Продолжение Предыдущие части: Часть 1, Часть 2, Часть 3
...Смерть еврейского театра? Театра на языке идиш? Уместнее поставить в конце этой фразы восклицательный знак, утверждающий! Но правильнее - вопросительный, ибо еврейский театр, как и материя, не умирает. Он превращается. Тем более что, если верить Шекспиру, "Весь мир театр. В нём женщины, мужчины - все актёры. У них свои есть выходы, уходы. И каждый не одну играет роль". Если театр живёт хотя бы в памяти детей, внуков и правнуков еврейских актёров, значит он всё ещё жив...
...Удивительно, как память сохраняет события многолетней давности.
От газет большая польза
Во времена моего детства, то есть в начале второй половины 20-го века, газеты в Советском Союзе служили не только для получения информации. Поскольку туалетной бумаги тогда не было, с газетой шли в уборную, там ее дочитывали и оставляли, засунув за сливную трубу, ведущую от висевшего под потолком бочка с водой к унитазу, который называли «стульчаком» или «толчком».
Сиденья как такового на нем не было. Поэтому сидели, как правило, в позе орла: забравшись на обод ногами и присев на корточки. От бочка вниз тянулась веревка или проволока, за которую надо было дернуть, чтобы сошла вода. Сидя в позе орла на толчке, можно было почитать оставленную кем-то газету, а потом оторвать от нее несколько кусков, потереть, чтобы бумага стала мягче, и потом… Многие предпочитали ходить в общую уборную со своей газетой, любимой. Кто шел с «Трудом», кто не мог обойтись без «Гудка», другие же демонстративно несли с собой «Советскую культуру». Но до 1953 года не дай Бог было подтереться куском газеты, на котором был портрет Сталина или даже его имя. Если бы кто-то сообщил в КГБ – а желающие всегда были – то не миновать долгого лагерного срока. После смерти Сталина в марте 1953 года (как раз на веселый еврейский праздник «Пурим») подтираться советскими газетами стало безопасно. В обязанности дежурного по уборке в коммунальной квартире вошло рвать газету на равные квадраты и класть в специально подвешенный для этого парусиновый мешок. Когда куски газет растирали до нужной мягкости, шрифт пачкал не только руки… Так что весь советский народ ходил со следами последних известий в заднице. Может быть отсюда взялось утверждение, что советский народ – самый читающий в мире.
Поскольку в СССР не было не только туалетной бумаги, но не хватало и бумажных салфеток, и скатертей, их заменяла периодическая печать. В поездах дальнего следования и в пригородных электричках, на отдыхе в лесу или в парке, во время обеденного перерыва на стройке советские люди любовно расстилали газетку на столе, на земле, на скамейке, на бочке, на табуретке, на пеньке, разглаживали на газете морщины, раскладывали еду. Набор был стандартным: копченая колбаса, черный хлеб или булка, сваренное вкрутую яйцо, помидор, огурец, чаще соленый, чем свежий. Из-под полы доставали «четвертинку» или «поллитровку» водки или дешевого крепленого красного вина, прозванного в народе «чернилами». Особым шиком ко всему этому были консервы: банка шпрот, бычков в томате, свиной тушенки. И так празднично становилось на душе у советского человека: живи – не хочу!
А в поезде дальнего следования такая пирушка была гвоздем программы. В плацкартном общем спальном вагоне запах всей этой снеди смешивался с запахом людского пота и нестираных носков. В поезде проводницы разносили чай в подстаканниках, раздавали по два куска сахара. Если были дети, то родители доставали к чаю конфеты-леденцы. Все это раскладывалось на газетке. Кстати, оберточной бумаги и упаковочных мешков тоже не было. Колбасу, сыр, хлеб заворачивали в газету. На базарах продавцы ссыпали семечки, ягоды, орехи в свернутые из газетных или журнальных листов конусообразные кульки. В газету заворачивали копченую рыбу, жирную селедку…
Из газет летом мастерили шапки-пилотки, прикрывавшие голову от солнца. В них ходили маляры, когда красили потолки в квартирах.
…Словом, вечная слава первопечатнику Ивану Федорову, хотя мало читающие европейцы утверждают, что первопечатником был какой-то Гуттенберг. Но разве человек с такой фамилией мог быть первым? Наверняка украл идею у простодушного Ивана Федорова. А вот кто изобрел бумагу – не знаю. Но низкий ему полклон.
Я и Сталин
Мне было 8 лет, когда я рыдал, узнав о смерти Сталина. Мы жили в коммуналке на улице Станкевича, в доме номер 12, на третьем этаже. Дом был облицован белой кафельной плиткой. Когда-то он принадлежал купцу Елисееву, владельцу знаменитого магазина "Елисеевского". У него были в городе и другие доходные дома. После революции в доме номер 12 расселили актёров московского Камерного еврейского театра, которым руководил Алексей Михайлович Грановский. На нашем третьем этаже было 13 комнат. На 30 жильцов одна ванная, одна уборная, одна кухня. Вдоль длинного коридора на гвоздях, вбитых в стену, висели детские ванночки и велосипеды. 5 марта 1953 года в 6 утра к нам в комнату вбежала соседка Роза Григорьевна Финкельштейн и захлёбываясь от рыданий произнесла два слова: "Сталин умер". Я, проснувшись от крика и увидев добрейшую Розу Григорьевну плачущей, тоже расплакался. Родители не знали, как реагировать на эту новость. Только мой дед-сапожник Воль Борисович Сиротин тихонько светился от радости: "Наконец-то усатый бандит помер!" Он по ночам в своём домике в Быково, под Москвой, тайно слушал "Голос Америки" и знал, что почём.
КОММУНАЛКА
В нашей коммунальной квартире на кухне висел репродуктор-тарелка. И когда вдруг певец Михаил Александрович исполнял еврейскую песню, все бежали на кухню послушать. Я мог часами сидеть в коридоре у репродуктора или в нашей комнате у трофейного, привезённого отцом с войны «Телефункена», слушая детские сказки или театральные радиопостановки. Дикторов – Юрия Левитана, Ольгу Высоцкую, Феликса Тобиаса - я знал по фамилиям, актеров безошибочно узнавал по голосам, и уже тогда говорил, что хочу быть диктором радио.
В коммуналке было 13 комнат, и на входной двери висели 13 кнопочных звонков. На двери была также прорезь для почты. Сразу напротив входа жили актеры еврейского театра Соня Биник и Арон Коган, которого свои звали Арончиком. Сначала Соня жила с актером Самуилом Латнером. После закрытия театра он стал столяром-краснодеревщиком. Соня с ним разошлась и вышла за добродушного, улыбчивого Арончика, у которого была дочь от первого брака. Девочка пела в хоре и один раз ее показали по телевизору. Это событие обсуждалось в коммуналке целую неделю. После развода комнатку с одним окном разделили занавеской. И окно разделили пополам. По одну сторону занавески жил бывший муж тети Сони дядя Самуил Латнер со своей новой женой Стеллой, а по другую – тетя Соня с новым мужем Арончиком Коганом. В комнате у тети Сони на стене висела стая раскрашенных фарфоровых уток. Мне очень нравилось их рассматривать. А на другой стене возле окна висел фарфоровый гномик, который сидел на стульчике с игральными картами в руках. Соня Биник, родом из Бердичева, была от природы очень одаренным человеком.
Она обладала сильным голосом и прекрасным слухом, и очень любила петь. Особенно в ванной, где была хорошая акустика. В нашей коммуналке была одна ванная на всех. И когда тетя Соня мылась, а песенный репертуар у нее был обширный, то у двери ванной выстраивалась длинная очередь. Впрочем, очередь выстраивалась и в туалет, особенно когда туда заходил дядя Ваня Напалков. Он был большой, толстый, нос картошкой. Очень любил выпить и почти всегда был пьян. Меня, игравшего с соседскими детьми в коридоре, всегда пугало, когда он в пижамных штанах, без всяких домашних тапочек, босиком заходил в туалет, пол в котором не всегда был идеально чистым. Иногда из комнаты Напалковых слышался плач жены Ивана Голды Исааковны, которую все ласково звали Голдочкой. Она была маленькая сухонькая симпатичная еврейская женщина, которая курила папиросы, часто кашляла и говорила сиплым голосом. Что связывало эту пару, кроме папирос – непонятно. Может, любовь? Но скорее всего сын Володя, который позднее стал довольно успешным спортивным судьей, уж не помню, в каком виде спорта. Кажется, в баскетболе.
В следующей комнате, довольно большой, жила семья Нарижных: подслеповатая тетя Аня, ее второй муж, мастер на все руки сутулый дядя Изя, и два сына – Гарик и Илюша. Гарик был сыном тети Ани от первого брака, и фамилия у него была не Нарижный, а Трахтман. Он был невысокого роста, с большой головой, курчавый с крупными залысинами и большим с горбинкой носом. Такими изображали евреев в антисемитских карикатурах. Дядя Изя умел все. Он чинил утюги, примусы, радио. Однажды решил научиться играть на аккордеоне. Купил инструмент и научился. Выходил на кухню, где женщины варили суп или вешали белье, и играл. Кухня была общая. Каждая семья имела свой стол. Помои выносили через кухню к двери, ведущей на лестничную площадку черного хода. Стирали в ванной или в коридоре, а сушили белье на кухне. Ругались и даже дрались на кухне довольно часто. Дядя Ваня спьяну мог залезть пятерней в чью-то кастрюлю с борщом, и выудить оттуда мясо. Я дружил с Ильей Нарижным, хотя он был младше меня. Многообразием талантов он пошел в отца: за что бы ни брался – все получалось. Позднее он стал художником-карикатуристом, и его рисунки охотно публиковали московские газеты. Потом занялся керамикой. Тоже пошло. Много позже он оказался в Канаде и стал хорошим художником-примитивистом. А дядя Изя ушел от тёти Ани, стал автомехаником и очень хорошо зарабатывал. Я помню, как тетя Аня всегда читала маленькому Илье книжку «Ясечкины сказки» (кажется, перевод с польского).
Кстати, мои любимые сказки я помню до сих пор. «Скирлы, скирлы, скирлы, на липовой ноге, на березовой клюке»… Это русская народная сказка "Медведь - липовая нога" про мужика, который отрубил у медведя ногу и стал ее варить. Была книжка с красивыми народными костюмами. Любил я сказку про трех медведей, русские народные былины про богатырей, сказки Шарля Перро с иллюстрациями Доре. Эта книжка у меня хранится до сих пор. Сказки Чуковского – «Бибигон», «Муха-цокотуха»… Сказки Маршака - «По дороге стук да стук, едет крашеный сундук, старичок его везет, на всю улицу орет: «Отличное, земляничное, прекрасное, ананасное мороженное!» Очень любил и до сих пор люблю «Жил человек рассеянный». Мама пела мне песню-сказку на идиш про двоих детей, которые заблудились в лесу и плакали от страха. Их звали Суликл и Муликл. Помню стихотворение еврейского поэта Лейба Квитко «Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят»… А потом в августе 1952 года Квитко расстреляли. По приказу Сталина. Вместе с другими еврейскими писателями, поэтами… Сказки – вот что лучше всего укладывалось в памяти, развивало воображение. Потом все это пригодилось мне во взрослой жизни: сказки помогли мне стать актёром, затем режиссёром, наконец, литератором.
...За комнатой Нарижных был закуток, который делили незабываемой доброты Роза Григорьевна Финкельштейн и, в другой комнате, бездетная очень интеллигентная пара Минна Львовна и Абрам Соломонович Пустыльник, бывший актёр ГОСЕТа. Когда я стал собирать марки, Минна Львовна приносила мне с работы (она работала в библиотеке) много красивых иностранных марок, но они все были наклеены на конверты, и я эти марки старательно отклеивал или вырезал, чтобы потом положить в альбом. Мой папа, как я уже говорил, был человеком вспыльчивым. Его ужасно раздражало, что по утрам Абрам Соломонович выносил ночной горшок и, пронося по всему коридору, выливал содержимое в уборной. Папа однажды не выдержал и сказал об этом Пустыльнику. Слово за слово – разругались. До сих пор стоит в ушах голос Минны Львовны, которая стыдила моего отца: «Как не стыдно! Вы же мужчина!» Ругань шла вперемежку на русском и на идиш. Потом много лет мои родители с Пустыльниками не разговаривали.
По другую сторону коридора жили Кривоусовы, мать и сын. Он был моего возраста. Из-за смешной фамилии его часто дразнили, и он сторонился детей. Его отец погиб на фронте.
На полпути от входной двери до нас была просторная комната, в которой жила Галя с братом и больной туберкулезом матерью Клавдией Ивановной. У них я впервые в жизни попробовал мед. Раньше не приходилось. Потом Галина мама умерла, брат уехал, а Галя вышла замуж и осталась жить в этой комнате с мужем. Когда моя мама, наконец, устроилась на работу в комбинат ВТО – Всероссийского театрального Общества, куда пристраивали безработных артистов – и стала раскрашивать платки и косынки, то для этой работы ей выдавали бутыли с подсиненным спиртом. Так вот Галя с ее мужем помогали моим родителям сбывать этот спирт. Только тогда мы стали жить лучше. Большинство бывших актеров московского еврейского театра устроились в комбинат ВТО. Соня Биник и Арон Коган красили косынки и воротнички. У них, у тети Ани Нарижной, у моей мамы посреди комнаты ставилась деревянная рама с гвоздями, на которую натягивалась прозрачная – не знаю, то ли шифоновая, то ли еще какая – косынка. Горячим парафином по кальке наносился рисунок, затем мама брала в рот стеклянную трубочку и втягивала в нее ту или иную краску, сделанную на сильно пахнущем уксусе. Чтобы краска не растекалась, а рисунок закреплялся, надо было в краску добавлять спирт. Когда папа приходил с работы, он иногда садился за раму помогать маме, чтобы она могла выполнить и перевыполнить норму. Затем «надомные художницы-расписницы» - так назывались такие работницы - сдавали сделанную работу бригадиру в комбинате ВТО и получали от него материал, краски и заказы. Ядовитый запах уксуса и красок пропитал всю нашу одежду. Когда я выходил во двор или шёл в школу, от меня все шарахались из-за запаха. Когда, будучи уже студентом Щукинского, я как-то вместе с сокурсницей Наташей Селезнёвой оказался в квартире её мамы и увидел там такую же раму с натянутым на неё платком. Наташина мама, как и моя, тоже была расписницей ткани.
Добавить комментарий