Продолжение. Предыдущая часть 40
Старое дерево не пересаживают
В 80-х годах книги на русском языке писателей-эмигрантов расходились не так уж плохо. Прежде всего, их покупали факультеты славистики разных университетов. В Нью-Йорке по несколько деятков копий моей книги купили магазин "Руссика", которым владели супруги Кухарец, и "Международный литературный центр" под руководством Вероники Штейн. Из Германии приходили заказы от мюнхенской дистрибьюторской компании "Нейманис", а из Франции от парижской Les Editeurs Reunis. Андрей Седых позволил ставить в газете "Новое Русское Слово" под каждым моим рассказом бесплатную рекламу о продаже книги, в результате чего частные заказы приходили из разных штатов Америки, и даже из таких дальних стран, как Австралия и Новая Зеландия.
На Брайтон-Бич мою книгу продавал книжный магазин "Чёрное море", где торговала Жанна Орликова, а на Манхеттене - магазин "Кисмет", по знакомству, ибо он специализировался не на книгах, а в основном на русских пластинках. В этом магазине я покупал пластинки для своих передач на радио "Горизонт". Причём, покупал за свои деньги, поскольку организация ХАМА, владевшая этим радио, денег на музыку не давала. В еврейских музыкальных магазинах я выискивал пластинки знаменитых канторов Йоселе Розенблата, Гершона Сироты и Ричарда Такера, кантора и оперного певца Жана Пирса, певцов и актёров Мойше Ойшера, Германа Яблокова, Арона Лебедева, Теодора Бикеля или израильских певцов, таких как Дэвид Эшет, Майк Бурстин... Я любил рассказывать русскоязычным слушателям о певцах, для которых идиш был не выученным, а родным языком.
Песнями советских бардов меня снабжал Евгений Конев в обмен на рекламу кассет, которые он продавал. Позднее выяснилось, что он, пренебрегая авторскими правами, множил кассеты и продавал без разрешения самих бардов, не делясь деньгами с авторами. Манхеттенский "Кисмет", которым владел и в котором торговал Рудик Соловьёв (Рудольф Израилевич Фукс, он же Рувим Рублёв - поэт-песенник), был осколком Первой волны эмиграции. Сам Рудольф, эмигрировавший из Ленинграда в 1979 году, каким-то образом получил магазин из рук его прежней владелицы Анны Менадзе-Корниенко.
У Рудольфа я покупал для передач "Горизонта" разные пластинки, включая выпущенные "Кисметом" альбомы с песнями Высоцкого, Аркадия Северного, "Машины времени"... Магазин был небольшой, с плохим освещением, какой-то неухоженный, заваленный товарами на пыльных полках. Когда бы ни заходил, я был единственным покупателем этого, как говорили, некогда очень популярного у русских американцев музыкального магазина.
...Среди тех, кто воспользовался возможностью эмигрировать из Советский Союза, как только приоткрылся железный занавес, был театральный режиссёр Меер Абрамович Гершт. Начинал он с постановки массовых праздников и представлений в Центральном парке культуры и отдыха в Москве. Потом несколько лет работал очередным режиссёром в Камерном театре Таирова, где прошёл хорошую таировскую школу. Вскоре после того, как ГОСЕТ вернулся из эвакуации в Москву, Михоэлс пригласил Гершта для постановки драмы Иехезкеля Добрушина "Замужество" по мотивам произведений Ицхака-Лейбуша Переца. Главную роль юной Сореле играли в очередь Этель Ковенская и Нехама Сиротина.
Это была единственная постановка Гершта в ГОСЕТе, но с тех пор еврейские актёры следили за творчеством полюбившегося им режиссёра, который возглавлял театры в разных городах Советского Союза, в том числе и - недолго - ленинградский Ленком. Хотя он, несмотря на столь странные для русского уха, особенно для уха чиновников от культуры, типичные еврейские имя, отчество и фамилию - Меер Абрамович Гершт - получил за своё творчество высокие награды и звания, это не спасло бы его от страшной участи советских евреев, которым Сталин готовил "окончательное решение еврейского вопроса". До этого власти фактически убили Таирова как художника и физически убили Михоэлса. Гершт уцелел, скорее всего, потому что прятался в периферийных театрах, хотя из Куйбышевского театра его уволили во время "борьбы с космополитизмом".
Вот что вспоминал о нём актёр Вацлав Янович Дворжецкий: "К нам в Омский театр приехал режиссёр Меер Абрамович Гершт, очень творческий человек. Как «космополит» он был изгнан из Куйбышевского театра и по этой причине начал выезжать на разовые постановки. С нашей труппой он решил ставить «С любовью не шутят» Кальдерона. И вот он собирает труппу и рассказывает, как видит спектакль: в зрительном зале, в первой ложе, во второй, поют серенаду, занавес ещё закрыт, но музыкой наполнен весь театр, атмосфера ночи, и тут из самой верхней ложи летит бык, ударяется в занавес, занавес открывается… Гершт не закончил речь, ибо поднялся Гена Нежнов, секретарь парторганизации, подверженный влиянию «обстоятельств»: «Простите, Меер Абрамович, мы вам тут формализмом заниматься не позволим!» Гершт: «Да… Ну, что ж, почитаем тогда по ролям".
Позднее Гершт, возглавивший Театр драмы в Горьком (ныне Нижегородский академический театр драмы имени Горького), пригласил туда Дворжецкого, где Вацлав Янович задержался на 12 лет. Помимо Вацлава Дворжецкого к Гершту пришёл замечательный актёр Владимир Самойлов. Тогда же в труппе начинала Людмила Хитяева. Когда Гершт привозил свой театр на гастроли в Москву (обычно это бывало летом, когда московские театры уезжали на гастроли или закрывались на время летних отпусков и сцена была свобода), многие бывшие госетовцы бежали смотреть "нашего Гершта".
За год до ухода из этого театра Меер Абрамович пригласил на постановку своего коллегу режиссёра Ефима Давыдовича Табачникова, ученика Михоэлса и Азарх-Грановской. Табачников - тоже очень талантливый человек - понравился труппе и после ухода Гершта он возглавил горьковский театр. Позже, по приглашению того же Гершта, Табачников ставил спектакли в ленинградском Ленкоме. Видимо, талант этих режиссёров был настолько велик, что несмотря на всяческие обвинения в "формализме", "космополитизме", "низкопоклонстве перед Западом", они всё же продолжали работать и возглавлять разные театры.
Гершт эмигрировал в США почти одновременно с нами. Из Калифорнии Меер Абрамович прислал моей маме, Нехаме Сиротиной, не слишком оптимистичное письмо: "Дорогая Ниночка! Итак я в Лос-Анджелесе! Красивая земля, вся в пальмах, кипарисах, магнолиях, лимонах и прочей зелёной живности. Город больше похож на гигантскую южную станицу, чем собственно на город. Климат мягкий, как в Кисловодске или в Крыму. Сравниваю с тем, что мне хорошо знакомо. Но что мне здесь можно делать? Пока к этому даже не прикоснулся. Бесконечные хлопоты с оформлением всяких документов. И это без своего транспорта и без языка. Нам на семью дали на первое время 773 доллара. Но квартиры очень дорогие. На аренду нашей уходит почти половина - 375.
Встретились с бывшими госетовцами Лёвой Гукайло и Ханой Блинчевской. Они отлично устроились. У них государственная квартира за 150 долларов, включая плату за свет и два кондиционера. Живут прекрасно. Довольны. Надо ли было мне ехать сюда? Ради сына - да. С нашим приездом ему стало спокойнее, легче на душе. Но для меня - несмотря на более спокойную материально жизнь - радости не много. Без театра кричи караул! И будет ли возможность? Нужно, конечно, присмотреться. Нужно время...
Пока мне очень невесело! Всё время думаю о Нью-Йорке. У вас там театральная жизнь намного богаче. Каково Вам, Нинуша? Как репетируется? Как Вы дружите со столпами "Фольксбине"? Что у Саши слышно? Надеюсь, что что-то появилось на его горизонте? Пишите, дорогой мой человек! Ваш М.Гершт 26/9 - 1980".
Растерянность режиссёра, оторванного от своей среды, от театра, тут же нашла отклик у актрисы, оказавшейся в подобной ситуации. Вот ответное письмо моей мамы: "Дорогие, извините за перерыв в переписке. Это связано с моими творческими делами, которыми пытаюсь себя занять. Так хочется успеть что-то сделать, хотя понимаю, что такого театра, каким был московский ГОСЕТ, и такого режиссёра, каким был Михоэлс, у нас уже не будет. У меня ещё достаточно сил, чтобы играть в театре, и писать, но, увы, мой идиш редко кому нужен. Уверена, что Вы бы, уважаемый Меер Абрамович, могли блеснуть постановками в том же "Фольксбине", но... Видите, как много "но" и как много многоточий...
По всему этому Вы можете понять и моё настроение. Годы уходят. И то, что могли бы и хотели бы сделать, перегорает внутри, не находя применения. К тому же в последнее время у меня прервалась связь с внуком, живущим в Польше, и это меня очень волнует и угнетает. До скорого, надеюсь, свидания, дорогой Меер Абрамович. Ваша Нина Сиротина".
Оба письма - лишнее свидетельство того, что во все времена эмиграция давалась людям театра очень нелегко. Тем более, людям немолодым, с большим творческим багажом и высокими требованиями к искусству. Верно говорят, что старое дерево не надо пересаживать. Ему трудно пустить новые корни, даже если почва намного плодороднее, чем на старом месте. Поэтому от пожилых эмигрантов можно часто услышать: "Не ради себя, ради детей".
Хотя я не уверен, что это не самообман. Ведь третья волна эмиграции - это были в основном беженцы. Бежали от системы, от несправедливости, от антисемитизма, от лжи, от страха, что сталинизм может повториться, от невозможности проявить свой талант в полной мере из-за ограничений, чинимых властью. Так что и старикам было от чего бежать.
...Мама очень скучала по внуку. И я искал пути, как вытащить сына из Польши, в которой было объявлено военное положение, и страна жила под страхом вторжения советских войск. В Польше до сих пор спорят о роли Войцеха Ярузельского в истории страны: то ли он, преследуя оппозиционное рабочее движение "Солидарность", спасал самого себя, то ли свою страну. Одни говорят: "Если не он, то Польша повторила бы судьбу Чехословакии 1968 года, а то и Венгрии 1956-го". А другие обвиняют Ярузельского в излишней жестокости. В любом случае положение оказалось сложным: моего сына-подростка не пускали к отцу даже в гости.
Я пытался вытянуть его из социалистического болота и писал письма своим нью-йоркским законодателям: сенатору Альфонсу Дамато и конгрессмену Стивену Соллларзу, прося их оказать давление на польские власти. Я был лично знаком с обоими, поскольку интервьюировал их для русско-американского радио "Горизонт" и журнала "Алеф".
В бруклинский офис конгрессмена Солларза я регулярно наведывался, чтобы узнать, нет ли новостей и не надо ли писать новые письма. Но сына не выпускали. Ему было уже 14. Тогда я решил поехать в Польшу, хотя мне казалось, что в этом есть некий риск. Дело в том, что я работал на радио "Свобода", которое власти в Советском Союзе и во всём социалистическом лагере считали "вражеским" и сильно глушили. Работу радио финансировали вместе Конгресс и ЦРУ, в отличие от более официального правительственного "Голоса Америки", поэтому "Свобода" разрешала себе некоторые вольности в комментариях и была более жёстким критиком СССР.
Я персонально вряд ли мог представлять интерес для польских или советских органов безопасности, но кто знает, какие игры могли там затеять и кого могли для этого использовать. На всякий случай, я пошёл советоваться к человеку, более опытному в таких делах - к редактору русской службы Радио "Свобода" в Нью-Йорке Юрию Гендлеру. Он меня выслушал и сказал то ли всерьёз, то ли в шутку, но я в тот момент шуток не понимал:
- Напишите письмо, что в случае вашего задержания любые сказанные вами слова и признания вы просите считать сделанными под давлением и не соответсвующими действительности. А я это письмо буду держать у себя. Подстраховавшись таким образом, можете ехать.
Я так и сделал. В Варшаве никакой опасности не чувствовал. Проводил время с сыном. Моя бывшая жена этому никак не препятствовала. Вернувшись, я с ещё большим упорством стал добиваться разрешения на приезд сына в Америку. Опять писал письма, опять ходил к сенатору и конгрессмену. К тому времени здоровье моей мамы стало резко ухудшаться. Всё чаще повторялись диабетические обмороки, труднее стало ходить. Врачи посоветовали взять инвалидное кресло-коляску. Появились признаки болезни Паркинсона.
Я не мог теперь оставлять маму одну надолго. Пришлось обратиться в агентство, чтобы нам порекомендовали женщину, которая приходила бы присматривать за мамой. Когда меня спросили, кого мы предпочитаем, я ответил: "Нам подходит человек любого цвета кожи, любого вероисповедания, любого происхождения, лишь бы мог общаться с мамой на её языке - на идише". В агентстве нас правильно поняли.
Добавить комментарий