Идут годы и годы, но никогда мы не перестанем вспоминать о жертвах Холокоста.
Одно из самых глубоких впечатлений в жизни я вынес c небольшой фотовыставки, устроенной в манхэттенском университете "Новая школа социальных исследований". В тридцатые годы прошлого века он назывался «Университетом в изгнании», так как поставил себе целью спасение и трудоустройство ученых и людей искусства, преследуемых в Европе по национальным или политическим мотивам. Тогда там преподавали бежавшие из Германии ученые мирового класса, такие как философ Лео Штраус, психолог Макс Вертгеймер, экономист Герхард Кольм.
Выставка же была посвящена тем другим, кто, в отличие от знаменитых профессоров «Университета…», попал в жернова Холокоста. По стенам были развешены фотографии французских евреев, отправленных в Аушвиц (Освенцим). Фотографии были четкими, как в паспортах, и рядом с каждой – имя, фамилия и номер эшелона, а далее - число людей, привезенных в нем на верную смерть – 1052, 1230, 1074... Меня поразила тогда скрупулезность французских бюрократов, кто так тщательно зарегистрировал свое преступное дело. Впрочем, они-то, по-видимому, вовсе не считали его преступным, ибо продолжали неустанно трудиться вплоть до лета 1944 года, не прерываясь даже тогда, когда войска союзников уже высадились в Нормандии.
Когда я вглядывался в лица узников Освенцима, в большинстве своём молодые и красивые, с глазами полными невыразимой грусти, мне казалось, что я их уже видел, встречал в юности, может быть, в толпе студентов и даже просто прохожих на улицах Москвы. Ведь при всем разнообразии еврейских лиц среди них нередко попадаются схожие, особенно по характерным чертам и выражению. Я ловил себя на мысли, что некоторые из них могли быть моими родственниками.
И не подозревал, до чего был близок к истине. Лишь спустя несколько лет я получил из Израиля бесценную фотографию 1933 года, запечатлевшую Мессереров, принадлежащих к трем ветвям одного рода: знаменитые артисты Большого театра Асаф и Суламифь Мессереры, мои дядя и тетя, тогда гастролировавшие в Германии, стоят в центре, в окружении своих немецких родственников во Франкфурте. Во втором ряду справа красотка Дорита и ее брат, мой тезка Азарий, талантливый лингвист, выпускник Сорбонны. Когда к власти пришли фашисты, они вместе с родителями бежали в Париж, но в 1943-м году их поймали французы-коллаборационисты и отправили одним из тех самых эшелонов в Освенцим. Где они и погибли. Сейчас их имена можно увидеть на Стене памяти жертв Холокоста в – увы! - быстро арабизирующемся Франкфурте.
Более полувека назад я учился в Московском институте иностранных языков в одной группе с талантливой и обаятельной Ольгой Веллер. Мы с ней в течение двух лет с энтузиазмом читали молодежные передачи на английском языке, передававшиеся по Московскому радио на Англию. Помимо английского, она в совершенстве овладела французским, так что я не удивился, получив недавно в подарок книгу, переведенную ею с французского на английский. Поразила меня тема книги и ее автор, которого по силе духа и мужеству можно сравнить разве что с библейскими героями. Жорж Веллер, родной дядя Ольги, приезжал в 1961-м году в Москву на международную конференцию по биологии. Ольга рассказывала, что свой доклад он читал по-русски, на языке своего детства. В 20-х годах Жорж с родителями вынужден был, по распоряжению М.И. Калинина, эмигрировать на родину отца, в Латвию, ставшую на время независимой. Оттуда он поехал учиться в Париж. Ко времени встречи с Ольгой он уже был всемирно известным ученым, директором исследовательской лаборатории на Медицинском факультете Сорбонны, кавалером Ордена Почетного легиона.
Книгу «От Дранси до Аушвица» Жорж Веллер написал в 1946-м году, по горячим следам своих нечеловеческих испытаний, пройдя ад французского лагеря Дранси, затем Освенцима и Бухенвальда. Правда, по свидетельству родственников, он несколько месяцев после освобождения американцами пролежал лицом к стене, в глубочайшей депрессии. Воля к жизни возвратилась к нему главным образом благодаря желанию во что бы то ни стало рассказать о своих близких друзьях, погибших в нацистских лагерях. В предисловии к книге Веллер пишет: «Нам довелось познакомиться с необычным феноменом нашей печальной эпохи, с неистовством человеческой мерзости в чистом виде, которое проявилось в преследовании евреев». Вторая часть книги разбита на ряд маленьких главок, каждая из которых описывает судьбу конкретных людей, знаменитых и никому не известных, проявивших высокие душевные качества в фашистских лагерях.
БРАТ ПРЕМЬЕР - МИНИСТРА
Первая главка посвящена Рене Блюму, младшему брату премьер-министра Франции Леона Блюма. Он был знатоком русского балета и руководил прославленной труппой «Балле Рюс де Монте Карло». В момент разгрома Франции в 1940 году Блюм со своей труппой был на гастролях в Америке, но как французский патриот счел своим долгом вернуться на родину в трагическую для нее годину. Друзья умоляли его уехать из оккупированного Парижа в свободную зону, однако он воспротивился: «Я принадлежу к слишком известной семье, чтобы мечтать убежать от немцев или искать покровительства людей из Виши». (Режим Виши, возникший после падения Парижа, официально придерживался нейтралитета, на деле же проводил политику в интересах фашистской Германии. - А.М.). Вскоре его арестовали – немцы, конечно, знали о нем все, но для знаменитых евреев они отнюдь не делали исключения.
В лагере, где было много выдающихся интеллектуалов, Блюм пользовался особым авторитетом. Он организовал серию публичных лекций по различным отраслям науки и искусства. Он сам и другие профессора читали лекции в обледеневшей комнате, освещенной тусклой лампочкой. По словам Жоржа Веллера, речь Блюма была «удивительно ясной, элегантной и всегда утонченной, его мышление было глубоким, возвышенным и великодушным. Он любил декламировать басни Лафонтена и делал это очень талантливо, естественно, не имея под рукой никаких текстов. Он охотно говорил о балете и подчеркивал роль, которую в течение полувека играли русские хореографы и танцовщики в развитии балета. Он, не колеблясь, высоко оценивал усилия русских в этой войне и был убежден в неизбежном поражении немцев. Друзья, опасаясь стукачей, просили его быть поосторожнее. На что он отвечал с улыбкой: «Вы боитесь, что меня арестуют?»
Блюм, несмотря на свои опухшие ноги и тяжелую болезнь, всегда стремился ободрить товарищей по несчастью, вселить в них надежду на избавление. Оставаясь в любых условиях патриотом, он в свое утешение сваливал всю вину на немцев: «эта мерзость – дело рук немцев. Французы никогда не будут способны совершить что-либо в этом духе»,- говорил он, узнав о том, как проходила очередная депортация из Дранси в Освенцим, когда детей насильно отбирали у матерей, мужей отделяли от жен. Однажды лагерь получил приказ приготовиться к приему 4000 детей. Жорж Веллер был назначен старостой блока и должен был, в частности, организовать ночлег для детей, отобранных у родителей. Почувствовав беспомощность перед зверством такого масштаба, он улучил полчаса, чтобы повидать Рене Блюма и поделиться с ним своими заботами. Блюм попросил взять его с собою, чтобы поговорить с детьми и успокоить их. Приведу один из нескольких диалогов Блюма с детьми:
На тюфяке, брошенном на землю, устроились две сестры. Старшей было лет 12, второй 4 или 5. Она спала, положив голову на тюфяк, измазанный экскрементами. «Здравствуй, как тебя зовут? – спросил Рене у старшей. «Вы евреи? Посмотрите, что они пишут в газетах»,- ответила она. В статье, которую девочка показывала, категорически опровергались как типично еврейская пропаганда слухи о разделении родителей и несовершеннолетних детей. Блюм пробежал газету и ответил: «Ты же знаешь, что это немецкая газета, моя маленькая. А ведь ты же француженка, правда?» «Я больше не хочу быть француженкой! Французы злые, злые, я их ненавижу!» «Не надо говорить так,- мягко возразил Рене, – ты же знаешь, что все это вытворяют немцы»... «Это неправда! За нами пришли именно французы. Они всюду искали мою сестричку, потому что мама спрятала ее. Они ее нашли, потому что она заплакала. А потом они пришли за мной в школу. В Бон-ля-Роланд французы-таможенники держали маму и папу, а нас забрали, сестру и меня. И здесь нас стерегут жандармы». «Бедное мое дитя, ты достаточно взрослая, чтобы понимать, что все эти французы – плохие французы, что они продались немцам... Настоящие французы возмущены так же, как ты и я. Просто сейчас они не могут ничего сделать». «Почему это они ничего не могут сделать? Они могли бы не искать мою сестру. Они могли бы оставить нас с родителями! Они злые, отвратительные!» «Ты не хочешь понять, что это не настоящие французы». «Оставьте меня в покое! Я хочу спать». «Рене Блюм молчал. Его челюсть дрожала, и он был ужасающе бледен. Он протянул мне ледяную руку и пошел к блоку 16. Никогда больше Рене Блюм не изъявлял желания посетить блоки детей без родителей»,- заключает автор.
Перед депортацией в Освенцим Рене Блюм, подстриженный наголо, изнуренный, в порванном пальто, все же пытался шутить по поводу своей участи, «спокойно выражал уверенность, что депортация означает для него смерть в 66 лет». На сей раз он оказался прав.
ДРУЖБА СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
Среди вновь прибывших, которых Веллер как староста так называемой «Службы гигиены» должен был направлять на работу в бригады, он обратил внимание на очень красивую девушку по фамилии Фейгенберг. Он спросил ее, не имеет ли она отношение к врачу русского происхождения, который до депортации был его товарищем по комнате в Дранси. Оказалось, что Анни была его дочерью. Она рассказала, каким образом попала в лагерь. После облав в Париже 16 июля 1942 года ее семья укрылась в Гренобле. Анни училась в стоматологической школе и участвовала в Сопротивлении. Однажды ей надо было по заданию поехать в другой город «свободной зоны». Она могла выбрать между двумя поездами, и железнодорожный служащий посоветовал взять билет на поезд, который прибывает утром в отличие от поезда, прибывавшего глубокой ночью. Анни поступила по его совету, не зная, что на короткое время этот поезд пересекает оккупированную зону. Она была разбужена немцами, устроившими на демаркационной линии проверку документов. Еврейское имя вызвало немедленный арест.
У отца Анни был близкий друг, который одновременно был и другом Жоржа, по имени Григорий Сегал – тоже русского происхождения, по профессии фармацевт. Несмотря на то, что Сегал был награжден орденом за храбрость во время Первой мировой войны, он был арестован в конце 1941 года вместе с семнадцатилетним сыном, и оба они находились в той же комнате, что и Фейгенберг, и Веллер. На свободе остались его дочери, и Жорж спросил Анни, не знает ли она их. Оказалось, что младшая дочь Ида была лучшей подругой Анни. «Я знаю, что она любит меня так же, как я ее, и это немного пугает меня. Она способна на любое безумие, если узнает, что я в Дранси. Я дрожу при мысли, что она захочет приехать сюда, чтобы помочь мне. Жорж успокоил Анни, сказав, что это невозможно, даже если она приедет под чужим именем, потому что в Дранси не дают свиданий, а если она будет настаивать, ей пригрозят тюрьмой за дружбу с еврейкой. Тем не менее, он посоветовал послать ей тайное письмо, чтобы объяснить все это.
Через два-три дня они снова встретились и часов в 6 вечера прогуливались по двору. «Я уже не помню, о чем рассказывал Анни, -- пишет Жорж Веллер,-- как вдруг, посреди фразы, она подняла руку, как если бы хотела остановить меня, и так с поднятой наполовину рукой, бегом бросилась к молодой особе, которая входила в лагерь в сопровождении инспектора полиции Дранси. Подозревая истину, подошел к этой группе и я, и Анни тотчас повернула ко мне лицо, мокрое от слез, и сказала: «Это Ида! Я же говорила вам!» Я застыл в изумлении».
«... Ида не могла перенести мысли, что она покинула подругу в беде, и не могла продолжать жить, не разделяя ее страданий, а если придется, то и смерти, Она явилась в Дранси и потребовала, чтобы ее интернировали. Инспектор, оказавшийся порядочным человеком, три часа пытался отговорить ее, объясняя, что он не может поверить в то, что Сегал ее настоящее имя и что она еврейка. Но все было напрасно. На следующее утро он вызвал ее, чтобы спросить, не передумала ли она, поразмыслив в течение ночи. Ида не передумала».
Обе подруги были депортированы вместе в Освенцим, и обе погибли. Эта история не менее трагична, чем трагедии Шекспира. Пастернак сказал, что в основе подлинной трагедии всегда существует свобода выбора. Ида сделала выбор, стоивший ей жизни.
«ЛЕГКО УНИЧТОЖИТЬ ГЕНИЕВ»
Большинство ближайших друзей Жоржа Веллера в лагерях имели русские корни, хотя по-русски не говорили. Художник Жак Готко родился в Одессе и был записан в метрике как Яков Готковский, но в 1905 году, когда мальчику исполнилось пять лет, семья бежала от погромов за границу. В Париже отец стал работать заводским рабочим, но рано умер, оставив вдову с двумя малолетними детьми. С детства Жак стал рисовать портреты и на заработанные деньги сумел поступить в Школу изящных искусств, где изучал архитектуру и дизайн. По окончании учебы он работал на киностудии, где сделал успешную карьеру в качестве художника-декоратора. Но его угнетала мысль о том, что он теряет время, зарабатывая прикладным искусством и тем самым отдаляясь от своей мечты - посвятить себя чистому искусству. Он бросает выгодную в финансовом отношении работу, покупает дом в маленьком городке Шаранте на юге Франции и полностью посвящает себя живописи.
Это были лучшие восемь лет его жизни. Он женился на француженке, а рядом с ним поселились его любимые мать и сестра. В 1939-м году в парижской галерее Джин Кастел прошла с большим успехом его выставка работ, написанных в Шаранте. Увы, это была последняя выставка в его жизни. Несмотря на то, что Жак Готко почти не говорил по-русски, он гордился своим происхождением, и ему вовсе не мешал тот факт, что в паспорте он числился как «русский без гражданства». Однако именно поэтому немцы арестовали его после нападения Гитлера на Россию. Когда выяснилось, что жена у него француженка, то есть «арийка», его отпустили из лагеря в Компьене, но через несколько месяцев арестовали снова уже как еврея. В декабре 1941-го года, после объявления войны с Америкой, фашисты с помощью французских жандармов стали хватать без разбора всех евреев в качестве заложников. По-видимому, они надеялись обменять их на немцев, которых, как они предполагали, интернируют американцы. Но в следующем году вступила в действие пресловутая программа Окончательного решения еврейского вопроса, в которой принимали деятельное участие не только фашисты, но и французы, как впрочем, и многие другие народы оккупированных фашистами стран.
В Компьене, в «советском лагере», как его именовали французы, потому что большинство узников были русскими, условия были более или менее сносные, и Готко написал там много картин. Одну из них он подарил Веллеру, который описывает ее так: «На переднем плане – колючая проволока и сторожевая вышка лагеря Компьен; змееобразная форма железной нити рельефно выделяется на белизне снега, и, взлетая к свинцовому небу, создает драматический эффект, удивительный и неотразимый». В Дранси Готко было запрещено писать картины вне помещения, а достать краски было очень трудно, так что художнику приходилось рисовать только портреты карандашом. Чаще всего делал он это за кусок хлеба или деньги, которые ему удавалось посылать жене. Тем не менее, работал он очень медленно и тщательно, прежде чем приступить к портрету, писал десятки этюдов, чтобы проникнуть в психологию модели. Сохранился карандашный портрет самого Жоржа Веллера.
Примерно за месяц до приезда в Дранси Жак узнал, что его мать и сестра тоже интернированы. Когда появлялась новая партия узников, он мучительно искал своими близорукими глазами родные лица. В конце концов их встреча состоялась, и все трое горько плакали от радости. Но счастье их продолжалось недолго – уже через месяц мать и сестру отправили с очередной партией в Освенцим, а Жаку как мужу «арийки» депортация предстояла в последнюю очередь. Как ни умолял он жандармов не разъединять их, все было тщетно. Жак с горечью сказал Жоржу: «Сегодня ночью я понял ужасную вещь: даже присутствуя при депортации друзей, мы не осознаем всего ужаса, который обрушивается на нас. Надо было, чтобы это произошло с моей мамой и сестрой, и тогда я оказался в состоянии оценить безмерность нашего несчастья... Если я выйду из лагеря, то сделаю фильм, который назову «Лестница отъезда», чтобы показать людям, что здесь творилось. Мир должен знать о позоре Дранси».
В феврале 1943-го года настроение узников улучшилось – они узнали о разгроме немцев в Сталинграде. Готко проявлял невероятный энтузиазм, старался правильно произносить по-русски имена генералов и названия городов, забавляя друзей своей юношеской увлеченностью. Но мимолетная радость снова сменилась печалью и депрессией: он узнал, что немцы разорили его мастерскую - уничтожили все работы, причислив их к «дегенеративному искусству», по формулировке супердегенерата Геббельса. Восемь лет плодотворного труда пошли прахом - напрасно он жертвовал всем ради чистого искусства.
В довершение всего его ждал тяжелейший удар со стороны молодой жены. Мужья «ариек» получили разрешение на короткие визиты жен. Свою жену Готко не видел два года и с волнением готовился к этой встрече: в течение десяти дней тщательно брился, выгладил свои обтрепанные брюки, повязал взятый у товарища напрокат галстук..., но жена не пришла, а вскоре эти визиты и вообще были запрещены. Он старался скрыть от друзей свое разочарование, придумывая всевозможные причины для ее отсутствия. Однако, появился еще один проблеск надежды. Новый начальник лагеря гауптштурмфюрер Бруннер поначалу проявил себя несколько либерально, хотя потом все узники познали вполне его изуверскую натуру. Было объявлено, что мужья «ариек» будут отправлены на Атлантическое побережье. Готко уже стоял в строю посреди двора в ожидании отправки, когда ему приказали отбросить палку, без которой он не мог ходить. Ноги с порванными менисками не выдержали, и он упал. Подскочивший лекарь приказал ему возвращаться в блок и приходить в себя в ожидании следующей отправки, якобы намечавшейся через неделю. Этот садист, по имени Вайзель, конечно, знал о какой отправке идет речь – об очередной депортации в Освенцим.
Готко принял свою участь мужественно, все еще надеясь на Востоке встретить мать и сестру - хотя слухи о газовых камерах уже распространялись в Дранси, где мало кто им верил. Спустя год, уже в 1944-м году, когда неминуемо приближался разгром фашистов, Жорж Веллер был тоже депортирован в Освенцим, а потом в Бухенвальд. В этих лагерях ему не довелось увидеть друзей по Дранси. Однажды он разговорился с санитаркой, которая знала Готко. По ее словам, тот прожил несколько месяцев в Биркенау, по соседству с газовыми камерами. И даже там сумел отсрочить свою казнь благодаря таланту портретиста. Готко ушел из жизни, заразившись сыпным тифом. Ни матери, ни сестры перед смертью он так и не увидел - они, видимо, погибли раньше. Большинство его произведений утеряно навсегда. «Его мощный многообещающий талант не смог ни реализоваться полностью, ни оставить восхищенным людям плоды его гения, - пишет Жорж Веллер и заключает, - Вот она, справедливость: в век Аушвица очень легко уничтожить гениев и их творения. Особенно, если это евреи»!
К счастью, некоторые работы Готко, написанные в лагере Компьен, всё же сохранились усилиями Жоржа Веллера и других его друзей, передавших их со временем в галерею Дома-музея борцов сопротивления гетто (Бейт лохамей хагетаот) в Хайфе. Несколько картин Готко вошли в коллекцию Музея современного искусства в Париже. Слева вы видите портрет девочки – узницы лагеря, справа - картина под названием «Синагога».
Я рассказал здесь лишь о трех из описанных Жоржем Веллером эпизодов, которых в его книге множество; в реальной жизни их насчитывались миллионы, и каждый поражает сегодня человеческим мужеством и вопиет о человеческой мерзости.
Добавить комментарий