Окончание. Начало см. Часть 1
Первым делом Челищев рассказал обо всей этой затее супруге Дороти. Она восприняла ее в штыки. Правда, как женщина не стала делать акцент на то, что ей вообще не нравятся эти настырные взбалмошные девицы с ТВ-станций. И ее мало интересовали варианты псевдонима, она была в принципе против, чтобы все субботы супруг проводил на съемках в студии.
«Андрюша, - сказала она по-русски с мягким акцентом, - лучше оставь это время для себя и для сына». На этом разговор был окончен, тема исчерпана.
Но на уикэнд из Сиэтла приехал старый приятель Челищева, торговец, обладатель прекрасных плантаций в Калифорнии, Чарли Доусон. Чарли был на голову выше Андрея – широкий в кости, грузный, шумный, иной раз провинциально беспардонный он казался полной противоположностью маленькому, изящному, аристократичному, иной раз слишком сдержанному Андрею Викторовичу. Но это был тот случай, когда противоположности сходятся. Более того, Доусон боготворил Челищева, он считал его волшебником-виноделом и возмущался, почему Андрей давно не откроет свой личный бизнес, почему он раздает налево-направо свои идеи, свои советы, свои знания и помогает людям, которых следовало считать прямыми конкурентами. Чарли был не таков, но эта черта в Челищеве удивляла и одновременно восхищала его. И его тянуло к этому русскому как к человеку-загадке, более того для Челищева он готов был сделать то, что не сделал бы для кого другого – он готов был сделать его компаньоном, предложив долю в своем бизнесе. Пару лет назад Доусон по дешевке прикупил сотню акров земли в штате Вашингтон и теперь звал Андрея сделать «еще одну винную революцию» на вулканических почвах в долинах Каскадных год.
За ужином в доме Челищевых было открыто белое вино, привезенное гостем из его первого «вашингтонского урожая». Вино показалось Челищеву недурным, со своей изюминкой и со своим специфическим чуть горьковато-минеральным букетом. Разговор шел больше о делах: о холодной ферментации при изготовлении белых вин, о защите винограда от заморозков и болезней. Чтобы хозяйка дома - супруга Андрея Викторовича - не слишком скучала от технологических споров, Челищев решил рассказать Доусону о бизнес-предложении, сделанном ему телевизионщиками Сан-Франциско. Андрей в лицах пересказывал недавний телефонный разговор, представляясь, словно новая телезвезда в эфире, забавно-нелепыми псевдонимами. Чарли весело улыбался, но потом вдруг серьезно спросил:
- И что ты им ответил?
Андрей, бросив взгляд на жену, пробурчал, что ничего и не собирается отвечать и что воспринимает эту идею с псевдонимами как глупую шутку.
Чарли покачал головой, отставляя в сторону пустой бокал:
-Ну и напрасно.
Ответом ему был взгляд-вопрос Челищева, от которого глаза гостя стали еще серьезнее и строже.
- Эндрю, я давно хотел переговорить с тобой на одну тему, - заговорщически заметил Чарли, чуть позже, когда Дороти, сославшись на домашние хлопоты, оставила мужчин одних.
- На какую?
- Я думаю, что тебе пора становиться стопроцентным американцем.
- Что значит, стопроцентным? - возмутился Андрэ. - У меня американский паспорт, жена американка, мой сын Марк – родился в Америке.
- Вот, вот, о своем Марке и подумай.
Для Андрея Викторовича сын, который родился достаточно поздно, когда Челищеву уже перевалило за пятьдесят, был его самой любимой виноградной лозой. Поэтому пожелание: подумать о сыне выглядело, по меньшей мере, странным.
Но Чарли закурил сигарету и продолжил интриговать:
- Ты ведь не собираешься возвращаться в Россию?
- В советскую - нет.
- А другой пока не предвидится.
Челищев нехотя кивнул. Доусон продолжил, но сделал заход издалека.
- Нас, американцев, часто ругают, что мы сокращаем и упрощаем иностранные имена. Это правда. Но разве это так плохо?! Это ведь просто практично.
Челищев пожал плечами. Аргумент «практично» не показался ему слишком убедительным:
- Тогда можно просто присвоить каждому человеку номер. Это еще куда более практично.
Чарли расхохотался. Он смеялся долго и заразительно, как умеют смеяться большие и толстые добряки. Но потом его серые глаза вдруг стали стальными:
- Ну, это крайности, на которые так падки в коммунистической России. А в капиталистической Америке предпочитают руководствоваться здравым смыслом. Разве нет?
Челищев заерзал на стуле. Ему было нечего возразить. Но Чарли и не ждал возражений. Он тяжело поднялся из-за стола, покачиваясь, прошелся по комнате. Вино ударило ему в ноги, но голова оставалась светлой. Он вдруг остановился напротив Челищева и загадочно подмигнул:
- А ты знаешь, Эндрю, что мои предки пришли на эту землю гораздо раньше, чем вы, русские.
Андрей неуверенно пожал плечами. Если Доусон имел в виду англосаксов, то это было достаточно спорно.
- Да, раньше. Задолго до того, как сюда бросились североамериканцы с востока, заболев золотой лихорадкой в 1848-м. И гораздо раньше, чем русские в 1812-м основали факторию Форт-Росс, чтобы снабжать продуктами свою Аляску.
Челищев вскинул брови, Чарли был исторически подкован.
- Да, да, амиго, - подмигнул Доусон. – Я знаю, о чем говорю. Мои предки - конкистадоры пришли на эту землю еще в семнадцатом веке, а может, и раньше. Они служили сначала испанской короне, затем Мексике, наконец Калифорнийской республике. Полное имя моего прапрапрапрадеда было не слишком длинным по испанским меркам: Диего Хосе Франциско де Паула Хуан де ла Сантьяго Родригес-Гонсалес. С каждым поколением колонистов оно укорачивалось. И в конце девятнадцатого века, когда мой дед подался на Аляску, от древнего кастильского имени осталось только два слова: Диего Родригес. Прииск, на котором разбогател мой дед, находился недалеко от столицы золотоискателей – Доусона. Когда Диего Родригес с полными карманами золота вернулся в Калифорнию, его так и прозвали – счастливчик из Доусона. Или совсем проще – Лаки Доусон. Мой дед был так польщен новым прозвищем, что в конце концов - тем более после американо-испанской войны - стал официально называть себя на привычный для окружающих английский манер.
Чарли откупорил еще одну бутылку вашингтонского Шардоне, налил себе полный до краев бокал. Андрей понял, что его товарищ не окончит свой рассказ, пока не прикончит бутылку. Впрочем, слушать подвыпившего Чарли было действительно интересно.
- В моих жилах намешано больше крови, чем ты встретишь сортов вина во всем Новом Свете, - гордостью заявил Доусон, осушив очередной бокал. -И мне, честно говоря, наплевать, какими именами станут зваться мои потомки, скажем, лет через сто, когда в этих местах будут жить одни китайцы: Чаны, Ваны, Веи…
Хозяин дома улыбнулся, не слишком доверяя словам захмелевшего друга.
- Да, Эндрю, правда. Наплевать! Главное, чтобы у них была нормальная человеческая жизнь, не хуже чем у нас с тобой. Кем ты думаешь, был этот настоящий первооткрыватель Клондайка Чарли Доусон, фамилию которого взял мой дед и полным тезкой которого я оказался?
Андрей пожал плечами. Вариант - англичанином показался ему слишком очевидным, афроамериканцем – слишком смелым.
- Он был индейцем из племени Тагиш.Но в канадский зал славы старателей он внесен как Чарли Доусон. Так было легче войти в англосаксонскую версию истории Америки.
- Я не собираюсь входить в историю, - парировал Челищев, поняв, к чему клонит Чарли.
Доусон кивнул, зная, что Эндрю не кокетничает. Он подошел и дружески похлопал товарища по плечу.
- Ладно, не хочешь в историю, подумай о современности. Твое вино хотят заказывать в Белом доме. Оно может стать супербрендом! Я тут общался со старыми приятелями из Вашингтона. Из столичного Вашингтона, - поправился Доусон. - Они сказали, что твое Каберне могло бы поучаствовать в тендере поставок для банкетов в честь иностранных делегаций. Я им напомнил, что это эксклюзивный продукт, и что ты имеешь право дать ему свое имя. Они не стали возражать. Более того, парни из службы протокола готовы организовать для тебя приглашение в Белый дом и встречу с президентом. Но есть проблема.
Андрей Викторович вздохнул, догадавшись, какая.
- Да, представь, никто из них не смог с пяти попыток выговорить твою фамилию, а потому мне намекнули, что было бы хорошо придумать для бренда что-нибудь попроще.
- Главное, вкус вина, а не имя, - парировал Челищев.
Чарли налил себе еще бокал. Долго вертел в руках пустую бутылку, рассматривая броскую и несколько аляповатую этикетку.
- Имя не важно, пока оно не стало брендом. А потом оно важнее всего, важнее даже денег, - Чарли назидательно указал пальцем на друга, - И знаешь, почему? Потому, что это уже большие деньги!!!
Челищев уловил знакомые нотки в баритоне товарища, будто тот вдруг заговорил голосом телеведущей Линды Свенсон. Андрей Викторович поймал себя на мысли, что когда американцы говорят о деньгах, то интонация их голоса становится одинаковой. Неважно, кто говорит: мальчишка, женщина или старик.
Ближе к вечеру, протрезвев, Чарли засобирался в дорогу. Ему еще надо было до темноты успеть в Сан-Франциско. Андрей вышел проводить его до парковки. Стоял чудный осенний вечер, солнце уже катилось по склонам холмов, посылая прощальные теплые лучи винной долине. С океана веяло бодрящей прохладой, а с востока в низины наползал вечерний туман. Друзья шли молча, стараясь не спугнуть эту торжественную картину заката. Только уже садясь в свой кадиллак, Доусон позволил несвойственную ему восторженность:
- Райское место! Придет время, и нашу долину Напа будут знать виноделы всего мира. И это благодаря тебе, Эндрю.
Чарли примирительно - ладонью вверх протянул Челищеву свою огромную ручищу для рукопожатия:
- Я сегодня за столом, наверное, наболтал лишнего. Но видит Бог, мне бы просто хотелось, Эндрю, чтобы твое имя навсегда здесь запомнили.
Попрощавшись с Доусоном, Андрей Викторович решил размять ноги после застолья. Он любил такие вечерние прогулки, когда можно было остаться наедине с природой и самим собой. Действительно, долина Напа давно стала для него райским местом, где он был по-настоящему счастлив. Счастлив в семье, в друзьях, в работе. Однако временами и здесь, посреди круглый год цветущих субтропиков, на него находила необъяснимая хандра. Его вдруг начинали раздражать эти вечно зеленые холмы, это вечно ласковое солнце, это вечно весеннее щебетание птиц.
Вот и сейчас ему вдруг захотелось русской зимы, русского снега и русского мороза. Он вспомнил январские сугробы в человеческий рост у родительского дома на старом Арбате, вспомнил припорошенные снегом кресты на куполах белокаменной церкви Симеона Столпника на Поварской, где мальчишкой прислуживал алтарником, вспомнилкатания на коньках на Москва-реке у Патриаршего причала, над которым будто былинный богатырь в позолоченном шлеме нависал Храм Христа Спасителя. Вспомнил, наконец, как на крещенском морозе скрипят валенки, когда он вместе с матерью идет на молебен в этот собор-великан. Здесь Александра Викторовна проводит сына вдоль белых мраморных плит, по которым маршируют бесконечные шеренги фамилий офицеров русской армии, павших в войнах с Наполеоном. Мать с сыном проходят по лабиринту в глубину коридора к 12-й стене, где лампада и горящие свечи на высоком бронзовом подсвечнике освещают имена погибших при Бородино. Десятилетний Андрюша становится на цыпочки, и, найдя подсказанную матерью 9-ю строчку снизу, читает вполголоса по слогам: «Рот-мистр Че-ли-щев». Потом зажигает большую тяжелую восковую свечу, ставит ее на подсвечник и крестится.
…Андрей Викторович остановился посреди дороги и перекрестился. Сердце его сжалось от боли, когда ему снова вспомнилась статья в эмигрантской газете о том, как безбожные власти устроили на месте взорванного московского собора летний плавательный бассейн. Эта боль была такой же острой, как в далеком 1918-м, когда отец, Виктор Николаевич уже на юге, в армии Деникина, рассказал юноше, что их родовое гнездо под Калугой разграбили местные крестьяне. Сначала разорили каменный дом, сожгли картины и библиотеку, растащили коллекцию вин, а потом, напившись, повесили на деревьях аллеи всех охотничьих собак из отцовской псарни. Последняя дикая выходка особенно шокировала отца, московского профессора права, убежденного демократа и лидера земского движения. Виктор Николаевич тогда закрыл лицо руками, чтобы сын не видел отцовских слез, и прошептал: «Мне стыдно, что я русский…»
Челищев-младший сейчас вдруг подумал, что Чарли Доусон тысячу раз прав, говоря о «русских крайностях», прав, намекая на то, что он, Челищев, словно, за соломинку, держится за свою псевдопатриархальную русскость. Да, он продолжает говорить дома на русском языке, ходить в русскую церковь, читать русские книги. Но что, по-настоящему связывает его с Россией, что будет связывать его сына, его внуков? Да разве это все не иллюзия, не глупая дворянская фанаберия: рисовать в альбомах ветвистое генеалогическое древо, когда уже давно срублено под корень и выкорчевано само дерево русской истории?!
«Я ведь и сам давно и с удовольствием представляюсь на французский манер: Андрэ, - признался себе Челищев. – Так, где же мои русские принципы? Мне просто это нравится и нравится окружающим».
Челищев вдруг представил улыбающееся, пышущее наивным оптимизмом молодости лицо красавицы Линды из теленовостей. Подумал, что не прочь был бы снова увидеть ее. Сначала эта мысль показалась ему неприличной, но потом он подумал, что действительно было бы увлекательно – вести свою телепрограмму. Ведь за телевидением будущее. И потом, говорят, что работа перед камерой – это лучшее лекарство от надвигающейся старости. Он вспомнил, что завтра понедельник и можно будет позвонить в студию и договориться о встрече, просто о бизнес-встрече.
Челищев не заметил, как дошел по тропинке до вершины холма, куда еще достигали последние лучи заходящего солнца. Здесь, на поляне, приютилось старое сельское кладбище с могилами нескольких десятков местных жителей. Некоторых из них Челищев знал лично. Это были фермеры, виноделы, отставные моряки, переехавшие на пенсию с побережья. Андрею подумалось, что, пожалуй, хорошо бы когда-нибудь, через много лет, тоже упокоиться на этом холме, откуда открывается такой божественный вид и куда могли бы приходить погрустить и поразмышлять о вечном его родные и друзья. Он с любопытством стал читать эпитафии и вдруг увидел в тени кипариса, на неприметном маленьком надгробии, высотой с пенек, надпись: Иван Иванович Иванов. Надпись была на русском. А ниже: помельче, в скобках – фамилия, имя и отчество уже на английском языке.
Челищев удивился, что не замечал раньше эту могилу своего соотечественника. А ведь у него глаз наметанный. Сколько он встречал таких русских могил повсюду: во Франции, Чехословакии, Югославии. А потом и здесь – в Америке. Некоторые на немецкий манер с «off» на конце, некоторые - со старорежимными «i» и «ять». Но такой - трижды русский Иван ни разу не попадался ему. Наверняка Линда или Чарли ахнули бы от восторга, найдя такой «фантастический бренд». Но Челищев был далек от подобных восторгов. Ему даже показалось, что носить такую фамилию в эмиграции – было все равно, что добровольно взваливать на плечи еще один крест, не боясь ни осуждения, ни жалости, ни насмешек.
На надгробии желтела маленькая овальная фотография. Чтобы лучше разглядеть ее, Андрей Викторович отодвинул ветку кипариса и присел на одно колено. На него в упор глянули дерзкие, бесстрашные, чуть раскосые глаза. Лицо покойного вряд ли можно было назвать правильным. Слишком по-азиатски жесткие скулы, слишком угловатые брови, слишком большой ястребиный нос. Годы жизни не были указаны, но, судя по снимку, сделанному в молодости, судя по черной зимней фуражке, которую носили офицеры-деникинцы, Иванов был его, Челищева, ровесником.
Андрей Викторович не мог отвести взгляда от лица, показавшегося ему вдруг хорошо знакомым, выхваченным памятью из бесконечного калейдоскопа людей и событий. Где же он встречал этого трижды Иванова? Может, на Перекопском валу, где после третьей за день рукопашной схватки Челищев уже потерял счет погибшим товарищам и не знал даже имен окружавших его, сбившихся в одном окопе людей? А может, в русском лагере в турецком Галлиполи, среди голодавших, больных, израненных, но не потерявших присутствие духа, солдат и офицеров корпуса Кутепова? Или может, в университете в Брно, где в гулких, высоких коридорах русская речь слышалась даже чаще чешской? Наконец, может, уже здесь, в Америке, на службе в кафедральном православном соборе Сан-Франциско? Челищев силился вспомнить, и ему казалось, что он вот-вот вспомнит, но изображение на фотографии уже стало тускнеть и размываться в сумерках.
Андрей Викторович поежился от вечерней сырости, встал, и, не оглядываясь, пошел вниз на свет родных окон. Он шел обратно к своему американскому дому, к своей американской семье, к своей привычной, налаженной американской жизни, где его ждали еще тысячи и тысячи дней, ждали тысячи больших и малых дел, ждали слава и успех.
…Сегодня имя Андрея Викторовича Челищева внесено в Зал винной славы Америки. Премию имени Андрэ Челищева «Винодел года» вручают на Международном конкурсе вин в Сан-Франциско. Кстати, Челищев был частым и желанным гостем в Белом доме. Не знаю, научился ли правильно выговаривать его странную русскую фамилию, например, Рональд Рейган, но судя, по архивным фотографиям, он был один из многих поклонников вин, созданных Андреем Викторовичем.
Триумфом Челищева стала «слепая дегустация» калифорнийских и французских вин в Париже в 1976-м году. Тогда впервые (и не в последний раз) элитные вина Бордо и Бунгурдии уступили американским каберне и шардоне, представленным учениками Андрея Викторовича еще при жизни великого маэстро. В 2008 году Голливуд даже выпустил драму-комедию «Удар бутылкой» (Bottle Shock) по мотивам тех парижских событий.
А в 2010 году, спустя 16 лет после смерти Андрея Викторовича Челищева, его имя вернулось в Россию. Выставка под названием «Андрей Челищев - основатель современного виноделия Калифорнии» проходила в Москве, в Доме русского зарубежья. Одним из ее организаторов стал племянник маэстро – Виктор Викторович Челищев. Одним из спонсоров – тоже родственник мастера, президент винодельческой кампании Quilceda Creek Vintners князь Алексей Голицын. А фрагменты нового фильма-биографии «Голос вина», представил внучатый племянник маэстро, известный нью-йоркский кинорежиссер и продюсер Марк Челищев.
Сегодня уже и московский профессиональный конкурс выдает награду имени Андрея Челищева «За вклад в продвижение и популяризацию винодельческой продукции в России». Хочется надеяться, что в недалеком будущемгде-нибудь на Арбате, на месте, где стоял фамильный особняк Челищевых, найдется место хотя бы для мемориальной доски с именем волшебника вина.
А в долине Напа уже давно стоит памятник, поставленный великому виноделу. На нем фигура Челищева в полный рост с бокалом вина. Имя маэстро написано на французский, привычный ему самому манер, - Andre, а русская фамилия латинскими буквами: десять согласных и всего три гласные: Tchelistcheff. Запомнить эту трудную эмигрантскую фамилию, наверняка было непросто людям, не говорящим на русском языке. Но благодарные друзья, коллеги и ученики, как видите, ее не забыли. Давайте, будем помнить и мы с вами.
Добавить комментарий