Во время гастролей в Нью-Йорке квартетисты пошли на концерт, в котором дирижировал Тосканини. Их потрясли ясность его интерпретации и строгое следование тексту. Ройзман и Шнайдеры уже были готовы отбросить романтические преувеличения, которые были основой «старой школы», к которой принадлежал Иполии. Расставание не было добровольным. Как сказал Ройзман: «Нам пришлось его оставить».
Иполии уехал в Норвегию. Во время немецкой оккупации он был арестован и каждый день ждал депортации. «Каждый вечер, когда я иду ко сну, - он говорил впоследствии, - я вспоминаю те ужасные чувства, которые я испытывал каждую ночь в концентрационном лагере, никогда не зная, что завтрашний день мне принесёт».
Благодаря личному вмешательству графа Бернадотта, главы Международного Красного Креста, Иполии был освобождён. Он бежал в Швецию и провёл там остаток войны. По возвращении, он получил норвежское гражданство и стал профессором музыки. Саша Шнайдер поддерживал его продуктовыми посылками, а Миша позаботился о том, чтобы Иполии получал свою долю гонораров за звукозаписи. Иполии умер в Бергене в возрасте 68 лет.
Покинув Берлин, квартет переехал в Париж. Уже были запланированы многочисленные концерты. Срочно нужен был альтист. Ройзман немедленно связался со старым другом по Одессе и классу Блиндера Эдгаром Ортенбергом, опытным скрипачoм, который уже жил в Париже и имел свой квартет.
Они встретились в кафе, и Ортенберг тут же согласился. Но когда он вернулся домой и сказал жене, что переходит на альт, та ему ответила: «Я вышла замуж за скрипача и хочу быть вдовой скрипача, а не вдовой альтиста». Это решило дело. Ортенберг позвонил Ройзману и объяснил ситуацию.
У Ройзмана был в запасе ещё один одессит, друг по Берлину и классу Фидельмана, – Борис Кройт, но eщё надо было его найти.
Кройт родился в Одессе 10 июня 1898 года. Его отец был торговцем табаком, мать, Цецили, была из Австрии. Жили они на Успенской в большом доме № 72; во дворе у них была корова. У Кройтов была пятикомнатная квартира; одну из комнат сдавали студенту. На квартире у них собирались революционные студенты; среди них были Бронштейны, их двоюродные родственники. Одним из Бронштейнов был Лев Троцкий. Секретные встречи происходили в гостиной, при свечах, а бомбы делались в одной из спален. Периодически, революционеры прятались в квартире Кройтов, кoторая находилась на самом высоком этаже, под крышей. Такое расположение квартиры было большим преимуществом: можно было уходить по крышам во время облав, а они были чуть ли не каждую неделю.
Одним из квартирантов был художник и скрипач-любитель. Маленького Борю так заинтересовал инструмент, что художник сделал ему скрипку из картона. Квартирант пытался убедить родителей ребёнка, чтобы они купили Боре настоящую скрипку, но те были против. Тогда художник за пять рублей сам купил ему скрипку и стал его учить. Вскоре мальчик стал играть лучше учителя. Художник нанял для ребёнка студента музыкального училища. Через восемь месяцев, видя необыкновенный прогресс малыша, родители неохотно решились нанять опытного педагога.
Совершенно случайно, Александр Фидельман жил по соседству. Цецилия ухитрилась так устроить, что Борис с двумя юнцами играли трио Гайдна в комнате, соседней с той, где Фидельман играл в карты с другими музыкантами. Заинтересовавшись, Фидельман зашёл в соседнюю комнату, послушал мальчугана и начал разговор, по-немецки, с матерью Бориса. У Фидельмана была репутация кого-то вроде Дон Жуана; он немедленно понравился Цецилии. По его совету, Борю, в мундире на два размера больше, чем нужно, послали учиться в музыкальное училище. Его первым учителем там был брат Александра Макс, ученик Ауэра. В 1907 году Борис дал свой первый концерт в Офицерском Клубе, с Максом за фортепиано.
Он часто играл на кухне у Бронштейнов; в награду мама Троцкого кормила его редиской в масле. Играл он и в домах богатых купцов-филантропов. Макс советовал послать мальчика учиться у Ауэра в Петербурге, но Цецилия доверяла Александру больше: он ведь говорил по-немецки. А к тому времени, Александр уже уехал в Берлин.
Родители Кройта решили послать маленького Борю вдогонку за ним. Чтобы собрать деньги на дорогу и обучение, Борис сыграл благотворительный концерт, на котором присутствовала тысяча человек. Выручка составила 1.400 рублей. Десятилетним ребёнком Кройт один, без взрослых, уехал в Берлин. С той поры Борис только однажды вернулся в Одессу: летом 1910 года он отметил в Одессе свою бармицву и играл на Одесской Всемирной Выставке.
В Берлине Боре пришлось ждать три месяца, пока Фидельман начал давать ему уроки. Фидельману было не до Бориса; он искал работу. На бывшего преподавателя Одесского музыкального училища при Императорском Российском Музыкальном Обществе не было особого спроса. В Берлине своих хватало. Но благодаря помощи Миши Эльмана, его бывшего ученика, Фидельмана взяли на работу в частную консерваторию Штерна. В Берлине Фидельман даже сменил фамилию. По-немецки Фидельман примерно означает клезмер - скрипач-самоучка. Негоже профессору консерватории иметь такую фамилию. Фидельман стал Фидеманом.
Фидеман повсюду показывал своего нового ученика Кройта. Он убедил банкира Франца фон Мендельсона выделить Кройту ежегодную стипендию в размере 600 долларов, финансировать его концерты, снимать залы, нанимать для него оркестр. Мендельсон подарил Кройту скрипку работы Лоренцо Сториони, последнего великого итальянского скрипичного мастера из Кремоны.
Фидеман любил выпить, играл в карты, волочился за женщинами. Говорят, что ему пришлось покинуть Одессу из-за связи с женой богатого купца. В Берлине Фидельман/Фидеман, который потерял сына от воспаления лёгких, неофициально как бы усыновил Бориса.
В Фидемане было что-то от шарлатана; он мог угрожать покончить с собой, если не получит денег; мог договориться, что сыграет сольный концерт, и в последнюю минуту послать Кройта играть вместо себя. Однажды он взял деньги у Бориса, которые тот копил на будущий концерт, чтобы заплатить свой карточный долг. Борису пришлось отменить это выступление. Он брал Бориса в свои ежедневные походы по берлинским кафе. Мальчик так наловчился играть в биллиард, что много лет спустя, после победы над Артуром Шнабелем, знаменитый пианист заметил: «Вы, наверно, провели много времени в кафе, вместо того, чтобы заниматься».
Со всеми своими недостатками, Фидеман был выдающимся педагогом. Миша Эльман, Наум Блиндер, Тоша Зайдель, Иосиф Ройзман, Борис Кройт, Николай Молдаван, Яков Магазинер, Наум Скоморовский (два последних стали профессорами Киевской консерватории)... А ведь это только имена одесситов, о которых я знаю.
Фидеман хотел, чтобы каждый из его студентов выработал свой индивидуальный стиль игры. Он видел, что Борису не было достаточно одной виртуозной скрипичной литературы. Борис всегда хотел играть камерную музыку, она его пленяла.
Фидеман же привлёк Кройта к игре на альте. Однажды Фидеман, у которого был свой квартет, сказал Борису, что его альтист заболел и Борис должен его заменить. Концерт был через три дня. Борис с задачей справился. Он с лёгкостью мог переходить с альта на скрипку. В одном из концертов он играл в первом отделении 2-й Скрипичный концерт Венявского, а во втором отделении – сольную партию альта (практически, это альтовый концерт) в «Гарольде в Италии» Берлиоза.
К 1913 году вся семья Кройтов перебралась в Берлин. Они жили в одном доме с Ройзманами; Борис проводил много времени с ними, он ухаживал за Розой Ройзман. В пятнадцать лет он окончил консерваторию Штерна с золотой медалью. Он всё ещё носил короткие, до колен, штаны, когда он стал концертмейстером симфонического оркестра в Гёрлице, чем вызвал негодование музыкантов.
С началом Мировой войны Ройзманы вернулись в Россию, а Кройты остались в Германии. Хотя Бориса и арестовали в начале войны (он был юношей почти призывного возраста и гражданином враждебной страны), он стал угрожать полиции, что он находится под покровительством какого-то особенно влиятельного прусского графа. Его отпустили.
Жизнь в Германии во время войны была почти так же тяжела, как у Ройзманов и Шнайдеров в России. Всего недоставало, кроме, почему-то, икры.
Кройту долгое время было запрещено концертировать (видимо, боялись шпионажа). Он должен был быть дома до наступления темноты. Позднее ему разрешили поездки в Голландию на концерты.
После войны дела у Кройта пошли замечательно. Берлин испытывал культурный Ренессанс. У Бориса была роскошная квартира, слуга и любовница, жена венгерского фабриканта. Она организовала общество современной музыки, при котором был квартет, где первой скрипкой был Кройт.
Однажды Борис, проходя по улице, услышал чудесные звуки виолончели из кафе. Это был Григорий Пятигорский, недавно бежавший из России. Они быстро подружились. Борис нашёл ему работу в маленьком оркестре звукозаписи, где он работал концертмейстером. Он же порекомендовал Пятигорского для премьеры «Pierrot Lunaire» Арнольда Шёнберга, в которой принимали участие пианист Артур Шнабель и члены Берлинской филармонии. Двадцать репетиций были бесплатными, но Пятигорский завязал важные знакомства. Берлинская филармония – кооператив; они сами выбирают, кого принимать в коллектив. Вскоре Пятигорский стал солистом филармонического оркестра.
В 1927 году Кройт стал альтистом в квартете Гварнери и проработал с ними семь лет, пока они не распались. С приходом к власти Гитлера, согласно новым расовым законам Германии, он мог играть только с евреями и для евреев. В 1936 году он подписал контракт на работу с Палестинским симфоническим оркестром. И тут его настигла весточка от Ройзмана.
Кройт не очень-то хотел ехать на Ближний Восток, но и работа только в квартете, без права на дополнительную работу вне его, казалась ему нереалистичной. Он не знал ни одного квартета, включая свой собственный, который мог заработать на жизнь, играя одни квартеты.
Но Ройзман показал ему контракты на более чем сто концертов. Кройт дал согласие и подписал контракт на один год. Это был последний контракт, который члены квартета когда-либо подписали.
За первый концерт, который они играли вместе, в Норвегии, квартет получил 16 крон, достаточно на покупку четырёх баночек сардин. Кройт был в шоке: «Это и есть знаменитый Будапештский квартет? Вы так зарабатываете на гастролях?»
Финансовое положение любого квартета нелёгкое. Иногда приходится работать «на кассу», то есть получать в зависимости от продажи билетов; иногда работают «на гарантию»; квартет получал 250 – 300 долларов за концерт. Из этой суммы надо было платить концертному агенту, за расходы на переезды кораблём, поездом, автобусом, гостиницы, еду, рекламу. Остаток делили на четырёх.
Квартет очень много занимался. Репетиции начинались с гамм, которые игрались тридцать минут в унисон. В партиях квартетов пальцы были идентичными, даже у виолончели. Они инстинктивно координировали скорость вибрато. Квартет даже отмечал динамику каждой ноты в крещендо. «Мы молились тому, что было напечатано в нотах, - говорил Саша. – Если мы не были уверены, это точка или просто пылинка на странице, мы играли точку».
Споры, крики, скандалы постоянно присутствовали во время репетиций. Ройзман говорил, что, бывало, два члена квартета могли неделями не говорить друг с другом, но на сцене все кооперировались на 100 процентов.
В новом составе квартет стал играть ещё лучше. В марте 1938 года рецензент Нью-Йорк Таймс написал: «Если существует квартет лучше, чем Будапештский, на этой стороне Атлантики он неизвестен». Ни один камерный ансамбль не получал такой похвалы от столь влиятельной газеты.
Крупнейшее собрание печатных материалов в мире, Библиотека Конгресса, которая находится в центре Вашингтона, стала местом соревнования для двух очень богатых женщин, влюблённых в камерную музыку. Одну из них звали миссис Кулидж. Она на свои деньги построила для библиотеки замечательный концертный зал на 511 мест, идеально подходивший для камерной музыки. Его и назвали Кулидж Аудитория.
У миссис Кулидж была соперница, такая же страстная поклонница камерной музыки. Миссис Виттол подарила Библиотеке Конгресса пять инструментов работы Антонио Страдивари: три скрипки, альт и виолончель. Её условием было то, что инструменты никогда не могли покинуть стены библиотеки.
Ей хотелось, чтобы инструменты не хранились за стеклом, а чтобы на них регулярно играли. Но каждому музыканту, а особенно струннику, необходимо время, чтобы привыкнуть к инструменту. Струнники лучше всего звучат на своём инструменте, на котором они уже годами играют.
Если одному музыканту нужны месяцы, а то и годы, чтобы привыкнуть к инструменту, в квартете эти проблемы учетверяются; ведь надо ещё «влиться» в общее звучание, чтобы четыре инструмента звучали как один. Квартетистам было не с руки временно менять свои привычные инструменты на, пусть и выдающиеся, но чужие. Поэтому не находилось квартетов, желающих для одного – двух концертов менять инструменты.
У руководства отделом музыки библиотеки и миссис Виттол в феврале 1939 года появилась неожиданная идея: а что, если лучший квартет в мире станет постоянно играть в Библиотеке Конгресса? Двенадцать концертов каждый месяц плюс репетиции. Таким образом, Будапештцы могли бы постоянно играть на инструментах Страдивари, не покидая помещения библиотеки.
Но квартет не мог, да и не хотел, принять это приглашение: ведь у них уже были подписаны контракты на десятки концертов в Европе и Америке.
Это было в феврале. А когда 1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу и все европейские концерты отпали, предложение библиотеки оказалось гораздо более заманчивым. Стороны согласились на 24 концерта в год, по $400 за концерт. Вот запись «Американского» квартета оп. 96 Дворжака, сделанная в феврале 1940 года: https://youtu.be/FwUT234hW3w
Билеты на концерты квартета в Библиотеке Конгресса были бесплатными, давали два билета в руки. Их можно было получить в музыкальном магазине с девяти утра по понедельникам; очередь начинала собираться в шесть утра.
Саша Шнайдер был лучшим вторым скрипачoм во всей истории струнных квартетов. Но этого ему было мало. Ему хотелось что-то самому сделать. В 1944 году, после одиннадцати лет с Будапештцами, он решил уйти. На смену ему пришёл старый друг Ройзмана по Одессе Эдгар Ортенберг.
Ортенберг, как и Ройзман, был учеником Столярского. Натан Мильштейн вспоминал о тех временах: «У Столярского мы учили Аллегро Ассаи из 3-ей Сонаты для скрипки соло Баха и играли его все вместе: Иосиф Ройзман, Миша Файнгет, Давид Ойстрах, Эдгар Ортенберг и я. Это было вроде музыкального колхоза, но хорошего качества. Это Аллегро надо играть в умеренном темпе, но мы играли его очень быстро, как вечное движение. И так как мы играли его все вместе, Столярский не должен был с нами работать над ним по отдельности.
Столярский жил в доме с крутой мраморной лестницей. Однажды, за особенно хороший урок он наградил меня и Эдгара Ортенберга билетами в Оперный театр на «Паяцев». Ортенберг был так счастлив этим, что начал танцевать на ступенях лестницы и толкнул меня в плечо. Я упал с лестницы и разбил мой левый висок. Кровь заливала мне лицо, но я продолжал улыбаться. Доктор Ауслендер зашил мою рану.
Мне пришлось в другой раз пойти на «Паяцев», с Карузо. Он был маленький, толстый и пел оглушительно громко».
Ортенберг был из зажиточной семьи; его отец был директором банка – до революции. После революции отец жёг книги в гостиной, чтобы согреться.
Во время гражданской войны Одесса многократно переходила из рук в руки. Mенялась власть - менялись и враги. Одно было неизменно: при любой власти – при «красных», «белых», «зелёных» – были еврейские погромы. Иван Бунин, живший в Одессе при «красных», в своей книге «Окаянные дни» пишет: «Еврейский погром на Большом Фонтане, учинённый одесскими красноармейцами. Были Овсянико-Куликовский и писатель Кипен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, – шла настоящая охота. Кипен спасся случайно, – ночевал, по счастью, не дома, а в санатории «Белый цветок». На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев, – «Есть тут жиды?» – спрашивают у сторожа. – «Нет, нету». – «Побожись!» – Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше. Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек.
Добавить комментарий