала Софья Григорьевна.
- Нет, я все-таки хочу знать! Я тут кормлю-пою, вопросы решаю, а он еще и недоволен!
- Во-первых, никого ты не кормишь..., - вступила опять Софья Григорьевна.
- Нет, кормлю. Кто сервелат по блату достал? А мешок гречки, а?
- Но..
- А ты за него заступаешься, да, мама? – ядовито спросил Ленька. Лева стоял не шелохнувшись, впившись в него взглядом.
- Ты все за него заступаешься, - Ленька принялся важно, как петух, расхаживать кругами по комнате, - а он вот власти захотел. Захотел, чтобы я поделился.
- Да что ты глупости-то говоришь, - нервно возмутилась Софья Григорьевна.
- Да чтобы в доме командовать, - не унимался Ленька, - крутиться надо, мозги включать. Надо этому поднести, тому подлизать, а с третьим водку выпить. Надо деньги в дом приносить. А уже потом выступать... А ты знаешь, мама, - Ленька победно повернулся к матери, - что он стишки поганые пишет? Про любовь. А потом, ночью, д-чит над своими писульками. Ха, как сострил, - оскалился он, - каламбур получился...
Тут Лева озверело вцепился Леньке в глотку.
- Что вы! Что вы делаете?! – завопила Софья Григорьевна.
Лева бил бешено и беспощадно. Глаза почернели, лицо побурело, а руки были вымазаны в крови.
- Перестаньте! Перестаньте пожалуйста! – плакала Софья Григорьевна. Но сыновья молотили друг друга безжалостно. Они катались по полу, сносили мебель и, ненавидя, убивали друг друга.
На крики сбежались соседи. Их кое-как разняли.
Воздух стал тяжелым, безмолвным и страшным. Софья Григорьевна подползла к еле живому Леньке, прижала его голову к своей груди.
- Что вы делаете, дети! – шептала она, - что же вы делаете?!
Ленька всхлипывал и вытирал кровь материнской юбкой. Лева медленно поднялся.
- Как ты могла, мама? – грустно и устало сказал он, - даже сейчас ты выбрала его.
- Что ты говоришь, Левочка? Что ты такое говоришь?
- Всегда он. Всегда он самый несчастный! Всегда его надо жалеть! Всегда все списывается на его слабость! А я? Ты обо мне когда-нибудь думала?
- Да что ты, Левочка?.. да как ты такое....вы же дети мои... все для вас... да как же я могу вас разделять... да я же жизнь вам отдала... Левочка, Ленечка..., - удивленно смотрела она на сыновей поочередно. Один, лежа на ее груди, вид имел жалкий и родной. Другой, стоя рядом, выглядел свирепо и незнакомо, - да как же такое может быть? вы же дети мои родные... да мы с отцом... как же?..
Лева молча вышел из комнаты, растолкав толпу, сбежавшуюся на крики. Перекурил на лестнице и ушел из дома.
Вернувшегося через неделю, его встретила на пороге Полина Моисеевна, простоволосая и злая.
- Ты знаешь, что мать скинула? – угрюмо спросила она.
- Нет... когда?
- На следующий день после того, как ты ушел. Она всю ночь металась, тебя ждала. А на утро кровь пошла. Ее в больницу увезли. Эх, дети, что же вы делаете? Пожалели б мать хотя бы. Эээх, - вздохнула она.
Лева все же вещи собрал и ушел. Сказал: нет сил с Ленькой в одной комнате жить. Где-то по друзьям скитался, потом общежитие выбил. Родители ему подкидывали деньжат. Сначала брал, потом даже от этого отказался. Отрезанный ломоть...
К Софье Григорьевне раз в больницу пришел (а она долго лежала, почти месяц). Цветы принес, гвоздики. И так страшно сердце сжалось, на него глядя. И ведь жалко его, и видно, что страдает, и вину свою чувствует. Но и обида глубоко засела, и гордость не позволяла домой вернуться. И эта чудовищная, неразрешимая боль любящих людей, который не могут простить друг другу выдуманные обиды; и эта щемящая тоска воспоминаний об утерянном мире; и эта невозможность разорваться между двумя детьми, между семьей и самолюбием...
...-Жизнь – это искусство, да. Во всем надо быть дипломатом, - вздохнула Софья Григорьевна.
- Угу, - согласился Иосиф Михайлович, - зато сейчас Левочка какой стал – важный, толстый. К нему люди на поклон ходят.
И правда, Лев стал настоящим человеком. Поправился, совсем обрюзг и выглядел намного старше своих лет. Живот свисал над ремнем, как кошелек, отчего создавалось впечатление, что он не только стар, но и богат. Он стал одним из тех, кого называют крутыми. Держал какую-то свою фирму, ходил важный и успешный.
Раздался звонок.
- Фимчик! Фимчик пришел! – радостно закричала Софья Григорьевна, открывая дверь.
- МамАн, папА, салют! – широко улыбаясь, ворвался Фимчик, - познакомьтесь, это Оля, - кивнул он на небрежно одетую крашеную девушку с облезлыми зелеными ногтями.
- Очень приятно, Оленька, - со всей возможной любезностью выдавила из себя Софья Григорьевна.
- Мама, мы ненадолго. Оля сегодня сдала экзамен, и мы идем отмечать.
- Но как же, Фимчик... Я же столько наготовила. Мы с папой так ждали.
- Ну, поэтому я и пришел, - бросил Фимчик, усаживаясь за стол. Оля плюхнулась рядом.
- Давай, мама. Я ненадолго. Тащи, что есть.
Фимчик порадовал родителей румянцем и поджаростью. Он был одет по последнему писку моды, как всегда, остроумен и весел, и на мир смотрел вызывающе небрежно.
Софья Григорьевна захлопотала вокруг сына.
- Вот, смотри, салатик твой любимый, пирожки. Кушайте.
Ленька сидел вдалеке, безучастный к происходящему. Листал какой-то журнал, но взгляд был бессмысленный. Как у курицы.
Иосиф Михайлович мечтательно наблюдал за Фимчиком. За его резво бегающей челюстью, черными жирными глазами, вечно двигающимися пальцами. Он то и дело игриво поглядывал на скучно жующую Олю.
- Ну че, пап? Давай, выпьем?
- Выпьем, - согласился Иосиф Михайлович.
- Эх, давайте и мне! По такому-то случаю! – воскликнула Софья Григорьевна и покраснела.
Выпили. Закусили
- Ну, как живете? – завела она разговор, - нет, ну я, конечно, в личную жизнь не лезу. Но вот, Фимочка, когда ты образумишься? Когда уже за ум возьмешься? Женишься? А то, ну что это за занятие? А, дед, ну скажи ты ему что-нибудь!
- Угу, - кивнул Иосиф Михайлович.
- Вот, и дед со мной согласен. Столько лет живем и видишь – хорошо. Да?
-Угу, - кивнул Иосиф Михайлович.
- Вот и ты. Давай, женись.
«Не на Оле, конечно», - подумала про себя Софья Григорьевна, - нашел себе шиксу в Израиле!»
- А то что это за занятие такое? – продолжала она, - никогда такого не слыхала – чтобы взрослый человек в куклы играл. Нет, ну что это?
- Я – артист, - возразил Фима.
-Ага, артист, тоже мне! Вот Шаляпин – это я понимаю, артист! Или Якубович. Вот хорошо человек играет, ничего не скажешь, да...
- Да ладно, мам. Все ОК, - жуя, улыбнулся он, - все нормально. И Якубовича твоего переплюнем. Со временем.
- А вот, вот еще пирожок с мясом. Я пирожок испекла. Подать? – снова засуетилась Софья Григорьевна.
- Ну, тащи.
Когда покончили и с пирожками, и с горячим, Фимчик встал.
- Ну, спасибо. Не болейте.
- Погоди, ты уже уходишь? – испугалась Софья Григорьевна.
- Надо. Дела. Едем отмечать.
- Ну посиди еще немного, - взмолилась она.
- Не могу. В следующий раз. Целую, - и он улетел.
Старики опять остались одни.
- Даже здесь себе гойку нашел, - проворчала Софья Григорьевна.
- Да нормальная девушка, - вступился Иосиф Михайлович.
- У тебя все нормальные, ага! А он – какой красивый! – задумчиво сказала Софья Григорьевна.
- Угу. А помнишь, как он в пятом классе сережки подарил?
- Этой страхолюдине, да? Ужас.
- Ну почему страхолюдине? Нормаль...
- Да брось ты, пожалуйста! Маленькая, кривоногая, на узбечку похожа. Страх!
Но страх тогда был не из-за девочки. Она, кстати, ничего была, вполне приличная.
Фимчик всегда был дамским угодником. Девочки к нему так и липли. Еще бы! Какой красивый. На куклу похож: глаза черные-черные, ресницы длиннющие, почти кудрявые, и весь он такой сладкий и беленький, как фарфоровая статуэтка. Ну, плюс ко всему, он еще и общаться умел, как полагается – нежный, тихий, вежливый. Никогда грубого слова от него не услышишь, никогда дурного взгляда. В общем, хороший мальчик.
А девочка эта, что с ним в классе училась, она татарочкой была, Раей Нурсутдиновой звали (странно, все-таки, память устроена – что вчера было, не помню, а вот как эту девочку звали – помню).
Так вот, у ней день рождения был. Фимчик решил ей подарок сделать. А денег тогда мало было, какие там подарки... Так он, недолго думая (а ведь какой наивный), взял материнские серьги с бриллиантами (их тогда еще называли «белыми глазками», я жене на 40-летие подарил) и отнес девочке в школу. Та обалдело посмотрела на него, тут же нацепила и пошла разгуливать. За этим делом ее директриса заприметила, такой скандал устроила! Серьги эти из ушей выдернула с воплем:
- В Советской школе это недопустимо! Советская девочка не должна позволять себе таких вольностей. Тем более – бриллианты! Где это видано? Какой позор!
Девчушка разрыдалась, конечно. Вызвали родителей. Пришла мама – сухонькая, забитая, и папа – с усами и плешью. Мама тихонько плакала, пока ее отчитывали.
- В стране победившего социализма этот поступок недопустим. Он аморален и безнравственен! Как могли вы, советские люди, дать ребенку эти побрякушки?
И все плачут, и никто ничего понять не может. Только штампованные фразы забивают в голову, как гвозди.
Наплакавшись, наконец, девочка призналась, что серьги подарил ей наш Фимчик. Что тогда началось! Евреев ведь всегда не любили, а тут повод возник, чтобы ущипнуть побольнее.
Ну, созвали собрание, долго говорили – и о частной собственности, и о двурушничестве, и даже о космополитизме.
- Как вы, порядочные, надежные советские граждане, могли совершить такой чудовищный, не поддающийся объяснению поступок?
Слава Богу, год уже 77-й был, поэтому пронесло. Ну, конечно, помог еще директор мой, Петров. Он взял меня под свое поручительство, ему поверили... Если бы не он, страшно даже подумать, что могло бы произойти.
Я тогда отделался выговором и сердечным приступом.
Девочка с родителями уехали куда-то в другой город.
А Фимчик вырос, стал актером. Такой же красивый, такой же глупый...
Затрезвонил телефон.
- Але, бабушка!
- Светочка! Светочка, дорогая, как дела?
- Все нормально. Бабушка, папа просил передать, что не сможет прийти. У него какая-то срочная встреча. Он потом позвонит.
- Потом...
- Да, бабушка. Не болей, целую. Пока.
- Свет..., - но раздались гудки.
- Ну вот, - тяжело вздохнула Софья Григорьевна, - вот мы и одни. Как 50 лет назад... Как всегда...
Как же много было всего за эти годы. Сколько страхов и радостей пережито; сколько анекдотов рассказано и песен спето; сколько слез пролито и ужасов пройдено. Сколько их... Никто уже и не помнит. А может, если они не сохранились в памяти, их и вовсе никогда не было?.. Может, то, что помнится, и есть жизнь...
- Умирать нельзя, - сказала Софья Григорьевна, - нельзя. Никто ничего не помнит...
Старики прижались друг к другу и тихонько, мелко заплакали.
Иосиф Михайлович встряхнул головой, снова взял гитару в руки.
А глобус крутится старенький,
Круглый, как земля.
Нет на этом шарике
Места для меня...
В углу зашевелился Ленька. Что-то пробурчал пьяным голосом, тяжело, криво встал на ноги, и по штанам его, изрядно загаженным, потекла тоненькая струйка. Ленька долго глядел, как она медленно, тепло, растекается по ковру и натертым старческими руками полам. Струйка, как ручеек, совершила поворот в своем русле, уткнулась в ножку стола и остановилась. Ленька радостно улыбнулся, сделал приветственный знак родителям и поковылял к двери.
- Лучше бы не приходил, - заплакала Софья Григорьевна. Иосиф Михайлович судорожно, согнутыми старыми руками обнял ее и прижал – крепко-крепко. Так, словно хотел раствориться в ней.
Их одинокие фигуры, слившиеся в одну, бесформенную, черным силуэтом вырисовывались на фоне залитой электрическим светом комнаты. Свет становился все тусклее и беспомощнее, пока не потух совершенно, поглотив их во тьме.
Добавить комментарий