Сначала не ясно - то ли поезд тронулся, то ли платформа
Мы жили не в вакууме. События в Москве, в стране, в мире касались и нас, особенно евреев. Когда в 1967 году Израиль блестяще победил в Шестидневной войне Иорданию, Сирию и Египет, из Кремля в адрес "израильской военщины" посыпались проклятья.
Ещё бы! Ведь арабские страны были вооружены советской техникой, советскими самолётами, пушками, танками. А евреев в Советском Союзе охватило невероятное чувство гордости. Глаза светились, улыбка не сходила с губ, появились анекдоты, отражавшие настроение: "Вы слышали? Наши взяли наши танки!" Начало набирать обороты движение за выезд в Израиль.
Свою лепту в общий подъём вносили выступления еврейских артистов: Нехамы Лившицайте, Сиди Таль, Анны Гузик, Эстер Ройтман, работавшей от ленинградской концертной организации, и Московского драматического ансамбля под руководством Шварцера...
Зрители-евреи раскупали билеты на концерты Эмиля Горовца в надежде услышать в его исполнении хотя бы одну песню на родном языке, радовались выходу пластинки, на которой пели на языке идиш популярные эстрадные певцы Нина Бродская и Вадим Мулерман.
Я бегал в большой книжный магазин на улице Горького (теперь Тверская), где в отделе народов СССР иногда появлялись книги на еврейском языке или тонкие сборники еврейских поэтов в переводе на русский, таких как Рахиль Баумволь, Зиновий Телесин, Иосиф Керлер, Самуил Галкин, Мойше Тейф, Лейб Квитко, Шике (Овсей) Дриз, Мойше Кульбак... Я покупал эти книги и радовал ими маму. Почти в каждой еврейской семье в Москве (думаю, в других городах тоже) на книжной полке обязательно стояло полное собрание сочинений Шолом-Алейхема с предисловием Моисея Соломоновича Беленького, и полное собрание сочинений Лиона Фейхтвангера.
В нашей домашней библиотеке были ещё однотомник стихотворений Переца Маркиша, сборники рассказов Ицхока-Лейбуша Переца и Менделе Мойхер-Сфорима. Когда евреи собирались вместе по поводу и без повода, то слушали пластинку сестёр Берри и подпевали "Бублички", "Купите папиросы", "Тум-балалайка", "Моя еврейская мама", "Мой городок Белз"... В те годы еврейские книги и пластинки раскупались очень быстро, думаю, не столько из любви к литературе и языку идиш, сколько из чувства национальной гордости, солидарности с еврейским народом и Израилем, и ради поддержки полузапретной еврейской культуры.
Тогда же стали появляться самодеятельные еврейские коллективы, устраивались домашние еврейские концерты. Молодые евреи, наиболее смелые и отчаянные, стали собираться возле синагоги на улице Абрама Архипова, чтобы потанцевать в праздник Симхас-Тойре. Это уже была открытая, эпатажная демонстрация своего еврейства. Естественно, руководству страны всё это не нравилось.
И оно пошло давним проверенным способом: публикацией писем евреев с осуждением "израильской агрессии". Сначала в ход пошли очень известные имена. Потом не очень. Как-то покупаю газету "Советская культура". А там - письмо против Израиля, подписанное артистами Еврейского драматического ансамбля Москонцера, и среди подписантов Нехама Сиротина. Не может быть! Еле дождался, когда мама вернулась с репетиции. Показываю газету:
- Как ты могла это подписать?
- Ничего я не подписывала!
Стали разбираться, звонить, спрашивать. Выяснилось, что партийное руководство Москонцерта по указанию "сверху" посоветовало художественному руководителю ансамбля Владимиру Ефимовичу Шварцеру (тогда единственному члену Коммунистической партии в коллективе) подписать письмо в редакцию самому и взять подписи у всех остальных. Не тратя время на уговоры актёров и сбор подписей, Шварцер сам поставил в столбик все фамилии.
...Следующим летом - вторжение советских войск в Чехословакию. Московская интеллигенция была в шоке. Советскими танками была раздавлена не только Пражская весна, но и надежда на либерализацию в нашей стране. Начались протесты.
Я пришёл в гости к Александре Вениаминовне Азарх и Раисе Вениаминовне Идельсон. Увидел у них письмо протеста со многими подписями. Попросил разрешения поставить свою.
- Зачем? - спросила Раиса Вениаминовна и положила под язык таблетку валидола.
- Вот вы взяли валидол. Он вам помогает? - ответил я вопросом на вопрос.
- Не всегда. Но надо же что-то делать, когда болит сердце.
- Вот и я подписываю, не слишком веря, что это поможет, но надо хоть что-то делать, когда болит...
...Тогда это был мой первый, ещё подсознательный шаг к эмиграции...
Надежда на возможность перемен в Советском Союзе рухнула, и - "Король умер, да здравствует король!" - со смертью одной надежды родилась другая: на эмиграцию из страны.
...Все эти события плюс недавняя потеря отца, которому было всего 49 лет, и моя личная неудовлетворённость актёрским ремеслом стимулировали моё увлечение писательством: пьесы, стихи, рассказы, сатирические монологи буквально выплёскивались на бумагу. Я писал в метро, в троллейбусе, на бульварной скамейке, за ужином, посреди ночи.
Кое-что из написанного решился отправить в лучший и самый престижный тогда журнал "Новый мир". Получаю письмо из редакции. Мне назначил встречу литературный консультант журнала поэт Марк Соболь. Он отнёсся ко мне, молокососу, с редким уважением, подробно проанализировал мои литературные ошибки и недостатки, но посоветовал не бросать занятия литературой. Наоборот, сказал: "Обязательно пишите, ищите себя, "набивайте руку". Публиковаться вам ещё слишком рано. Однако, не отчаивайтесь. Работайте".
Это был отказ. Но какой добрый! Да ещё от автора песен к замечательному, будто не советскому фильму "Последний дюйм": "Пуля-дура вошла меж глаз Ему на закате дня, Успел сказать он и в этот раз: "Какое мне дело до всех до вас, А вам до меня?"
Музыку на стихи Марка Соболя написал еврейский композитор Моисей Вайнберг. Он был тогда женат на старшей дочери Михоэлса Наталье. У них была дочь Виктоша. Обстоятельства ухода Вайнберга из семьи обсуждались в кругах бывших госетовцев с покачиванием головой и косыми взглядами в сторону композитора. Ему долго не могли простить увлечения подругой его собственной дочери. Судачили, что именно это стало причиной развода.
...У меня не было пишущей машинки. Я одалживал её у живших неподалёку маминых коллег по еврейскому тетару Левинзонов. Григорий Левинзон когда-то работал в ГОСЕТе, а в 60-х годах вместе с моей мамой - в Еврейском драматическом ансамбле при Москонцерте. Его жена Берта подрабатывала машинисткой. Когда у неё не было работы, она давала мне машинку и я стучал на ней ночи напролёт, не давая маме спать. Когда надо было вернуть машинку Берте, мне под мою диктовку печатала на своей машинке добрейшая Зарина, молодая женщина, снимавшая комнату в квартире Александры Вениаминовны Азарх-Грановской и Раисы Вениаминовны Идельсон. Зарина заняла комнату после того, как сын Раисы Вениаминовны и художника Александра Лабаса Юлий, биохимик, уехал из Москвы.
Александра Вениаминовна попросила меня позаниматься с дочерью художника Тышлера Беллой, школьницей , которая мечтала стать актрисой. Я должен был готовить девочку к поступлению в театральный институт. Занятия проходили у Тышлеров дома. Там я попадал в эмоциональный мир картин и никак не мог сосредоточиться. К тому же я не был приучен брать деньги за частные уроки, да ещё у замечательного художника, друга Михоэлса. Девочка была способная, восприимчивая, но я, чувствуя неловкость, после третьего или четвёртого урока отказался от работы.
При всех проблемах и безденежьи у меня было много друзей и добрых знакомых, благодаря которым можно было не только выживать, но и заниматься любимыми делами. Например, по знакомству с тренерами, я мог плавать в бассейне "Москва" по вечерам после его закрытия (теперь на месте бассейна стоит Храм Христа Спасителя), или занимался верховой ездой в секции при московском ипподроме недалеко от метро "Динамо". В те годы всё это было бесплатно.
...Мой добрый приятель Виктор Болотовский был большим любителем театра. Он крутился возле студии при театре Станиславского, был знаком со многими актёрами, хотя сам избрал для себя профессию адвоката. Мы были одного возраста, устраивали общие вечеринки.
Он как-то спросил, знаком ли я с дочерью Александра Борисовича Аронова, режиссёра драматического театра имени Станиславского. Александра Борисовича я очень уважал: ведь он рискнул вывести меня, 16-летнего, на профессиональную сцену. О его дочери я ничего не знал. А Болотовский знал всё и всех.
Он нас познакомил. Это было в сентябре. Её звали Мила. Людмила. Аронова по отцу и Бухарцева по матери. Она училась в МАДИ - Московском автодорожном институте, который находился в пяти минутах ходьбы от моего дома, у метро "Аэропорт". Моя мама часто и надолго уезжала на гастроли. А когда возвращалась, то с утра до вечера была на репетиции. Квартира свободная. Мила вроде бы шла в институт, но останавливалась у меня на часок-другой, пропуская первую пару, то есть первые лекции. Я, уволившись из театра, был временно без постоянной работы, со свободным расписанием. Так что мы много времени проводили вместе.
Мила мне говорит:" Уже две мои подружки вышли замуж. А мы когда распишемся?" У Милы было много достоинств: она была дочерью театрального режиссёра Аронова и актрисы Ларисы Георгиевны Бухарцевой, тихонько напевала ранние песни Окуджавы, аккомпонируя себе на отцовской гитаре. А ещё у неё были ямочки на щеках. И я согласился. Через три месяца после знакомства, в конце декабря мы зарегистрировали брак. Свадьба была скромной. Для двух десятков гостей был снят один большой стол в дальнем углу ресторана гостиницы "Советская" на Ленинградском проспекте (в той самой гостинице, в концертном зале которой иногда выступал Еврейский драматический ансамбль).
Оплатил свадьбу второй муж Ларисы Георгиевны Бухарцевой Виктор Миронович Фридман, заметный московский физико-химик, кандидат физико-математических наук. Его сестра Белла Фридман была замужем за знаменитым кинооператорм Сергеем Урусевским. Аронов на свадьбу не пришёл, потому что не хотел видеть Фридмана. Хотя он давно был с Ларисой в разводе, но всё ещё ревновал её. Ведь он потом так и не женился, втайне, видимо, надеясь, что Лариса вернётся. Он не раз в сердцах называл её дурой, вероятно потому, что она ушла от него. Впрочем, он легко утешался другими женщинами. Но об этом разговор особый.
Аронов жил в маленькой трёхкомнатной квартирке у Савёловского вокзала (на перекрёстке Бутырской и Новослободской улиц) вместе с родителями - Борисом Михайловичем Ароновым и Зинаидой Захаровной Певзнер. Когда я пришёл к своему бывшему режиссёру-педагогу Александру Борисовичу и, волнуясь, попросил руки его дочери, он сам взволнованно позвал родителей: "Мама, папа, вот Сашка хочет жениться на Миле!" Для меня всё было так скорополительно, я был словно в тумане.
Моей маме Мила понравилась, но мамина сестра Бася, будучи человеком практичным, не летающим в облаках, спросила меня: "Ты хорошо подумал?" Я вопрос понял, но ответил: "Отступать уже поздно ". Много позже выяснилось, что в правильности нашего брачного союза сомневалась не только моя тётя Бася. Лариса Георгиевна Бухарцева отговаривала дочь от брака с евреем, потому что два первых её еврейских мужа - Аронов и Фридман - не принесли ей счастья, и потому, что дочь, выходя за еврея, ставит крест на своей карьере.
Действительно, в те годы в Советском Союзе иметь мужа-еврея было почти то же самое, что в нацистской Германии иметь жену-еврейку. А Мила к тому времени уже сменила еврейскую фамилию отца - Аронова на русскую фамилию матери - Бухарцева. Лариса Георгиевна сначала была актрисой Московского театра Драмы и Комедии, но когда туда пришёл Юрий Петрович Любимов, он почти всех уволил, оставив всего несколько "стариков", среди которых были такие актёры, как Готлиб Ронинсон, Вениамин Смехов и Лев Штейнрайх, который совмещал работу в театре с работой режиссёра на радио. Лариса Георгиевна быстро нашла себя: защитив диссертацию на тему "Маяковский и Мейерхольд" и став кандидатом филологических наук, она, будучи членом Коммуничтической партии, устроилась в Институт мировой литературы (ИМЛИ имени Горького), и стала там продвигаться не по научной, а по партийно-идеологической линии.
...Подспудно у меня было чувство, что это не я женился, а меня женили. Впрочем, не могу сказать, что мне Мила не нравилась. Нам было хорошо вместе. Летом мы вдвоём отправились в поход: решили пройти с рюкзаками и палаткой вдоль Днестра по Молдавии и по Украине и остановиться на два-три дня в Одессе. Мы не могли себе представить, что очень скоро нам придётся бежать из Одессы из-за эпидемии холеры.
Добавить комментарий