5.
Когда в Институте Опытной Агрономии (ГИОА) был создан Отдел земледелия, Вавилов попытался снять с себя часть административного груза. Он пишет в Саратов Н.М. Тулайкову:
«По существу первый кандидат на заведование Отделом земледелия в Институте опытной агрономии и в будущей Всесоюзной Академии, конечно, Вы, и мы решаемся от имени Института и, полагаем, от имени всех опытников РСФСР и СССР просить Вас занять кафедру земледелия у нас. Я лично очень хотел бы, чтобы Вы были также и директором Института опытной агрономии, что само собой разумеется, если бы Вы взяли на себя заведование Отделом земледелия».
Помня о том, что Тулайков три года назад возглавлял ГИОА, но ушел из-за разногласий с руководством Наркомзема, Вавилов продолжал: «Tempara mutantur [Времена меняются]. Все, что было плохого, ушло безвозвратно».
«В настоящее время, очевидно, начинается резкий поворот к лучшему. Мы это определенно здесь чувствуем. Опасения за учреждение, которые могли иметь место несколько лет назад, отчужденность изжиты <…>. Все это позволяет обратиться к Вам с столь дерзким предложением. В среде Института опытной агрономии Вы найдете в настоящее время исключительно Ваших друзей и почитателей»[1].
В том же письме Николай Иванович сообщал, что подыскал хорошее помещение для Отдела земледелия (Морской 42, соседнее здание с Институтом прикладной ботаники); что новый Отдел оснащен оборудованием, опытной станцией с отличным земельным участком и удобным помещением; что семью Тулайкова обеспечат квартирой в городе и второй квартирой – при опытной станции. Вавилов уверял, что ГИОА крепко стоит на ногах: «вполне наладилась работа по большинству отделов». Он договорился и с президиумом сельхозинститута, «который, как Вы знаете, в настоящее время представляет одну из лучших сельскохозяйственных школ в Союзе», о предоставлении Тулайкову кафедры опытного дела, то есть звания профессора и второй зарплаты.
К своему неформальному письму Николай Иванович приложил и официальное предложение принять должность за подписью председателя Совета ГИОА В.И. Ковалевского.
Отступать, казалось бы, некуда. Будь Вавилов на месте Тулайкова, он бы не отступил. Николай Максимович был человеком иного склада. Не случайно он осудил «авантюризм» молодого Вавилова, отправившегося в Иранскую экспедицию в 1916 году, в разгар военных действий. Когда Николай Иванович готовил экспедицию в Афганистан, Тулайков вызвался в ней участвовать, но дальше намерения не пошло. При подготовке экспедиции по странам Средиземноморья Вавилов снова пытался привлечь Тулайкова, благо тот проявлял особый интерес к северной Африке. Что-то опять помешало… Возможно, то, что Николай Максимович не до конца понимал подлинного смысла вавиловских путешествий, в чем признался задним числом, в 1935 году:
«Вашей поистине неутомимой и неутолимой энергии мы обязаны теми огромными ценностями, которые мы пока еще совсем не научились ценить и даже понимать. Сам я только в последнюю поездку с Вами понял и воспринял то исключительное по ценности богатство, которое доставили Вы нашей стране своими путешествиями и привезенными коллекциями. Для меня это долго было делом коллекционерства, и только за последнее время я почувствовал совершенно ясно, что значит для нас эта Ваша работа»[2].
Синицу в руке Тулайков предпочитал журавлю в небе. В Саратове его положение было прочным, жизнь – налаженной, от добра добра не ищут. Взваливать на себя груз огромной ответственности, да еще переезжать в холодный сырой Петроград он не захотел.
Вавилову и дальше пришлось тянуть административную лямку, возглавляя ДВА крупнейших института. Плюс кафедра в сельхозинституте. Плюс участие в различных советах, комиссиях… Несколько позднее ему пришлось войти и в коллегию Наркомзема, и даже в «высшие» органы власти – ВЦИК и ЦИК СССР. (Пишу слово высшие в кавычках, ибо в стране Советов Советы играли декоративную роль: политическую власть держал в руках партаппарат, административную – совнарком, тоже возглавляемый партийными боссами. Так что реальной власти вхождение во ВЦИК и ЦИК не давало, хотя прибавляло ответственности и всяких забот). Вавилов жаловался, что у него 18 должностей, крадущих время и силы у научной работы. О том, как он был перегружен, говорят многие его письма. Одно из них –заведующему Кубанской опытной станцией А.А. Орлову от 20 сентября 1925 г.:
«Очень возможно, что я попаду на Кубань осенью. Я еду в Туркестан для открытия Среднеазиатского отделения. За последние два месяца, по моему подсчету, я пробыл в вагоне 36 дней, и главным образом поездки были сопряжены с организацией Украинского и Туркестанского отделений»[3].
Это написано в ответ на заявление А.А. Орлова об отставке. У Орлова на станции были свои Коли и Арцыбашевы, но Вавилов не видел в этом серьезного повода для отставки. «Как Вам известно, в отношении всех Ваших пререканий с Карташовыми мы неизменно стоим на Вашей точке зрения». Подчеркнул, что считает Орлова отличным работником и что «Кубанское отделение меня удовлетворяет более, чем какое-либо». И дальше: «Вопрос о персонале, о дисциплине, если Вы находите нужным, будет обсужден осенью, когда мы соберемся <…> Большое учреждение, как Институт, может существовать только при определенной дисциплине, и о какой-либо “автономии специалистов”, о неподчинении говорить не приходится. Поступки такие вызовут соответствующую реакцию. Самое главное мы сделали (создали Институт – С.Р.), и теперь все остальное сравнительно легче, надо быть выше всяких мелких неприятностей, которые обычны». Николай Иванович дает понять Орлову, что ему самому и другим ведущим сотрудникам Института ничуть не слаще: «Мы все тянем здесь, весь ответственный персонал, огромную административно-финансово-хозяйственную лямку, свободных людей здесь совершенно нет, как Вы хорошо знаете, и мы считаем правильным, что в настоящих условиях эта работа должна вестись всеми, и только на этих условиях Институт может встать действительно на ноги. Мы не сомневаемся, что эта организационная пора через год-два затихнет, и тогда можно будет заниматься уже одной научной работой» [4].
Вопроса об отставке А.А. Орлов больше не поднимал. Кубанская станция стала центром северокавказского Отделения – одного из лучших и наиболее продуктивных звеньев Института прикладной ботаники.
Однако, вопреки надеждам Вавилова, хозяйственные и административные заботы только нарастали. 17 ноября 1925 года он писал Горбунову:
«Громада институтская растет быстро, но с ростом ее увеличиваются организационные трудности, и мы плохо справляемся с этой громадой. Особенно трудна организация филиалов, как показала жизнь, и согласование работы Института с пожеланиями республик. Отсутствие подготовленных кадров для южных республик не позволяет быстро развернуть работу, там это вызывает неудовольствие и представительств, и местных работников. Нетерпеливость, желание сразу же создать грандиозное учреждение в Баку, Туркестане не может быть удовлетворено, как бы мы этого ни хотели. Нужна Ваша помощь [для] умиротворения республик. <…> Большинство из нас, в том числе и нижеподписавшийся, плохие администраторы, никуда не годные финансисты и посредственные организаторы. Ищем лицо, которое бы могло взять эту работу на себя»[5].
Время показало, что Вавилов был успешным администратором, но необходимость во все вникать, выяснять отношения, входить во всякие мелочи мешала сосредоточиться на главным.
Главным было отправить Жуковского в Турцию, Воронова и Букасова – в Америку, а самому поехать в Среднюю Азию: посмотреть на высеянных там «афганцев» и исследовать Хорезм (Хиву). Это небольшое путешествие – логическое продолжение экспедиции в Афганистан. Хорезмский оазис в низовьях Амударьи отделен от Афганского центра происхождения культурных растений безводной пустыней. В условиях жесткой изоляции здесь должны были сформироваться своеобразные растительные формы, преимущество рецессивные. Но обнаружились и доминантные раритеты, которые Вавилов находил в Афганистане у границы с Индией.
«В общем, резюмируя все, можно сказать, что уголок прииндийской культуры выброшен в дельту Амударьи. Любопытно было видеть загиндукушскую карликовую пшеницу, черную морковь. Я уже написал предварительный очерк по культурам Хорезма и, вероятно, через пару месяцев смогу его опубликовать»[6].
Изучение афганского материала подтвердило первоначальный вывод Вавилова: один из важнейших очагов происхождения культурных растений находится в юго-восточной части Афганистана и – очевидно – в прилегающих районах Индии. Логика исследований требовала теперь направиться в Индию.
Но полным ходом шла подготовка экспедиции в страны Средиземноморья.
6.
"Вернулся к пенатам. Дела тут гора, и вся гора сразу же опрокинулась на меня», -- писал Н.И. Вавилов в Париж Н.А. Безсонову 22 ноября 1927 года[7].
По разнообразию дел опрокинувшаяся гора могла соперничать разве что с разнообразием разновидностей и сортов, собранных им в экспедиции.
Первое и главное: весь этот материал надо было разбирать, систематизировать, раздавать по отделам и станциям для изучения в лабораториях и на опытных делянках.
С полпредством в Греции надо было выяснить, почему высланный оттуда еще год назад материал не дошел до Ленинграда.
Надо было заниматься устройством дел его зарубежных помощников и знакомых, как Н.М. Гайсинский, застрявший в Италии, или Ф.А. Шимановский, с которым Николай Иванович познакомился и подружился в Эфиопии (его сына не принимали в Тимирязевку, как сына эмигранта).
Надо было пробивать в Совнаркоме решение о премировании лучших работников Института в связи с 10-летием революции. Улаживать вопрос о создании Украинского института прикладной ботаники…
Обрушилась и куча других дел – мелких и крупных. Но с особой остротой снова встала проблема Д.Д. Арцыбашева.
Пока Вавилов был в экспедиции, Дмитрий Дмитриевич, вхожий в кремлевский кабинет Н.П. Горбунова, сумел определенным образом его настроить. Он убедил Горбунова, что Вавилов интересуется в основном теорией, собирает по свету всякие примитивы, тогда как сам он нацелен на введение в практику новых культур. Потому его Отдел натурализации должен стать ведущим в Институте прикладной ботаники, а Бюро интродукции во главе с А.К. Колем должно войти в этот Отдел; заведующий Отделом натурализации должен стать заместителем директора Института по научной части, что поднимет статус этого Отдела.
Так и было сделано.
Николая Ивановича беспокоили такие организационные перемены. Еще в мае 1927 года он писал Горбунову из Рима – с присущей ему тактичностью, но вполне определенно:
«В общей нашей структуре наметился ряд дисгармоний, как понимаю из того, что до меня доходит. Д.Д. Арцыбашева своим заместителем считать не могу. Ни по научной, ни по другим частям. <…> Интродукционные нелепости Коля урегулировать можно только определенными рамками. И передачу его к [Отделу] натурализации не могу считать правильной ни по существу, ни организационно. <…> Издалека уже чувствую, что при первом прикосновении к этим делам дисгармонии дадут себя знать. И потому очень прошу Вас, Николай Петрович, принять это к сведению. Все наши помыслы направлены к созданию устойчивого, гармоничного учреждения с практическими задачами, но глубоко научного. В последнем наша сила и смысл существования в Союзе наряду с другими учреждениями»[8].
У Николая Ивановича было три заместителя: В.Е. Писарев – по научной части, А.Л. Каган – по финансово-административной, В.В. Таланов – как глава Отдела семеноводства и всего Московского отделения. Был ли Д.Д. Арцыбашев назначен вместо кого-то из них, или стал еще одним замом, мне выяснить не удалось.
На письмо Вавилова из Рима Горбунов не отреагировал, так что по возвращении директора в Ленинград «проблема Арцыбашева» неизбежно становилась насущной и острой.
Отъезд Арцыбашева в командировку отодвинул ее на некоторое время и еще дальше отодвинуло то, что Вавилов снова уезжал заграницу: на V международный съезд генетиков в Берлине и на Международный конгресс по сельскому хозяйству в Риме.
Пока Николая Ивановича не было, Д.Д. Арцыбашев закатил скандал по поводу того, что Вавилов якобы хочет его отстранить и уже назначил исполняющего обязанности заведующего Отделом натурализации, чтобы позднее его утвердить заведующим. Н.П. Горбунов прислал Вавилову резкое письмо.
24 ноября 1927 г., Н.И. Вавилов Д.Д. Арцыбашеву:
«Многоуважаемый Дмитрий Дмитриевич. По возвращении из Рима я узнал, что без меня [Вы] устроили чуть ли не целый крупный инцидент из моего назначения Э.Э. Керна исполняющим обязанности заведующего Отделом натурализации до Вашего возвращения. Вы на время своего отъезда в командировку никого своим заместителем не оставили: я такого рода заявления не имел. По делам же Отдела натурализации ко мне обращался [А.А.] Броун. Как раз в это время вернулся Э.Э. Керн[9], которого я, как старого и компетентного работника, просил временно, до Вашего возвращения, исполнять обязанности заведующего. <…> Весь вопрос не стоит выеденного яйца, и я считаю его исчерпанным. Вы вернулись и можете назначить заместителя из числа людей, конечно, компетентных для этого. Броуна я компетентным считать не могу, так же как и вся наша коллегия.
Уважающий Вас Н.Вавилов.
Копию этого письма направляю и Н.П. Горбунову, от которого мною совершенно незаслуженно получен выговор»[10].
Из письма Горбунову, датированного тем же днем, 24 ноября 1927 г., видно, что после экспедиции по Средиземноморью Н.И. Вавилов столкнулся с рядом проблем.
Просмотрев стенограмму сессии Совета института, состоявшейся в декабре 1926 года под председательством Горбунова, Вавилов узнал, что на ней было принято решение о «недостаточности» руководства институтом со стороны директора. Об этом особенно резко говорили представители союзных республик, в которых открывались отделения и станции Института: по их мнению, они открывались недостаточно оперативно. Такую же претензию Горбунов высказал в письме, адресованном ведущим работникам Института. В нем содержались также упреки в том, что академический уклон в работе Института наносит ущерб практическим нуждам сельского хозяйства: эхо обвинений Арцыбашева.
В письме Горбунову Вавилов проанализировал и отверг все упреки – один за другим. Об «излишнем» академизме он написал:
«Должен сказать, что и этого обвинения я не принимаю. По образованию я прежде всего агроном, научная же эрудиция является плюсом, а не минусом и только в полемическом задоре может быть использована для очернения. Если проследить эволюцию развития наших работ в области прикладной ботаники, то можно видеть определенно практический уклон, от которого мы не отказываемся и ныне. По моей инициативе были созданы мукомольно-хлебопекарная лаборатория, химическая лаборатория, физиологическая, которые ведут работу по совершенно близким к практической агрономии заданиям. Мои работы были посвящены устойчивости растений против заболеваний, классификации сортов культурных растений. В числе работ опубликованных имеются такие, как “Полевые культуры Юго-Востока”. В моем перспективном плане поставлено составление свода полевых культур СССР. Какие еще нужны доказательства утилитарности нашего учреждения и даже моей личной работы?»
Что касается «недостаточно быстрого» открытия станций в республиках Средней Азии, то объяснялось оно отсутствием квалифицированного персонала. В республиках подготовленных кадров не было; вместо того, чтобы их готовить и вообще конкретно помогать Институту, местные партийные царьки брали на себя роль прокуроров, выносивших обвинительные заключения.
Но наиболее острой была все же «проблема Арцыбашева». В письме Вавилова говорилось: «Ни я, ни мои коллеги, знающие хорошо историю создания Всесоюзного института, не считают роль Д.Д. Арцыбашева исключительной, так же как мы не считаем подвигами работу И.Д. Шимановича и А.К. Коля, и поэтому Ваше выделение Дмитрия Дмитриевича и для меня, и для моих коллег является неожиданным. Ваша последняя отмена постановления директора о временном поручении заведования Отделом натурализации (на время отъезда заведующего его в командировку) Э.Э. Керну, вызванного исключительно существом интересов дела, я не могу считать достойным директора крупнейшего научного учреждения страны. Наряду с обязанностями, возложенными на директора, должны учитываться и его права».
Подойдя таким образом к главному, Вавилов заключил:
«Я никогда не стремился к административным должностям и считаю себя больше на месте в лаборатории, на поле и в кабинете, в качестве научного руководителя. Всесоюзный институт представляет слишком громоздкое учреждение для того, чтобы в нем, ведя одновременно глубокую научную работу, заниматься организацией в той сложной обстановке, которую мы сейчас переживаем и в которой без Вашей помощи Институт, думаю, что будет ликвидирован. За мной имеется огромное число недоимок, чуть не 10 книг, которые мне нужно закончить в ближайшие годы; сводка географических опытов, экспедиций; обработка ряда важнейших культур. Это обстоятельство заставляет меня, по внутреннему убеждению, перенести внимание в первую очередь на эту сторону. Я готов остаться в скромной роли ученого специалиста, самое большее заведующего отделом полевых культур, но вообще без всякой претензии на какое-либо заведование <…>
Должен сказать также, что мое решение прежде всего обусловливается сознанием невозможности для меня при создавшихся условиях справиться с дисгармониями такого огромного учреждения без полной ликвидации своей научной работы, которая для меня еще ближе, чем организационные задачи, и где я думаю быть более полезным стране.
В заключение также считаю своим долгом выразить Вам совершенно искренне благодарность за то внимание, которое Вы уделяете Институту»[11].
Как Н.П. Горбунов воспринял это письмо? К сожалению, документальных данных нет, можно только гадать. Зато есть свидетельство того, как известие об отставке Николая Ивановича было воспринято в Институте.
Через несколько дней на имя Горбунова ушло письмо, подписанное большой группой ведущих сотрудников. В нем говорилось:
«Мы утверждаем, что не только основные, руководящие Институтом идеи научно разработаны Н.И. Вавиловым, но и план работ каждого отдела, каждой секции Института ежегодно прорабатывается в научных заседаниях под руководством Николая Ивановича. И по каждому плану мы всегда имели исчерпывающую критику и координирование с работой других частей Института, осуществляемые Николаем Ивановичем.
Даже такие, казалось бы, далекие отделы, как отдел плодоводства и огородничества, физиологические, химические работы находятся под непосредственным контролем Николая Ивановича. Лично нас это нисколько не удивляет.
Некоторые почему-то считают Николая Ивановича специалистом по полевым культурам, между тем, он прежде всего специалист по прикладной ботанике в широком смысле этого слова, и это дает ему широкий кругозор со всеми культурными растениями мира.
В этой широте его знаний, в этом широком кругозоре его основная заслуга как научного руководителя Института.
Именно таким “широким” ученым и должен быть Директор нашего Института, выполняющего фактически не всесоюзную, а мировую научную миссию по изучению культурных растений.
Руководство Институтом, проводимое Николаем Ивановичем, буквально пронизывает его сверху донизу. Кому, как не нам, знать ночные беседы Николая Ивановича не только с нами, ответственными работниками, но и с молодыми лаборантами, в ком замечена им искра научной мысли и дарования.
В период своей средиземноморской экспедиции, среди гор Абиссинии, в трудах и лишениях, Николай Иванович писал длинные инструктивные письма В.Е. Писареву, К.А. Фляксбергеру, А.И. Мальцеву и др., и мы все знаем, как крепки были даже и во время его отсутствия нити научного руководства, тянувшиеся от Николая Ивановича к нам. Но этого мало, каждый ассистент, каждый лаборант за время экспедиции получал от Николая Ивановича ряд писем с указанием всего нового среди форм, найденных в экспедиции, или указания на литературные новости»*[12]. В письме говорилось также, что Вавилов – это мозг Института и что «утрата мозга повела бы за собой постепенную атрофию и омертвление всех его частей»*. «После трех лет работы Института мы, участники этой огромной работы, важной для строительства сельского хозяйства в нашем Союзе, глубоко преданные своей организации и ее задачам, ясно видим, что успех работы Института прежде всего связан с именем Николая Ивановича и с его научными идеями, проложившими по ряду вопросов прикладной ботаники, генетики и селекции на долгие годы руководящие линии <...>. С Вашей стороны необходимы особые решительные меры для сохранения науке Союза творческой мысли Н.И. Вавилова»*.
Вопрос о директорстве обсуждался около месяца.
Примерно в это время на заседании Ученого совета был заслушан отчет Д.Д. Арцыбашева. Обычно Вавилов предварял отчет кратким вступлением и тем самым как бы задавал тон обсуждению. На этот раз он взял слово последним, чтобы подвести итог. «Говорил он возбужденно и даже резко», ибо в отчете Арцыбашева «отсутствовала направленность в работе, которую так ценил Николай Иванович»[13].
Только после того, как Н.П. Горбунов отказался от всех претензий, Вавилов согласился отозвать заявление об отставке. Арцыбашев не был утвержден заместителем директора.
7.
В переписке Н.И. Вавилова имя Арцыбашева после этого встречается еще два раза. 23 января 1928 года, в ответ на письмо Н.Д. Костецкого из Сухуми, в котором, по-видимому, упоминался Арцыбашев, Николай Иванович писал:
«Система действий Д.Д. [Арцыбашева] в общем, конечно, остается та же самая: задние двери и обходное движение. Надо быть, конечно, начеку. <…> Нам остается одно: вести прямую работу, вести как следует. В конце концов, это наиболее прямой и правильный путь»[14].
И 13 марта того же 1928 года – в письме агроному и луговоду Т.А. Рунову в поселок Кичкас Запорожского округа:
«Была довольно бурная сессия президиума Совета в январе. В результате решено усилить коммунизацию Института. Ушел Арцыбашев. Все события отрадные»[15].
Уход Арцыбашева окрашивал все происходящее в светлые тона.
Но оптимизм Николая Ивановича был преждевременным. А.К. Коль и другие недруги Н.И. Вавилова хорошо усвоили уроки Арцыбашева, а по мере «коммунизации» Института прикладной ботаники их становилось все больше и их нападки все более злобными…
8.
Заведующим Отделом натурализации после Арцыбашева стал крупный лесовод, профессор Ленинградского лесотехнического института Н.П. Кобранов. Он «взялся энергично за дело»[16], но ушел из ВИРа в 1931 году. Может быть, благодаря этому избежал участи Н.И. Вавилова и его ближайших сотрудников. Умер в 1942 году в Свердловске, куда был эвакуирован из блокадного Ленинграда.
В сведениях о дальнейшей судьбе Д.Д. Арцыбашева изрядная путаница. В Википедии он назван «подвижником идей академика Н.И. Вавилова». Там же указано, что он был заместителем директора ВИРа с 1935 года, что, видимо почерпнуто из публикации писем Арцыбашева к В.И. Вернадскому, где в одном из примечаний сказано: «С 1935 г. заместитель директора Всесоюзного института растениеводства Н.И. Вавилова по научной части. После ссоры с Н.И. Вавиловым (см. об этом: В.Д. Есаков. Николай Иванович Вавилов. – М.: Наука, 2008. – С. 149-151) перешел на работу в Академию коммунального хозяйства».
Ссылка на книгу В.Д. Есакова курьезна, ибо в ней четко сказано, что Арцыбашев был смещен с поста заместителя директора в 1927 году.
Чем Арцыбашев занимался в Академии коммунального хозяйства, нигде не сообщается, но есть указания на то, что с 1929 года он читал лекции по сельскохозяйственному машиностроению в Харьковском технологическом институте, а в 1936 году появился в Адлере, близ Сочи, в совхозе «Южные культуры» – бывшем имении генерала Д.В. Драчевского.
Это имение генерал приобрел по случаю, выиграв в карты, потому назвал его «Случайное». В нем он решил создать экзотический парк, проект заказал известному ландшафтному архитектору Арнольду Эдуардовичу Регелю (брату Роберта Эдуардовича), а воплощал проект сочинский садовод Р. Скрывамек. Парк стал главной достопримечательностью Адлера.
В апреле 1918 года генерал Драчевский был расстрелян большевиками, а его имение – превращено в совхоз Случайное. Позднее совхозу и парку дали более солидное название: «Южные культуры».
В Википедии, в статье об этом парке, всплывает имя Д.Д. Арцыбашева: говорится, что в 1936-39 годах он высадил здесь растения, завезенные из стран Востока. «В результате здесь сосредоточилась самая крупная и уникальная в СССР коллекция декоративных экзотов: японских вишен, японских пальчатых кленов, японских камелий, гибридных рододендронов, калин и других декоративных пород. Эти породы использовались для увеличения разнообразия в декоративной флоре парков черноморского побережья».
Но в той же Википедии, в статье о самом Д.Д. Арцыбашеве, говорится, что в 1937 году он был арестован.
Однако два главных труда Д.Д. Арцыбашева изданы в 1939 и 1941 годах, что было бы невозможно для врага народа или вредителя. Да и в дневнике Вернадского есть запись от 25 ноября 1938 года: «Днем [был] Д.Д. Арцыбашев. Талантливый и оригинальный человек. <…> После (перерыва) вчера (встретились) в первый раз. Сильно постарел, но живой, нервно больной, очень интересный»[17].
В очерках разных авторов, без ссылок на источники, говорится о том, что Д.Д. Арцыбашев был арестован и умер в заключении, но даты ареста, даты и места смерти у всех разные[18].
М.А. Поповский подробнее писал о судьбе Д.Д. Арцыбашева – со ссылкой на бывшего узника Саратовской тюрьмы Виктора Викентьевича Шиффера, который «провел в тюрьме четырнадцать лет: с 1941-го по 1955-й»:
«15 октября 1941 года его [Шиффера], как и Вавилова, прямо с Лубянки отправили поездом в Саратов. Ехали долго, голодали, зато в хорошем обществе: в купе из шестнадцати человек одиннадцать – генералы авиации. Да какие! Смушкевич, Кленов, Таюрский, дважды Герой Советского Союза Птухин. Остальные пассажиры – тоже не шушера какая-нибудь: директор московского завода “Динамо”, директор Ковровского авиационного завода... Инженер Шиффер претерпел те же муки, что и Николай Иванович, с той лишь разницей, что сидел не в камере смертников, а в общей. В январе 1943-го попал он в больницу, где на соседней кровати умирал старый профессор, специалист по южным растениям Арцыбашев. Из разговора санитарок Арцыбашев узнал, что в соседней палате лежит Вавилов. Когда-то в двадцатые годы в Петрограде два профессора не очень-то ладили между собой, но здесь, на пороге смерти, профессор Арцыбашев обрадовался, услышав знакомое имя. Он стал расспрашивать санитарок, что с Вавиловым, и тут Шиффер услыхал короткий, но впечатляющий рассказ о последних днях великого путешественника.
Академик лежал в одной палате с бывшим главным редактором “Известий” Стекловым. У обоих была дизентерия, а скорее, просто голодный понос. Когда начальник тюрьмы обходил палаты, Вавилов просил дать им со Стекловым стакан рисового отвара. Начальник разгневался:
“Ишь, чего захотели! Раненым бойцам на фронте риса не хватает, а я буду рис государственным преступникам скармливать...”
Больше о Вавилове Шиффер ничего не слышал. Через сутки умер Арцыбашев, очевидно, в те же дни не стало и Вавилова»[19].
В этом отрывке, как в большинстве сочинений Марка Поповского, быль перемешана с небылицами.
Так, безымянный директор Ковровского авиационного завода, с которым В.В. Шиффер оказался в одном купе [?], конечно, не был шушерой. Он был самозванцем. В Коврове был оружейный завод, выпускавший знаменитые пулеметы Дегтярева; авиационного завода там не было.
Директор московского завода «Динамо» Ясвоин Михаил Вениаминович, был арестован в 1937 году, приговорен к высшей мере, 9 декабря того же года расстрелян на спецобъекте НКВД «Коммунарка». На заводе «Динамо» был еще технический директор, Толчинский Арон Анатольевич. Он тоже был арестован и расстрелян в 1937 году – 17 июня. Никаких данных о том, что новый директор «Динамо» был репрессирован, мне найти не удалось.
Генерал авиации Яков Владимирович Смушкевич был расстрелян 28 октября 1941 года в Барбыше Куйбышевской области, так что в Саратов его в том октябре не везли. Как и Ю.М. Стеклова. Репрессированный в 1938 году, он отбывал срок в Карагандинских лагерях, затем был переведен в Орловский политизолятор, а в сентябре 1941-го, при подходе германских войск к Орлу, его расстреляли[20].
Такова «надежность» свидетельства В.В. Шиффера, если таковой вообще существовал, а не был выдуман М.А. Поповским.
В картотеке жертв политического террора в СССР, составляемой обществом «Мемориал», я обнаружил 14 Арцыбашевых, но Дмитрия Дмитриевича там нет. Проверил и АрцИбашевых – их в списке 8. Среди них Дмитрия Дмитриевича тоже нет[21]. Был ли он вообще репрессирован, весьма сомнительно.
------
Книга С. Резника «Эта короткая жизнь» готовится к печати в Москве, в издательстве «Захаров». Издательство объявило на нее предварительную подписку по сниженной цене. Подробности здесь: https://planeta.ru/campaigns/vavilov
[1] Вавилов Н.И. Избранные письма, т. 1, С. 224-225 // Письмо от 19.9.1925.
[2] Цит. по: Г. А. Савина. Чистые линии (В.И.Вернадский о Н.И.Вавилове) // http://www.ihst.ru/projects/sohist/papers/sav95f.htm // Письмо Н.М. Тулайкова от 19.2.1935.
[3] Вавилов Н.И. Избранные письма, Т.1, С. 225.
[4] Там же.
[5] Там же, С. 239.
[6] Письмо Г.С. Зайцеву от 5.11.1925 // Копия в архиве автора.
[7] Вавилов Н.И. Международная переписка, т. 1, С. 175.
[8] Вавилов Н.И. Избранные письма, т. 1. С. 297 // Письмо из Рима от 26.5.1927.
[9] Броун Адельфий Адольфович – секретарь Отдела Натурализации ВИРа с 1925 по 1931 г. Керн Эдуард Эдуардович (1855-1938) – лесовод, дендролог, специалист по прикладной ботанике и мелиорации. Ученый специалист Отдела натурализации ВИРа, профессор ТСХА и Московского лесотехнического института. В 1930 году, направляя Э.Э. Керна в Италию для изучения биологии пробкового дуба, Вавилов писал профессору Дж. Ацци: «Керн – один из наших лучших специалистов по лесоводству, и я с ним хорошо знаком. Он не занимается политикой».
[10] Вавилов Н.И. Избранные письма, т. 1 С. 310 // Письмо Д.Д. Арцыбашеву, 24.11.1927
[11] Там же, С. 306-310 // 24.11.1927
[12] Здесь и далее звездочкой (*) обозначены выписки из архивных документов, впервые приводившиеся в моей книге «Николай Вавилов», ЖЗЛ, 1968.
[13] «Рядом с Н.И. Вавиловым», С. 164 // В.Ф. Николаев, к.б.н., в то время – замдиректора Сухумского отделения И-та Прикладной ботаники.
[14] Вавилов Н.И. Избранные письма, т.1, С. 318.
[15] Там же, т. 1, С. 329.
[16] Там же, т. 1, С. 327 // Письмо Н.Д. Костецкому от 27.2.1928
[17] Вернадский В.И. Ук. соч. // Запись от 25 ноября 1938 г.
[18] Поволяева Н. Н. Мир цветочных фантазий профессора Д.Д. Арцыбашева // http://chtenie-21.ru/blogs/166/1116; Н. Вехов. Сады и цветники профессора Арцыбашева // «Московский журнал», 2005, № 2. http://mj.rusk.ru/show.php?idar=801015; Александр Дементьев. Ветка сирени упала на грудь… // «Липецкая правда», 30.5.2005 // Сердечная благодарность Э.И. Колчинскому, сообщившему о публикациях Н. Вехова и А. Дементьева.
[19] М. Поповский. Дело академика Вавилова // Нью-Йорк, «Эрмитаж», 1983, С. 213-214.
[20] Лесняк Б. Н. Я к вам пришел! // Магадан : МАОБТИ, 1998 // Цит. по: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=325 // Благодарю В.Я. Бирштейна за указание на этот источник.
[21] См.: «Жертвы политического террора в СССР» // http://lists.memo.ru/index1.htm
Добавить комментарий