Шаталов. Из архива Валентины Синкевич

Вскоре после смерти Владимира Шаталова я получила от американской поэтессы и журналистки Руфи Деминг очерк “Shatalov”. Меня поразили настроение и тон ее строк, поэтому я решила опубликовать этот очерк, написанный человеком другой культуры, другой судьбы; она сумела почувствовать и понять многое в душе русского художника, долгие годы жившего вне своей творческой среды, вне привычного пейзажа и вне родного языка. Очерк Деминг, переведенный мною с английского, печатается с любезного разрешения автора.

Валентина Синкевич, Филадельфия

(Впервые опубликовано в поэтическом альманахе "Встречи")

ШАТАЛОВ

Умер мистер Шаталов.

За два месяца до его смерти я поставила машину и позвонила в дверь, которая, по моему предположению, была его. На ступеньках лежала сложенная газета. Был ли это его дом? Я обернулась, чтобы вспомнить: так ли выглядела улица, которую я видела много лет тому назад. Напротив стояло огромное запущенное здание школы с бетонными колоннами, напоминавшими былое величие; так, - подумала я, - выглядит Парфенон. Да, это его дом.

На окнах висели тяжелые занавеси. Я их запомнила. Ветер не шевелил их, они висели неподвижно. Я громко постучала.

portret-sinkevich-w.jpg

Я должна была бы объяснить ему - кто я. Сейчас он был уже старым  человеком,  очень  старым,  восьмидесятипятилетним стариком, говорившим на ломаном английском языке, трудно поддавашемся пониманию.  Я пишу об этом, потому что он позвонил мне, кажется, год или два назад, однако по телефону я не смогла разобрать ни одного слова. Я боялась, что, судя по моему молчанию, он подумает, что я его забыла. Но забыть его? Это означало бы забыть луну на вечернем небе.

Однажды он приехал ко мне, привез печенье. Я хорошо помню это печенье, - он угощал меня им, когда я приезжала интервьюировать его для газеты по искусству. Кухня была единственной в доме комнатой, в которую проникал свет. Я представляла, что здесь его мать готовила для него русские деликатесы. Остальное было в полумраке опущенных жалюзи и задернутых занавесей. Быть может, так было в память тех двадцати лет, в течение которых он не мог писать. Он был художник. Он изображал вещи, которые нравились в Америке. Он носил ковбойские сапоги и джинсы.

Когда он приехал ко мне, я наблюдала за ним из окна второго этажа. На нем была голубая рубаха; он погасил сигарету, перед тем как подойти к входной двери. Он приехал посмотреть, как я живу. Я была его биографом. Кроме Шаталова - я не представляю себя ничьим биографом. Тот очерк, который я о нем написала, получился длинным и подробным. Я рассказала обо всем, что могло вместиться в газетные рамки, и мне пришлось сражаться за каждое слово, потому что очерк вышел сверх положенного размера.

Он не мог писать в течение двадцати лет. Можете вы себе это представить? Двадцать лет - срок чьей-то жизни. Он не мог окунуть кисть в краски. Позже я подумала, что он страдал от депрессии, от безнадежности. Он был человеком которого называли русским эмигрантом, приехавшим со своей матерью в Филадельфию, где он жил в одном из выстроившихся в ряд домов в обветшалом, но достойном районе.

 Россия. Знаете ли вы, что значит попрощаться с землей, носящей отпечатки ваших ног, с небом, любившим и защищавшим вас с колыбели? Он был художник. И он погибал.

Я рассказала обо всем этом. Обо всем, что вместилось в мой разлинованный желтый блокнот: смерть матери в сточетырехлетнем возрасте, отправка ее в старческий дом и возвращение отуда из-за его нестерпимого чувства вины. Он за ней ухаживал. Она, наверное, жила на первом этаже. Здесь должен был стоять переносной туалет, "волкер", инвалидное кресло. Единственный свет в доме, когда я приезжала, был в кухне, но мне казалось, что некогда мать поднимала жалюзи и раздвигала занавеси, чтобы впустить  дневной  свет.  Мне  запомнилась  темно-фиолетовая столовая со стульями, обитыми черным берхатом - цвет черного ириса. Я не могла дождаться, чтобы поехать к нему, и не могла дождаться, чтобы уехать. Но я ездила три дня подряд, то есть до тех пор, покуда уже не о чем было говорить.

shatalov_i_sinkevich.jpg

Когда я стояла на ступеньках дома, стуча громче и громче, почти колотя в дверь, я потянулась к окну, попыталась заглянуть внутрь сквозь занавеси. Всё было в темноте. Но я разглядела лошадь и всадника, скульптуру его друга. Однако почему он не слышит моего стука? Может быть, у него ослабел слух? Или он включает днем телевизор? Или исступленно работает?

Я медленно спустилась вниз, оглядываясь, - а вдруг он, наконец, покажется в дверях. Я знала, что этого не будет, но всё же еще раз оглянулась.

Тогда, когда он приехал ко мне, я почему-то сидела на кровати в розовой комнате моей дочери Сарры. Она только что уехала в колледж. Стены и ковер в комнате были нежно-розового цвета. Мы с Шаталовым разговорились. Я всё еще была его биографом. Он мог рассказать мне всё. Мы не виделись девять лет. У него должна была быть выставка в одной из филадельфийских галерей. У него были выставки. И был небольшой круг почитателей, следивших за ним и расхватывавших его картины.

Я буду там, - сказала я ему. Я приду на прием. Он меня не пригласил, но я всё равно пообещала прийти. И он и я знали, что я там никогда не буду. Мое желание видеть его необычно благородное лицо, его крепкую большую мужскую фигуру, было нестерпимо интенсивным, с оттенком чего-то безутешного. Я не представляла себе, что увижу его снова. А было бы так легко спросить у него направление, сесть в машину, проехать по узким, односторонним улочкам, поставить машину, словом - найти его.

Этого не случилось. Такие вещи никогда не случаются. Я приходила к нему с желтым блокнотом и карандашами. То время прошло.

Он говорил мне, что спит при включенном электричестве, что телевизор бьет прямо в закрытые глаза. Я спросила, сколько ему лет. Исполнится восемьдесят четыре. Он боялся смерти, хотя не говорил этого, но об этом говорили другие вещи. Я спросила о женщине, которую он любил, - поэтессе, писавшей русские стихи. Помнится, ее звали Валентина.

Он не открыл дверь. Время приходит и уходит. Но я вернусь в другой раз, - говорю себе, - и спрашиваю, - правда ли это.