Самый весёлый барак
На первое посещение Варшавы я возлагал большие надежды. Главным было, конечно, посмотреть, как там живёт мой маленький сын.
К Польше у меня был давний интерес. Он связан и с богатейшей историей польских евреев, и с тем, что там воевал мой отец, и с тем, что ещё в начале 20 века в Польшу, в Белосток, уехала одна из сестёр моей бабушки, выйдя замуж за поляка.
К тому же моей первой, юношеской, платонической любовью была еврейская девушка из Польши, приезжавшая в Москву к своим родственникам, бывшим актёрам ГОСЕТа Якову Цибулевскому и Ольге Гольбурт. Звали девушку - Анна Чайковска. Нам было по 16 лет.
Не скрою, мне и потом нравились польские девушки. Они одевались лучше московских, умели красиво сервировать стол, с ними было интересно. Говорю на основе собственного опыта, ибо несколько лет продолжалась моя дружба с варшавянкой Марией, она же Марыся, она же Маша.
Я потом приезжал к ней в Варшаву, она - ко мне в Москву. Связь прервалась с моим отъездом в Америку. Перед этим я познакомил Машу с моим приятелем, Александром Латыповым, эстрадным конферансье. Их дружба переросла в нечто большее. Теперь он ездил к ней в Варшаву, а она - к нему в Москву. Дело даже дошло до помолвки, обмена кольцами. В то время в Москве многие думали, как бы получить запасной закордонный вариант, хотя бы Польшу. А Маше уже давно хотелось замуж и рожать.
Так что у обеих сторон был свой интерес. Назначили день свадьбы. Маша сообщила об этом друзьям и родственникам. Жила ожиданием и приготовлениями. Но в самый последний момент жених испугался женитьбы, и, словно Иван Кузьмич Подколёсин из гоголевской "Женитьбы", сиганул в окно. Оказавшись перед выбором между политической свободой и личной, Саша Латыпов предпочёл личную.
...Я очень любил польское кино, польских актёров, любовался польскими актрисами, с удовольствием слушал польские песни. А когда мой сын переехал из Москвы в Варшаву, я стал учить польский язык, что, в общем, оказалось не слишком трудно.
Хотя в середине 70-х годов, когда меня выпустили в Варшаву, всё ещё в ходу была поговорка "Курица не птица, Польша не заграница", то есть Польша, во главе которой стоял в то время Эдвард Герек, была очень крепко привязана к социалистическому лагерю, всё-таки это была заграница.
Для меня, за рубеж никогда не выезжавшего, заграницей казались и Рига, и Калининград-Кенигсберг. В эти города я ездил уже после развода, когда у меня появилась новая подруга, актриса одного из московских театров. Рига, и особенно Калининград, говорили по-русски, но атмосфера, улицы и переулки, мощёные булыжником мостовые, архитектура центра города сохраняли нечто от старой, довоенной, досоветской Европы.
Москва, при всех её достоинствах, никогда не казалась мне европейским городом, в отличие, скажем, от Ленинграда-Петербурга. Калининград остался в моей памяти городом философа Иммануила Канта, необработанного янтаря и толкучки, на которой моряки дальнего плавания продавали привезённые с Запада красивые теплые свитера.
Рига - это Домский собор и органная музыка, много молодёжи на улицах и площадях, холодная для купания вода в Дубултах и Дзинтари и невероятно вкусный творог на рижском рынке. А Петрозаводск - городок, окружённый лесами, светло-жёлтые вазы и разные поделки из красивейшей, нежнейшей карельской берёзы.
Если царь Пётр рассчитывал строительством Санкт-Петербурга прорубить для России окно в Европу, то для меня окном в Европу стала именно Польша. Хотя она и входила в лагерь под названием "социалистический", но это, как у нас тогда говорили, был его самый весёлый барак. Там дышалось намного свободнее, чем в Советском Союзе. А какие в Варшаве были театры! "Атенеум", "Драматичны", "На Воле", "Вспулчесны", "Новы"...
До сих пор не могу забыть спектакль "Месяц в деревне" по Тургеневу в театре "Народовы": на сцене зелёная травка, на которой спокойно восседают две живые афганские борзые, чуть журчит протекающий тут же настоящий ручей, слышно пение птиц, в белых садовых креслах сидят герои пьесы, на них падает солнечный свет, и таким покоем, такой красотой веет со сцены, что хочется туда, в идеальное тургеневское прошлое, где любовь, даже безответная, чиста...
Я каждый раз удивлялся творческой независимости (относительной, конечно) в польском театре, режиссёрскому вкусу, чувству меры, талантливой, реалистической (если надо) игре актёров... Польский плакат, рекламирующий спектакль или кинофильм, славится на весь мир. В Вилянуве, рядом с летним дворцом польских королей, есть Музей плаката.
И опять охи-ахи от мастерства и богатой фантазии польских художников. Конечно, при всех восторгах, из подсознания не уходило, что антисемитизм в этой стране был не только государственным, но и всенародным, что именно в Польше нацисты построили самые страшные лагеря смерти... Это исторический факт.
Не случайно евреи, бежавшие из Польши в Америку или репатриировашиеся в Израиль, не хотели говорить со мной по-польски (я не знаю иврита), а отвечали по-английски или, на худой конец, с трудом по-русски. Тем не менее, в послевоенной Польше даже в самые антисемитские времена при Владиславе Гомулке продолжал работать Еврейский театр имени Эстер-Рохл Каминской, не был закрыт Еврейский музей, выходила еврейская газета...
В театре имени Каминской, что на Гжибовской площади, я посмотрел ревю из инсценированных еврейских песен и был разочарован и режиссурой, которой, практически, не было, и слабым актёрским составом. По сравнению с польскими театрами еврейский отличался безголосыми актёрами с плохой пластикой. К счастью, я посмотрел и другой спектакль - "Бог, человек и дьявол" (драма Якова Гордина). Здесь профессиональная работа постановщика сочеталась с актёрскими удачами. Но, можно сказать, пьеса самоигральная, и даже при посредственной постановке зритель не остаётся равнодушным.
Проблема этого театра в том, что он долго держался на одном очень талантливом человеке: Иде Каминской, дочери Эстер-Рохл Каминской.
Ида была номинирована на "Оскара" за лучшую женскую роль в чехословацкой кинокартине "Магазин на площади". Она была не только ведущей актрисой, но режиссёром и руководителем театра. Уезжая навсегда в Нью-Йорк, она передала театр хорошему актёру Шимону Шурмею.
Шимон, вслед за Идой Каминской, стал и режиссёром, и руководителем театра. Уже будучи в солидном возрасте, он женился на молоденькой Голде Тенцер, бывшей моложе его на 26 лет. Ей, не отличавшейся большими способностями, Шурмей стал давать главные роли.
Отсутствие таланта компенсировалось молодостью и непосредственностью. Зрителей в Польше, понимавших идиш, становилась всё меньше, как и актёров, говоривших и читавших на этом языке, выбирать Шимону Шурмею уже было не из кого, театр постепенно деградировал.
Через много лет на гастроли в Нью-Йорк приехал варшавский Еврейский театр, которым уже руководила Голда Тенцер. Где в Нью-Йорке можно было найти зрителей, понимавших идиш? На Брайтон Бич, где жили эмигранты-евреи с Украины, из Белоруссии, из Молдавии.
На сцену медленно, с трудом вышла пожилая, невероятно располнешая дама, которая хрипловатым голосом проговорила песню "А идише мамэ". В этот момент стало очевидно, что еврейский театр в Польше, некогда знаменитый театр знаменитых Эстер-Рохл и Иды Каминских, оставшийся и без своих зрителей, и без своих актёров, умер. А то, что мы видим, - это театр теней, к тому же бездомных.
Летом 2017 года театр был закрыт, здание пошло под снос, а слава последнего еврейского театра, игравшего на языке идиш, отправлена на кладбище.
...Когда я, восторгаясь Варшавой конца семидесятых, спросил у моего пятилетнего сына, нравится ли ему здесь, он ответил по-польски:
- Бардзо дужо гувна в Польсце ("Очень много дерьма в Польше").
Ребёнок разглядел то, чего я не заметил...
Добавить комментарий