За колючей проволокой 1950 -1956 гг.

 Некоторое время назад в одном из «детских садиков для взрослых» в Большом Вашингтоне, где я рассказывала о нашей ЧАЙКЕ, ко мне подошел человек. – Вы говорите, что у Вас в журнале будут печататься материалы о войне и терроре до тех пор, пока их будут писать? Мой отец прошел через сталинский лагерь. Есть книга его воспоминаний, но хочется, чтобы об этом узнало больше людей.

Перед вами отрывок из книги Абрама Дасковского (1893-1983) "За колючей проволокой". Он попал в ГУЛАГ после войны и провел там 6 лет. Еще один страшный опыт выживания в аду, еще одно предупреждение всем нам: тоталитаризм порождает репрессии, пытки и бесчеловечность. Сегодняшние лагеря, где пытают Ильдаров Дадиных, берут начало от тех, сталинских.

Ирина Чайковская 

Арест и тюрьма

28 ию­ня 1950 го­да, в 2 ча­са но­чи к нам в дверь по­сту­ча­ли. Два че­ки­ста май­ор Н.Ф. Коп­цов и лей­те­нант П.П. Ер­ма­ков во­шли в единственную ком­на­ту, где все мы впятером жили. Се­мья спа­ла. Всех раз­бу­ди­ли. Мне предъ­я­ви­ли ор­дер на арест. Он был под­пи­сан за­мес­ти­те­лем ми­ни­ст­ра го­су­дар­ст­вен­ной безо­пас­но­сти. Ого! Ка­кая честь! Вы­хо­дит я ка­кой-то знат­ный, осо­бо важ­ный эле­мент!

Ме­ня обы­ска­ли - нет ли ору­жия. Де­тей и же­ну от ме­ня от­стра­ни­ли, что­бы, упа­си бо­же, я им ни­че­го не пе­ре­дал или не ска­зал. Пред­ло­жи­ли взять бе­лье и оде­ж­ду и на ли­му­зи­не увез­ли.

1949_g._Za_god_do_aresta.jpg

Да и за­ко­ны, Кон­сти­ту­ция за ме­ня. Ни­че­го не бЯ ехал спо­кой­но. Арест для ме­ня не был не­ожи­дан­но­стью. По ря­ду при­зна­ков я пред­по­ла­гал, что ме­ня мо­гут "при­гла­сить". Но по­че­му "сам" зам­ми­ни­ст­ра под­пи­сал ор­дер? Что я мог со­вер­шить, что­бы об­ра­тить вни­ма­ние столь вы­со­кой пер­со­ны? Ко­неч­но, не­до­ра­зу­ме­ние, ко­неч­но, все сей­час вы­яс­нит­ся. у­дет, ни­че­го за мной нет.

Я ни­че­го не со­вер­шал ни про­тив на­ро­да, ни про­тив го­су­дар­ст­ва. Будь спо­ко­ен, Абель, твое де­ло пра­вое! Ты не в ста­не ка­кой-ни­будь бан­ды, а жи­вешь под защитой спра­вед­ли­вого и са­мого гу­ман­ного за­ко­на де­мо­кра­ти­че­ской стра­ны. Те­бя оза­ря­ет солн­це Ста­лин­ской Кон­сти­ту­ции. Сей­час ся­дешь в крес­ло, с то­бой по­го­во­рят, не­до­ра­зу­ме­ние вы­яс­нит­ся и те­бя с ми­ром от­пус­тят.     

Ли­му­зин въе­хал во двор боль­шо­го до­ма на Лу­бян­ской пло­ща­ди. Че­рез ряд ко­ри­до­ров ме­ня вве­ли в по­лу­под­вал и по­са­ди­ли на ска­мей­ку. Про­шло не­сколь­ко ми­нут, ме­ня втолк­ну­ли в ком­на­ту и тут же еще раз обы­ска­ли, за­бра­ли ре­мень, руч­ку, ча­сы, вся­кую ме­лочь, день­ги. Сре­за­ли со шта­нов же­лез­ные пряж­ки и пу­го­ви­цы. До­воль­но гру­бый, хо­тя и весь­ма мо­ло­дой бе­ло­бры­сый тю­рем­щик от­крыл мне рот паль­цем, ощу­пал зу­бы. "От­крой ши­ре!" Мне по­ка­за­лось, что ра­зыг­ры­ва­ет­ся ка­кая-то злая шут­ка, что­бы на­пу­гать, а по­том на­сме­ять­ся.

Но это бы­ла не шут­ка! Тут же он ме­ня, гру­бо ру­га­ясь, по­стриг на­го­ло ма­шин­кой,

- За­чем стри­же­те? Я ведь еще не осу­ж­ден! По ка­ко­му пра­ву?

- ... те­бе в зу­бы, а не пра­во, па­ра­зит.

За­тем по под­ва­лу ме­ня про­ве­ли в фо­то­ла­бо­ра­то­рию, где сня­ли от­пе­чат­ки паль­цев и сфо­то­гра­фи­ро­ва­ли в про­филь и ан­фас. Так я ут­вер­дил­ся в ран­ге "уго­лов­но­го пре­ступ­ни­ка".

На лиф­те ме­ня под­ня­ли на ка­кой-то этаж и по­ве­ли по ко­ри­до­ру, то­ро­пя: "ско­рей ша­гай!" Я не мог ско­ро ша­гать: у ме­ня па­да­ли шта­ны, по­то­му что крюч­ки и пу­го­ви­цы бы­ли сре­за­ны, а ре­мень изъ­ят. По до­ро­ге нам ни­кто не встре­тил­ся. Стоя­ла зло­ве­щая ти­ши­на. Пол ус­т­лан ков­ро­вой до­рож­кой. По сте­нам - ка­ме­ры, ка­ме­ры, ка­ме­ры... 

Ме­ня вве­ли в ка­ме­ру 2х2 м без ок­на. Туск­ло го­рит лам­поч­ка, де­ре­вян­ная кой­ка без по­сте­ли, це­мент­ный пол. Ка­ме­ра ок­ра­ше­на в ка­кой-то уд­ру­чаю­щий го­лу­бой цвет. Пре­ду­пре­ди­ли: на кой­ке ле­жать нель­зя. На­до си­деть. Не спать. Ко­гда на­до бу­дет, за мной при­дут. Вес­ти се­бя смир­но, не буя­нить!

По­за­ди ме­ня тя­же­ло за­кры­лась дверь, лязг­ну­ли за­тво­ры, и я, "уз­ник ка­пи­та­лиз­ма", ос­тал­ся один.

Здесь ти­хо, ти­хо, как в мо­ги­ле. Мо­жешь пре­да­вать­ся раз­мыш­ле­ни­ям... Раз­мыш­ле­ния мои бы­ли го­ре­ст­ны­ми. Я сра­зу по­нял, ку­да я по­пал и с кем имею де­ло.

Сколь­ко на­до твор­че­ской "ини­циа­ти­вы", что­бы це­лым ря­дом прие­мов и об­ста­нов­кой сра­зу по­дей­ст­во­вать на че­ло­ве­че­скую пси­хи­ку так, что­бы че­ло­век пал ду­хом и стал те­рять са­мо­об­ла­да­ние! Все, все здесь бы­ло та­ким, что­бы убить в те­бе че­ло­ве­че­ское дос­то­ин­ст­во.

Я не спал ночь. Ду­шев­ное со­стоя­ние мое бы­ло по­тря­се­но. Я хо­тел за­быть­ся, сомк­нуть гла­за: опус­тил го­ло­ву и по­гру­зил­ся в дре­му. Но тут раз­дал­ся стук в дверь: "Не спать!" - за­кри­чал тю­рем­щик. Я не­го­до­вал: по ка­ко­му пра­ву мне не да­ют за­быть­ся, что­бы уй­ти от кош­мар­ной дей­ст­ви­тель­но­сти? За что ме­ня бро­си­ли в этот тю­рем­ный ящик? 

Тя­же­лой ла­ви­ной на­хлы­ну­ли мрач­ные ду­мы: что с семь­ей, как вос­при­мут де­ти мой арест, как сло­жит­ся их жизнь?Пе­ре­до мной, как в ка­лей­до­ско­пе, вста­ва­ли кар­ти­ны мрач­ных пе­рио­дов мо­ей жиз­ни. Вот раз­ра­зи­лись по­гро­мы по цар­ской Рос­сии. Оз­ве­ре­лые тол­пы гро­мил из­би­ва­ли ев­ре­ев, вспа­ры­ва­ли им жи­во­ты и на­би­ва­ли их перь­я­ми из ра­зо­дран­ных пе­рин. Мне бы­ло 12 лет. Я но­сил "шпа­ер" в кар­ма­не: жизнь свою да­ром не от­дам! Я го­тов был ид­ти на смерть, за­щи­щая уг­не­тен­ных, го­ни­мых, из­би­вае­мых.

Вспом­нил тре­во­ги ма­те­ри, бо­яв­шей­ся обы­сков в на­шей квар­ти­ре, ко­гда по­ли­ция и жан­дар­мы при­хо­ди­ли аре­сто­вы­вать мо­их стар­ших брать­ев - ре­во­лю­цио­не­ров. Вспом­нил, как на фрон­те во вре­мя им­пе­риа­ли­сти­че­ской вой­ны 1914 - 1918 гг. ме­ня, цар­ско­го сол­да­та, из­би­вал под­по­ру­чик Кан­дау­ров и, ру­га­ясь, го­во­рил, что нас, жи­дов, на­до бить, что­бы мы не за­во­ди­ли ре­во­лю­ции в Рос­сии. Вос­кре­са­ли кош­ма­ры цар­ско­го вре­ме­ни. Про­мельк­ну­ли го­ды пле­на.

Daskovskiy_2.jpg

Мо­роз­ные ян­вар­ские дни... Гроб с те­лом Ле­ни­на ус­та­нов­лен в До­ме Сою­зов. На­род бес­ко­неч­ной ве­ре­ни­цей всю ночь и весь день шел про­щать­ся с Ле­ни­ным. На ули­цах го­ре­ли ко­ст­ры, на Крас­ной пло­ща­ди ры­ли кот­ло­ван, со­ору­жа­ли де­ре­вян­ный мав­зо­лей.

21 ян­ва­ря я сто­ял в ка­рау­ле на Крас­ной пло­ща­ди. Мо­роз ско­вы­вал те­ло. В серд­це пе­чаль. Про­щай, Иль­ич, лю­ди пой­дут по тво­им за­ве­там. По ос­ве­щен­но­му то­бой пу­ти сво­бо­ды и брат­ст­ва!

Но вот над­ви­ну­лась на со­вет­скую зем­лю гит­ле­ров­ская чу­ма. Я по­шел доб­ро­воль­но в на­род­ное опол­че­ние. Мно­гие сло­жи­ли го­ло­вы в борь­бе с фа­ши­ст­ским зверь­ем. Уми­ра­ли “за Ро­ди­ну, за Сталина”. В тя­же­лой борь­бе фа­шизм был раз­гром­лен и из­гнан. Че­ло­ве­че­ст­во тор­же­ст­во­ва­ло по­бе­ду над фа­ши­ст­ски­ми лю­до­еда­ми. В ка­кой-то до­ле и я был уча­ст­ни­ком это­го раз­гро­ма. Так ко­му же и за­чем нуж­но бы­ло под­вер­гать ме­ня та­ко­му тер­ро­ру? Не­у­же­ли име­нем и во­лей пар­тии, соз­дан­ной Ле­ни­ным, со­вер­ша­ют­ся та­кие без­за­ко­ния и из­де­ва­тель­ст­ва?!        

Мысли разбегались, разлетались, словно галочья стая. Ярость нарастала. Туманилась голова. Снова стук, снова блеск глазка! Нет больше сил тут сидеть! Я подошел к двери, стал стучать. Выйти б из этой клетки. Да как? Куда?

- Выведите меня в уборную!

За мной закрылась дверь. Голые мокрые стены. Запах хлорки. Нигде ни ку­сочка бумаги. Первое досадное лишение, атрибут азиатчины!

Ночью спал на голых нарах. Пробуждение было тяжелое, тревожное.

Какой-то капитан принес мне подписать протокол обыска и опись отобранных у меня вещей, денег.

Когда мне принесли в камеру еду, я отказался от нее. Надзиратель спросил:

- Что - голодовка?

- Нет, просто не хочу.

В одну из ночей меня повели к следователю на допрос. Надзиратель приказал не разговаривать с ним, руки держать за спиной. Ведя меня по кори­дорам, он все время пощелкивал ртом, издавая какие-то звуки, похожие на клекот птицы, и ударял себя ключом по поясной пряжке. Этим клекотом и стуком он извещал, что проводится заключенный - на тот случай, чтобы ка­кой-нибудь другой надзиратель, ведущий своего заключенного, не встретился с нами. А если такое случалось, то для этого по дороге стояли будки, вроде теле­фонных, туда вталкивали заключенного, и он стоял там, пока не проведут слу­чайно встреченного. Если будка далеко, то велят встать лицом к стенке и не оглядываться.

Пощелкивание языком, этот жуткий клекот надзирателя, постукивание ключом о пряжку производили гнетущее впечатление. Что за таинственный ритуал? Что-то от инквизиции, преступно-чуждое, заговорщицкое.

В кабинете следователя, просторном, с ярким светом, большой письменный стол. На столе телефоны, графин с водой. Рядом столик с радиоприемником. Шкаф с делами. На стене большая карта СССР. Вдали от письменного стола, у дверей маленький столик и стул для допрашиваемого.

За письменным столом сидят майор и капитан. Надзиратель, оставив меня в кабинете следователя, удалился за дверь. Мягко ступая по ковру, ко мне подошел майор.

- Ну, Дасковский, будем знакомиться. Я следователь, майор государственной безопасности Овчинников. Буду вести следствие по вашему преступлению. Предупреждаю: правдивое признание и раскрытие всех совершенных вами и вашими соучастниками преступлений облегчит вашу участь. Вы находитесь в Министерстве госбезопасности. Карающий меч революции не щадит врагов своих, но снисходительно относится к раскаявшимся, осознавшим свое преступление перед родиной. Партия доверила мне вести ваше дело. Я буду в зависимости от вашего поведения в пределах наших законов давать заключение по вашему делу.

Сидевший за столом капитан поднялся, посмотрел на меня и сказал майору:

- Так вот он какой - Дасковский! Кто бы мог подумать?! Ой, ой, натворил... на всю катушку!

Майор сказал:

- Ну, Дасковский, чтоб долго не тянуть, рассказывай о своих преступлениях!

- О каких? - спросил я.

- Ты что овечкой прикидываешься? Давай говори, как ты шпионил, как контрреволюцию разводил. Как на власть советскую клеветал?!

Он взял толстое дело, стал листать и, качая головой, что-то показал капитану. Тот посмотрел и сказал:

- О, за это и вышки мало!

- Ну, говори, старая б.... - набросился на меня Овчинников.

- Никаких преступлений перед родиной я не совершал и ни на кого не клеветал. Никогда в шпионах не состоял.

- Так не станешь говорить? Может быть, ты не помнишь, забыл? Вспомни! Знай, мы тебя заставим говорить. Нам все известно. Мы действуем не методами Ивана Грозного, и времена сейчас не те. Техника шагнула вперед. У нас было и есть много средств, чтобы следить за твоей преступной деятельностью много лет.

Он вынул из шкафа магнитофонную ленту.

- Вот тут записано все, о чем ты говорил.

Затем вынул из папки фотокарточку: я в шубе, зимой, иду куда-то.

- Куда ты шел? Мерзавец! Ты думал, за тобой не следят? Где проводились ваши тайные сборища? Говори, говори, старая лиса! Подумай, вспомни!

Он сел за стол. Пошептался с капитаном, снял телефонную трубку.

- Сейчас подойдет капитан... Он доложит... Матерый... и большая старая сволочь. Не хочет признаваться, целочку из себя корчит!.. Допрос второй степени? Хорошо. Применим. Шелковым станет!

Он положил трубку. Капитан вышел. Овчинников подошел ко мне близко.

- Ну, говори! Сейчас же говори, старая б...! - и набросился на меня с кулаками. - Не выводи меня из терпения... Что я с тобой всю ночь чикаться буду?

- Мне не о чем говорить.

- Пойди, гад, подумай, вспомни. Я тебя вызову.

Он позвонил, появился надзиратель. "Уведите".

Назавтра меня повели из бокса в камеру. Камера - метров 25. В ней семь коек, стол, у двери параша, окно с толстой железной решеткой. Очень поразила толщина железа. Меня ввели, и сразу за мной с особым лязгом захлопнулась дверь.

- Здравствуйте! - сказал я узникам. - Кто из вас тут конокрады?

- Среди нас нет конокрадов, - последовал ответ.

- Так за что же вы сидите?

Шутка понравилась. Узники засмеялись. Накинулись на меня. Откуда, за что, что нового на воле, давно ли забрали? Пошли разговоры, знакомства.

В камере очень жарко. Нечем дышать. Окно закрыто, но немного открыта форточка. Близко к окну подходить нельзя.

В камере семь человек, я - восьмой. Мне принесли койку и поставили посреди комнаты, для чего пришлось отодвинуть стол. На койке матрац и подушка, чистая простыня, одеяло. Пол паркетный, хорошо натертый. Здесь пол натирают воском через день.

На людях стало не так тоскливо. Ушла черная злоба. Да, тут в самом деле куда лучше, чем в боксе!

Принесли чай. Сахар мне дали, соревнуясь в гостеприимстве, товарищи. Хлеб разрезали на порции ниткой, скрученной накрепко.

В это время команда: "Выходи в уборную!" Кто-то снял со стола чайник, поставил на кровать, накрыл одеялом (чтоб не остыл чай до нашего прихода), но последовал окрик: "На место!", и чайник был водворен на стол. Дежурный по камере поднял парашу, и мы "предлинной вереницей" тихонько, без разговоров, пошли по коридору в сопровождении надзирателя. Смотровые глазки камер были закрыты, дабы из соседних камер кто-нибудь из заключенных не узрел нас.

В уборной 4 унитаза, ими пользуются 4 з/к^[1]. остальные ждут очереди. Тут можно и закурить. Надзиратель торопит: "Кончай, другим тоже надо". Дежурный тщательно моет парашу.

После нашего ухода внимательно просматриваются унитазы, краны, стены - не оставил ли какой-нибудь догадливый заключенный записку в унитазе или окурок папиросы с записью, какую-нибудь надпись на стене. После каждой группы стены уборной тщательно смываются, вода во всех унитазах спускается. В уборную ведут два раза в сутки по графику так, чтобы не было случайных встреч с другими камерами.

Когда нас привели в камеру, чай остыл. Нам выдали щетки, воск. Пол живо был натерт до блеска. Работали дружно.

На обед принесли баланду, хлеб, кашу. Дежурный убрал со стола, протер стол и пол.

Гольдзильбер - бывший директор венерологического института, еще не старый человек, страдал одышкой. Ему не хватало воздуха в камере. Он приближался к окну и, глотая, словно задыхающаяся рыба, свежий воздух у форточки, возмущаясь, кричал: "Чудовищно! Подло!"

В это время стук в дверь и окрик: "Отойди от окна!"

Мне сказали, что сегодня дежурит "Нерон", один из самых жестоких надзирателей. Каждый из них имел свою кличку. Трудно сказать, по какому признаку они давались.

Нахманов нервно отсчитывал шаги по камере. Ходить в камере разрешалось, но это раздражало узников. А кто может ему запретить? Есть из-за чего нервничать Он оставил молодую жену, троих детей - малолеток. Весьма негодует. Со мной он всегда заводил разговор о преследовании евреев. Сказал "по секрету", что его посадили за то, что он еврей.

Каждую ночь его вызывали на допрос. Он приходил с допроса, ломал руки и всячески проклинал тюремное начальство.

Те, кто имел на депозите деньги, могли заказывать в ларьке продукты. Нахманов заказывал себе сахар, яблоки, сыр в больших количествах.

Перед отправкой в лагерь заключенным разрешалось получить теплую одежду от родных. Нахманову принесли большой сверток. Там были ватные штаны, телогрейка, валенки, шапка. Все новое, словно из каптерки. Никто из нас не обратил на это внимания Впоследствии стало известно, что Нахманов - был "наседкой". Наседка^[2] - сотрудник КГБ. При вызове к следователю доносит все, о чем говорилось в камере. Наседка - око хозяев.

Лук в ларьке мы всегда заказывали артельно. Лук - профилактическое средство от цинги. Получение денег считалось хорошим знаком для домашних. Если деньги принимались, значит, арестованный еще в Москве. Так родные давали знать о себе и убеждались, что мы еще на Лубянке.           

Нас часто стригли и брили. Стригли в бане, там же выдавали белье. В баню водили либо рано утром, либо поздно ночью. Очень тяжело было, вернувшись с допроса и не успев еще улечься, снова подниматься и шагать в баню. После этого особенно тяжело днем. Неудержимо тянет ко сну, но дремать нельзя, Надзиратель смотрит в глазок, стучит в дверь, орет: "Не дремать!"

А спать все же хочется. Тогда расставляются фигуры на шахматной доске, "шахматисты" усаживаются у доски и подперев головы руками, подремывают. Тюремщик смотрит в глазок: люди, вроде, не спят, а обдумывают шахматный ход. Только бы не захрапели шахматисты!

В тюрьме хорошая библиотека. Можно заказать книгу из тех, что на воле давно изъяты. Так, здесь можно было прочитать Мережковского, Джона Рида, К.Романова и других. При сдаче книги просматриваются: не сделал ли читатель какой-нибудь метки или закладки. Строжайше запрещено иметь какое-нибудь подобие карандаша, но зажженная спичка превращается в уголек, а угольком можно что-нибудь и начертать!           

Не приведи господь кому-нибудь из заключенных обратиться, заговорить с тюремщиком. Никто из них и слова не проронит.

Когда нас бреет парикмахер, вы тщетно будете задавать ему вопросы. Он, словно робот, делает свое дело, не обращая внимания на ваши вопросы. Но стоит вам произнести что-нибудь "антирелигиозное", и тотчас за этим последует репрессия.

Все чекисты были к нам чрезвычайно враждебны и обращались весьма жестоко. Я читал, как немцы дрессировали овчарок нападать и загрызать обреченных на угон и сожжение в газовых печах. Собаки набрасывались на заключенных инстинктивно. Казалось, такая же дрессировка проводилась и среди чекистов, чтобы они со звериной ненавистью относились к нам. По справедливости надо сказать, что и мы с большой ненавистью и презрением смотрели на наших угнетателей.

Тюремщики зорко следили, чтобы не было общения среди заключенных. Строго запрещалось перестукиваться с соседней камерой. Надо всеми окнами навешены козырьки, чтобы из окон не видно было, кто в камерах, кто на прогулке, кого привозят в "черном вороне", кого отправляют в далекую каторгу, на смертную казнь.

Как-то потерялась фигура шахматного коня. Кто-то вылепил нового коня из хлеба. Какой же шум и скандал подняли тюремщики, когда обнаружили эту преступную лепку! Как же! В хлеб могли вклеить записку, конь попадет в другую камеру, и через коня из хлеба может осуществиться "общение" между камерами. "Троянский конь!"           

Нас водили на прогулки. Полагалось выводить на 20 минут. Спускались вниз во двор. Это колодец. Со всех четырех сторон высокие стены. Большинство окон с козырьками. Площадка - метров 35 в длину и 12 в ширину. Ходим по кругу по двое, дышим воздухом. Не разговаривать, не нагибаться, по сторонам не смотреть!

Я увидел на полу голубиное перо, упавшее с крылышка или хвоста, и подобрал его. Какой же шум поднялся! Зачем поднял? Брось немедленно! Попадешь в карцер! Вертухай (так мы называли надзирателей) чуть не ударил меня за мою "дерзость".

Вечерами хорошо было смотреть со дна этого колодца на небо. Звезды (давно мы их не видели) ярко мерцают, зовут вдаль, напоминая волю. В некоторых окнах министерства свет. Видны портреты вождей: Сталина, Берии, Шверника. Нехорошие чувства возбуждали портреты тиранов!

- Не задирай головы, не смотри вверх, - окрик вертухая.

- А что нам запрещено на звезды смотреть?

- Не рассуждать! Упеку в карцер!

Водили нас еще на площадку, что на крыше дома. Кто бы мог подумать, что на крыше этого замечательного дома на Лубянке сооружены крепостные сооружения. Равелин, окруженный не водой, а каменными стенами, охранялся несколькими вышками, на которых были установлены пулеметы, телефоны, сигнализация. Площадка разделена стеной на два отделения, и одновременно могут прогуливаться две камеры. Снизу доносились звуки автомобильных гудков и шум живущего полной жизнью города. С вышек за нами зорко следили часовые.           

Одно из подлых, унизительных явлений Лубянки - шмон. В камеру заходят несколько человек охраны и надзиратели. Раздается команда: "Всем отойти в сторону! Раздеться догола!" Затем требуют раздетым перейти в сторону от одежды. Часть вертухаев в это время просматривает ее. Прощупывают швы, шарят в ботинках, снимают матрацы, перетряхивают постель. Другая часть ощупывает и осматривает голых. "Открой рот! Нагнись! Ниже, ниже! Руками разведи ягодицы, поднять руки вверх, показать ступню!" Заглядывают во все места. Показав чекисту задний проход, я услужливо предлагаю посмотреть еще раз. "Не остроумничать!" - раздается окрик.

У Гольдзильберга нашли в кармане сломанный зуб, который сломался в камере во время еды. Бдительные чекисты забрали его, распилили, видимо, искали, не спрятан ли внутри яд.

Очки у нас на ночь отбирались, чтобы кто-нибудь их стеклами не надрезал себе вены.           

Самое благодатное и вместе с тем самое тревожное время - после отбоя. Сигнал отбоя световой. Замигал свет, значит, ложись скорей. В камере всю ночь горит свет. Вертухай неслышно открывает очко, выслеживает, спят ли как положено. Положено же спать так, чтобы вертухаям была видна твоя голова и руки, лежащие поверх одеяла. Так хочется спать и так хочется скорчиться, сложить руки под голову или под одеяло. Но тут раздается лязг открывающихся замков, надзиратель с ругательствами влетает в камеру. Своим шумом будит остальных товарищей. Не очень-то после этих экзекуций будешь прятать руки под одеяло.