Такие, какими их помню
...Приходилось мне бывать в разных городах и в качестве члена жюри на смотрах народного творчества. В Семипалатинске, в Казахстане, я был потрясён выступлением группы молодых немцев. Тогда, в начале 70-х годов, их ещё было в Казахстане довольно много. Жили они обособленно, с местным населением не смешивались и отличались разительно. Одеты были бедно, но очень аккуратно и чисто, в белых, идеально отглаженных рубашках.
Это были студенты технических училищ. Они танцевали, пели, говорили на очень правильном русском языке. А через несколько лет, когда я стал провожать своих друзей, репатриировавшихся в Израиль или эмигрировавших в Америку, в московском аэропорту Шереметьево видел немцев, улетавших в Федеративную Германию. То были большие крестьянские семьи: морщинистые бабушки в русских платочках, плохо побритые старички, сухощавые мужчины и женщины средних лет, много детей, которые тихо сидели возле чемоданов и узлов. Они были бедно одетые, как большинство деревенских жителей Советского Союза, но очень опрятные и все голубоглазые. Лица были обветренные в казахстанских степях. В отличие от уезжавших евреев, возбуждённых, полных ожидания новой, лучшей жизни, лица немцев выражали либо усталость, либо безразличие, либо испуг перед неизвестностью.
И всё же основная моя работа была в Москве. Мой первый режиссёрский опыт в работе с большим эстрадным оркестром был у Бориса Ренского-младшего, который унаследовал джаз-оркестр своего отца Бориса Ренского-старшего. Когда мы в квартире Ренского обсуждали план будущей программы, неожиданно зашёл его сосед по дому - Павел Леонидов, самый, как сказали бы сейчас, "крутой" администратор 60-х-70-х годов, устроитель гастролей звёзд эстрады, а заодно поэт-песенник. Борис Ренский писал песни на стихи Леонидова.
- Паша, - представился мне человек, который был старше меня лет на 20.
Его все эстрадники звали Пашей. Он был задирой, скандалистом, очень хорошо умел проталкивать и продавать артистов, а заодно и себя самого, и свои стихи. Это он написал текст для некогда популярной песни "Тополиный пух" (Музыка Юрия Саульского). В песне есть такие слова: "Разнесёт весна Тополиный пух, Словно сто снегов, И окажется: Если ты одна Любишь сразу двух, - Значит, это не любовь, А только кажется". Эту песню пели эстрадные певцы Галина Ненашева и Вадим Мулерман, не слишком углубляясь вместе со слушателями в русскую грамматику. Но пародист и конферансье Лев Шимелов любил посмеяться над тем, что, если верить Леонидову, одна женщина полюбила сразу двух других женщин и никак не может разобраться: настоящая это любовь или нечто другое. Если бы она полюбила не двух женщин, а двоих мужчин, то так бы и сказала - двоих, а не двух. Впрочем, в нынешней России при нынешнем знании русского языка шутку Шимелова вряд ли поймут.
Потом я встретился с Павлом Леонидовичем Леонидовым (Рабиновичем) уже в Нью-Йорке. Ко всему прочему он был библиофилом и сумел вывезти в Америку много ценных книг, которые начал распродавать сразу по приезде. Он хвастался мне, что четырёхтомник Толкового словаря живого великорусского языка Даля "толкнул" за 400 долларов (по 100 долларов за том), что для конца 70-х годов было невероятно дорого. Закончив зарабатывать на торговле книгами, Паша взялся за написание собственных. О довольно типичном для Паши способе заработка рассказал мне Эмиль Горовец:
- Приходит ко мне домой Паша Леонидов и говорит: "Слушай, я сейчас пишу книгу и одну главу посвящаю тебе. Дай денег на издание". Я ему отвечаю: "Знаешь, Паша, я не обижусь, если ты обо мне ничего не напишешь". "Нет, дорогой, ты не понял, - говорит Паша. - Я всё равно напишу о тебе, но если заплатишь, напишу что-то хорошее, а если не заплатишь, то напишу что-то очень плохое". Зная характер Павла, я поддался его шантажу, дал денег, но с условием, что писать обо мне он не будет.
В 1980-м году, когда США бойкотировали Олимпийские игры в Москве, импресарио Виктор Шульман привёз в Нью-Йорк группу советских эстрадных артистов и назвал их концерт "Олимпийской сборной". Эмигранты объявили концерту бойкот, устроили пикет у входа в концертный зал, стыдили тех, кто купил билеты. Я, работая радиорепортёром, брал интервью и у тех, кто был против концерта, и у тех, кто шёл на концерт.
Среди последних оказался зять Леонидова композитор и певец Анатолий Днепров (настоящая фамилия Гросс, а Днепровым он стал потому, что родом из Днепропетровска). Он объяснил мне, что идёт послушать своих друзей-артистов и что ему наплевать на все бойкоты. Павел Леонидов, узнав об этом интервью, упросил меня выбросить из репортажа слова своего зятя, об умственных способностях которого отозвался не слишком лестно.
Даже если Леонидов был прав в отношении зятя, это не мешало Днепрову создавать приятные, запоминающеся танцевальные мелодии на стихи тестя или жены Ольги Павловой (Гросс по мужу, Леонидовой-Рабинович по отцу, а Павловой поскольку была дочерью Павла). Днепров вернулся в Россию вскоре после смерти Леонидова и успел написать немало песен, среди которых ставшая популярной на эстраде и в ресторанах песня под названием "Радовать".
В новую программу оркестра Бориса Ренского хотелось вставить несколько новых песен, о которых я пошёл договариваться с композитором Вячеславом Добрыниным. Он встретил меня в домашнем халате, пообещал подумать, поискать, но на этом разговор и закончился. Зато Александра Николаевна Пахмутова пригласила меня послушать новую, только что написанную песню. Я встал у рояля, напротив встал муж Пахмутовой, поэт Николай Николаевич Добронравов. И Александра Николаевна запела: "Постарею, побелею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой".
Я до сих пор с трудом верю, что волею судьбы оказался первым слушателем этой замечательной песни. "Переходы, перегрузки, долгий путь домой... Вспоминай меня без грусти, ненаглядный мой". Замечательный поэт Николай Николаевич Добронравов, у которого, как говорится, не фамилия, а характеристика, слушал стихи Риммы Казаковой, положенные женой на музыку, с благоговением, и посматривал на меня, как бы спрашивая: "Хорошо, правда?" Действительно, хорошо. Песня вошла в программу оркестра, который поменял название и вместо "Оркестра Бориса Ренского" стал "Эстрадным оркестром Росконцерта "Советская песня" (под руководством композитора Алексея Мажукова).
Параллельно - и для заработка, и для интереса - я помогал студентам разных московских институтов в их юморинах, то есть фестивалях юмора. Дворцом Культуры Московского авиационного института (МАИ) руководил пожилой человек по фамилии Тёмкин (не помню его имени-отчества). Вечно взъерошенный, суетливый, похожий на воробья, который с опаской клюёт по зёрнышку, но, в общем, добродушный человек, говоривший с сильным акцентом местечкового еврея, он пригласил меня ставить со студентами юмористические миниатюры, которые надо было показывать на фестивале под названием "Весна на факультетах".
В своё время в стенах этого института обнаружился талант писателя-юмориста у Феликса Камова (Канделя), потом у Лиона Измайлова (Поляка) и, наконец, у Михаила Задорнова (Задорнова). С каждым из них я был близко знаком. Феликс Соломонович одно время писал для эстрады, работая в паре с Эдуардом Успенским, потом вместе с Хайтом и Курляндским придумал мультфильм "Ну, погоди!" От малых литературных форм шёл к более крупным, философским, наконец, к историко-научным. Он первым из моих знакомых подал документы на выезд в Израиль. Это, если не ошибаюсь, было в 1973 году.
Шаг был невороятно смелый, поскольку, окончив Авиационный институт, он несколько лет работал инженером-конструктором ракетных двигателей, то есть у него была так называемая "секретность". И хотя он уже лет десять как ушёл из конструкторов на литературные хлеба, власти ему в праве на выезд отказали. И вот отказник Камов-Кандель пришёл на спектакль Еврейского драматического ансамбля Москонцерта "Заколдованный портной". И сам спектакль, и ажиотаж зрителей, и положение отказников, которых становилось всё больше, пробудили у Феликса желание написать эссе под названием "Заколдованный театр".
Эссе? Не знаю, как определить жанр написанного Канделем. Скорее, размышления. Помню, как после спектакля, пока артисты разгримировывались, выходили и долго стояли, возбуждённые, разговаривая со знакомыми и незнакомыми зрителями у дверей концертного зала гостиницы "Советская" на Ленинградском проспекте, мы с Феликсом прохаживались по вечерней заснеженной улице и говорили о том, как в судьбе еврейского театра отражается судьба еврейского народа, и как в судьбе еврейского народа отражается судьба еврейского театра. Феликс попросил меня познакомить его с актёрами, помочь вызвать их на откровенность и вспомнить об их чувствах, когда они потеряли Михоэлса, Зускина и свой театр. Я выполнил просьбу.
С Феликсом было очень интересно говорить: он был мудр и остроумен, печален и с хитрецой. Мне очень нравилась его почти библейская проза, ритмичная, как поэзия. Я люблю повторы, усиливающие эмоциональное воздействие на читателя. В этом есть что-то от эстрады, даже от куплетов. Когда я уже был в Нью-Йорке и вёл на радио "Горизонт" передачи для эмигрантов, то получал записи Феликса Канделя из Израиля, где он работал на русском радио. До сих пор в ушах звучит его мягкий, успокаивающий, тихий голос. Начинал он словами: "У микрофона Филипп Кан. Здравствуйте. Не позабыть рассказать"... Теперь и мне хочется рассказать о многом, о многих, пока не забыл...
Леона Моисеевича Измайлова я знал, когда он ещё носил фамилию Поляк. Поскольку он из Московского авиационного института (МАИ), он придумал себе литературный псевдоним Из-маи-лов. А чуть позже Измаилов превратился в Измайлова. Сначала он только писал, причём удачно, сатирические монологи. Геннадий Хазанов блестяще исполнял написанный Измайловым "Монолог студента кулинарного техникума". Вскоре Лион Моисеевич сам стал выступать со своими монологами и рассказами, превратившисть в автора-исполнителя. Одно время он выступал на концертах вместе с автором-исполнителем сатирических куплетов Вадимом Добужским.
Вадима я хорошо знал ещё с тех времён, когда он был пианистом-аккомпаниатором у исполнителя музыкальных пародий Юрия Филимонова. Этот профессор Государственного института театрального искусства (ГИТИСа) был неплохим пародистом, одно время достаточно популярным, хотя и не столь ярким, как Виктор Чистяков. Добужский многому научился у Филимонова. Я, уже будучи жителем Нью-Йорка, предложил Лиону Измайлову выступить перед эмигрантами. Лион попросил меня пригласить и Добужского. Я поселил друзей в моей пустовавшей квартире на Брайтон Бич. Был объявлен их концерт на Брайтоне.
Поскольку у меня не было никакого административного опыта, полный зал собрать не удалось. Тогда я попросил своих знакомых врачей пригласить Измайлова и Добужского на домашний концерт, чтобы артисты смогли заработать. Это были трудные для российских артистов 90-е годы.
Вадим Анатольевич Добужский не жаловался - очень лёгкий, совершенно без апломба человек. А Лион Моисеевич Измайлов обиделся. Он не ожидал зрительского равнодушия и невостребованности. Хотя проблема была именно в Лионе: в те годы он стал выступать с исполнением анекдотов, часто "бородатых".
Его видели с анекдотами по телевизору. Публика смеялась. Но анекдот можно послушать один раз. Тем более в слабом, не актёрском исполнении. Мы с женой повезли Измайлова и Добужского в горный отель под Нью-Йорком, чтобы развеяться. Там Лион Моисеевич снял рубашку, и мы увидели на нём аж два нательных крестика. Заметив наше удивление, он сказал:
- Один мне подарили в Израиле, а второй мне дал священник отец Александр Мень.
Я в Нью-Йорке тогда часто общался с Альбертом Писаренковым, который раньше был одним из лучших конферансье в Советском Союзе. Друзья звали его "Алик" или "Писик". Когда-то он окончил ГУЦЭИ - Государственное училище эстрадного и циркового искусства, выпускался как клоун и начинал в клоунском трио Ротман, Маковский, Рабинович (Писаренков), затем ушёл на эстраду, взял фамилию жены и под этой фамилией вошёл в историю эстрадного искусства.
Стремительным выходом на сцену он задавал темп всему концерту. Алик был настоящим хозяином сборной программы. А когда он возродил жанр буримэ, то стал уникальным, единственным в своём роде. Он просил зрителей назвать рифмы. Из зала кричали: "Кровь - любовь", "Осёл - козёл" и тому подобное. Писаренков, выбирая и записывая рифмы, комментировал их. Набрав нужное количество, спрашивал: "В стиле какого известного поэта вы хотите услышать стихи?" Обычно называли Маяковского, Есенина, Евтушенко, Вознесенского, Рождественского. Писаренков делал секундную паузу, вставал в позу поэта и уморительно читал то, что на наших глазах сочинил с помощью зрителей. Это коллективное творчество, эта игра в рифмы и комический результат (стихи всегда были смешными) вызывал бурную реакцию публики.
Иногда Писаренкова называли "злым" конферансье, ибо если он хотел кого-то высмеять, то делал это беспощадно. Однажды я был свидетелем этого уже в Нью-Йорке, когда он, ведя концерт, составленный из работников русского радио WMNB, острил по адресу одного из руководителей радио Павла Давыдовича Палея, только что отсидевшего в тюрьме недолгий срок за финансовые махинации. Писаренков был в ударе, а волны вызванного им смеха накатывались в зале одна на другую. Остроту придавало присутствие в зале самого Палея.
В молодости Альберт Писаренков был мягче, добродушнее. Но подав заявление на выезд из страны и получив отказ, он лишился работы, любимой сцены, оказался в положении изгоя. Многие из тех, кого он считал друзьями, предали его. Писаренков сопротивлялся системе. О нём писали на Западе, требовали отпустить. Думаю, именно тогда он стал жёстче. Можно понять состояние артиста, которого лишили права выступать. Так власти в СССР расправлялись с талантливейшими артистами, писателями, режиссёрами, музыкантами, учёными... При Сталине их убивали физически, при Хрущёве, Брежневе и следующих за ними - убивали морально, отлучая от профессии.
Писаренков хорошо знал Лиона Измайлова. Что между ними произошло в Москве, мне не известно. Но когда Лион и Добужский жили у меня, Писаренков позвонил мне, и я сказал, что помогаю Измайлову с организацией его выступлений. Реакция Алика была для меня совершенно неожиданной:
- Как ты мог связаться с этим рыжим? А ты знаешь, что он крестился, что он выкрест, что этим он предал собственного отца? Как можно иметь дело с такими людьми?
У меня в квартире было два телефона. Оказалось, что Измайлов поднял вторую трубку и услышал этот разговор, после чего между нами словно чёрная кошка пробежала. Мне всегда бывает очень грустно, когда я узнаю о ссоре двух талантливых людей. Но, к сожалению, талант не всегда соседствует с высокими человеческими качествами.
Лион Измайлов, уйдя из авторской группы Московского авиационного института, привёл на своё место Михаила Задорнова. Миша был ещё студентом МАИ, когда начал сочинять и ставить сценки на факультетских конкурсах юмора. Но когда я пришёл режиссёром студенческой эстрады, Задорнов уже становился профессионалом и для студентов писать перестал. Однако мы на короткое время сдружились. Он был смешлив, остроумен, очень общителен, ввёл меня в круг своих институтских друзей и подруг.
Задорнов в компаниях, в застолье никогда не довлел, не "тянул на себя одеяло", любил слушать шутки других. Он был очень симпатичным парнем. Поначалу юмор его был незлобным. В отличие от Лиона Измайлова, ставшего юмористом, Задорнов стал сатириком, мастером острого политического эстрадного фельетона.
Через много лет, на пике популярности Задорнова, уже упомянутый мною Павел Давыдович Палей предложил ему выступить в Нью-Йорке. Выступление проходило в большом концертном зале манхеттенской школы. Свободных мест не было. Билеты продавали только за наличные. После небывало успешного концерта мы с женой вышли на улицу. Там стоял Павел Давыдович Палей с полным чемоданом долларов:
- Вот сколько мы заработали за один вечер! - похвастался он. - Но Задорнов ничего от меня не получит. Я ему отомщу.
- За что?
- Он знает, за что.
- Как так? Он же работал! Это его деньги!
- Были его, стали мои.
От такого открытого жульничества и хамства я потерял дар речи. Палей исчез. Вышел Задорнов. Он узнал, что все деньги унёс Палей и стоял с нами совершенно растерянный. Это на сцене Михаил Задорнов выглядел самоуверенным, остроумным, бесстрашным, а тогда на тёмной нью-йоркской улице я увидел совершенно беспомощного, обманутого, униженного парнишку. Далеко не каждый интеллигентный человек, сталкиваясь с уголовником, может не растеряться. Тем более в чужой стране, не зная её законов и имея в запасе всего один-два дня перед полётом домой. Вообще, Павел Давыдович Палей достоин стать персонажем большого плутовского романа. Возможно, я к его "подвигам" ещё вернусь, когда дойду до описания нью-йоркской жизни русскоязычных эмигрантов.
Добавить комментарий