Франсуа Деблю. Фальшивые ноты. Перевод с французского Николая Бокова. С- Петербург, Алетейя, 2017
Писатель и философ Николай Боков, живущий в Париже, перевел книгу швейцарца Франсуа Деблю, о котором в предисловии «От переводчика» сказано совсем немного. Родился в 1950-м, в Монтре на Женевском озере, месте, где 17 лет жил и где умер Владимир Набоков. Отец Франсуа был музыкантом, дядя - известным швейцарским писателем, сам автор «Фальшивых нот» имеет на счету 40 книг, среди которых исследование о Рембрандте. Вот и все.
Но понятно, что Боков не случайно взялся за перевод книги своего швейцарского коллеги. Они на удивление похожи. Об этом Боков сам пишет в том же предисловии: «Читая книги Франсуа Деблю, я почувствовал родство: склонность к афористичности, парадоксу, умеренной иронии, надежда на великое «там и потом», пристальное внимание к сочному эпизоду жизни, - это все мне близко».
Эта редкая близость ощущается и теми, кто знает творчество Бокова. В свое время я писала рецензию на его книгу «Фрагментарий» [1]. В сущности у нее точно такая же жанровая форма, как и у «Фальшивых нот».
То же неспешное высказывание, часто философическое. Размышление, вызванное каким-то жизненным эпизодом, впечатлением, пейзажем. Та же размеренность, неторопливость, что в наш скоростной век даже как-то озадачивает. Человек дает себя волю размышлять, откликается на мелочи, фиксирует пришедшую в голову мысль...
Похожа и структура. Это фрагменты, мало связанные друг с другом. Посему у книги нет какого-то одного «содержания», нет в ней ни завязки, ни развязки, ни кульминации. Можешь читать хоть с конца, хоть с середины. В принципе ничего особенно нового.
Такое мы читали у Василия Розанова («Опавшие листья»), Юрия Олеши («Ни дня без строчки»), Михаила Булгакова («Записки на манжетах»). Назову и любимого мною Сергея Голлербаха, великолепного американского - с русскими корнями - жанрового художника, а также мастера миниатюрных эссе [2].
У Деблю и Бокова есть и различия. У второго в текстах больше личного, сокровенного. Есть в «Фрагментарии» некая жизненная линия, которая не теряется за другими фрагментами; это история дочери Маши, девочки-инвалида.
Параллельно, и тоже в отстоящих друг от друга фрагментах, рассказывается о Бернадетте Субиру, лурдской святой, которой являлась Дева Мария.
Рассказы о двух юных существах переплетаются, тем более, что Машу возили на излечение в Лурд, к святому источнику. Отдельные фрагменты книги Бокова посвящены его «пощению», многолетнему подвигу странничества и аскезы, отказу от жизненных благ и удобств. Две эти темы безусловно составили некую основную канву книги, их продолжения ждешь.
У Франсуа Деблю тоже есть несколько тем, которые встречаются на протяжении всей книги: впечатления от городов в разных европейских странах, суета внешнего, клерикалы, забывшие о сути религии, впечатления от книг, ужас возможной войны, а еще – фальшивые ноты, которые автор «слышит», как сказано в эпиграфе, «не только в себе, но и вокруг». Эти фальшивые ноты и дали название всей книге. С них я и начну. Ведь в самом деле, интересно узнать, что мешает жить писателю-философу, обитающему в благословенном уголке Европы. Что заставляет его морщиться?
Извольте.
«Желание (любви, денег, славы) удовлетворено; скоро оно возрождается вновь, и так до смерти.
«Дон Жуан» Моцарта кончается лишь на последней ноте – на протяжном хрипе: самая главная фальшивая нота истории.
***
Работа ночных рабочих. Шум лопат и метел. Фальшивые ноты.
***
Нескончаемые фальшивые ноты: уличные сирены (в Нью-Йорке, - ИЧ) Их рев ввинчивается в пролеты между зданиями...
***
«Фальшивые ноты»: мои последние отступления».
Впечатляет диапазон «фальшивых нот» - от «главной фальшивой ноты истории», предсмертного хрипа Дон Жуана, через фиксацию ужасающих шумов во время ночных работ в городе и полицейских сирен в Нью-Йорке - к констатации частичной негодности своей писательской работы. Поистине: ищи фальшь не только вокруг, но и у себя.
Любители афоризмов найдут в книге Франсуа Деблю замечательные образчики отточенного парадоксального или острого высказывания:
Нужно иметь смирение, чтобы признаться в своей гордыне.
Подлинный авторитет не авторитарен.
От почтенности у него был только возраст.
Они говорят «плохо сшито» о том, что сшито не по их меркам.
Низость не имеет степени.
Есть лица, которые сами по себе – довод против.
Быть человеком: сознавать себя пассажиром Времени.
Но лично мне больше по душе лапидарные философские размышления, в которых отражается личность писателя – его наблюдения, вкусы, страхи, обыкновения.
Вот одно из наблюдений, которое показалось мне очень глубоким:
«Какой-нибудь биограф постепенно узнает столько о своем «герое», сколько тот никогда о себе не знал. Но есть также и такие истины – скрывшиеся или спрятанные, - каких исследователь не откроет, поскольку ничто и никто – ни документ, ни свидетель - не сохранили о них никакого следа».
Как верно сказано: «ни документ, ни свидетель». Далеко не все задокументировано, и часто человек остается наедине с собой в отсутствии свидетелей. И кто может сказать, какие мысли приходят тогда в его голову, какие чувства им владеют?! Плох биограф, который думает, что, имея документы, легко может справиться с задачей. И как правы те, кто, подобно Тынянову, порой строят биографии своих реальных героев исходя из интуиции...
Вот еще одно маленькое размышление, которое многим покажется очень верным, приложимым к ним:
«Имя нечто большее, чем название, предшествующее социальному имени, «фамилии».
Имя – уникальное наименование в детстве. Оно дает основание нашей самости – более, чем принадлежность к такому-то клану».
Выделила здесь для себя «в детстве». Ведь именно в детстве мы осознаем свое имя и учимся его называть, тогда же мы, как Иосиф в романе Томаса Манна, погружаемся в глубокий колодец памяти поколений, находя в нем все новых и новых носителей своего имени. Их много, но они не я, мое имя определяет меня как единицу, и в то же время говорит о моей принадлежности к человеческому роду, к определенной нации, к определенной эпохе...
А вот интересное рассуждение о Швейцарии:
«Я живу – случайность рождения – в мозаичной стране, которая превращает все, что в ней делается, в нечто малое, вторичное, второго плана. Здесь иного плана и нет. Возможно, это достоинство этой страны. Ничего капитального. Провинциальный профессор, киношник, художник, провинциальный писатель. Влюбленный из провинции.
И если в порядке исключения, тот или другой выходит за ее пределы, то потому, что другая страна дает ему понять: эта провинция не хуже всех остальных».
Удивительная характеристика! Если вы, дорогие читатели, думали, что Швейцария – это природный рай, приют банкиров, держащих под контролем весь финансовый мир, свободолюбивая республика, придерживающаяся вечного нейтралитета, страна с четырьмя официальными языками, проводящая референдумы по всякому поводу, например, стоит ли правительству выплачивать каждому швейцарцу ежемесячный гарантированный доход, то, прочитав этот фрагмент, вы призадумаетесь... Оказывается, для швейцарского писателя и философа самое важное - это то, что Швейцария - провинция Европы, страна «второго плана».
И знаете, может быть, он прав? Ведь вон сколько писателей «кончали» в Швейцарии свои дни, не считаясь швейцарскими авторами, – тут и Эрих-Мария Ремарк, и Набоков, и Германн Гессе, и Ирвин Шоу, и Генрик Сенкевич, и Томас Манн, и Джеймс Джойс, и Грэм Грин, и Роберт Музиль, и Жорж Сименон...
А кто здесь начинал? Начинали единицы.
Вспоминаются только Жан-Жака Руссо, родившийся на берегах Женевского озера, но в итоге ставший французским писателем и мыслителем, ну и Макс Фриш и Фридрих Дюрренматт, двое истинно швейцарских авторов.
Для «провинциального писателя», живущего в нейтральной стране, Франсуа Деблю подозрительно много думает о войне и ее носителях. Вот выписываю:
«История ( человеческая) войн сделана из забвения предшествующих войн – и из злой памяти. Ее абсолютный ужас забывается, и помнятся лишь ужасы, требующие отмщения, - задетые честь и интересы.
Насилие не имеет конца».
***
«Парадокс войны: часто ее начинает страх.
Враг тот, кого боятся. И чтобы не бояться, нападают».
И еще вот этот фрагмент, кажется, отвечающий на вопрос: почему о войне?
«В тишине самой полной, когда он, пройдя пешком час или два, воображает себя удалившимся от людей и от всего, - одинокому путнику мирных швейцарских троп обязательно достанется услышать гром пушек, далеких очередей пулеметов и нервных пролетов военных самолетов».
Не уверена, что насилие здесь не метафизическое, не навеянное чтением газет, и однако смысл этого высказывания понятен: уйти от угрозы уничтожения, от призраков войны – невозможно.
А вот о «профессионалах войны» в мирное время, об инструкторах, готовящих граждан к кризисам, катаклизмам и катастрофам:
«Для них ужас – рутина. Каждую неделю и месяц, перед новой публикой они повторяют все те же ужасы, изображают все те же катастрофы. План неизменен , как и выбранный для примера городской квартал. Вот здесь столько-то раненых, там столько-то обгоревших, столько-то разрушенных зданий. Послушать их - они испытали все, о чем говорят».
В конце этого фрагмента автор подводит некий важный итог:
«Я всегда спрашивал себя, грешат ли они из-за избытка или недостатка воображения.
Все чаще мне кажется, что верно второе предположение...»
Парадоксальным образом «профессионалы войны» сближаются в сознании автора с религиозными проповедниками. Именно с теми, кто не видит за словами молитвы ее человеческого содержания, превращая церковную службу в «невыносимый театр»:
«Хотелось бы только, чтобы они немного понимали тяжесть вверенных им слов... чтобы они немного уважали смысл и вес, отдавали себе отчет – без пафоса, с минимумом смирения – о серьезности, богатстве и лучистости слов, которые им предстоит произнести...
Конечно, трудно быть профессионалом молитвы. Еще труднее – профессионалом благодати. (И - неожиданный конец, заставляющий задуматься о связи религии и искусства) Это хорошо знают музыканты, поэты, танцоры».
Книга небольшая, но сколько же в ней того, что хочется цитировать. Вот например, в одной фразе об итальянском городе (а вообще «впечатления» о городах Европы разбросаны по всей книге):
«Турин. Гений народа в чашечке кофе».
Или о бессоннице, как видно, постоянной ночной спутнице автора:
«Бессонница: особый случай нашего отношения к ночи. А сам он – особенность нашего отношения ко Времени...».
***
«Спать: вступить в брак с наступающей ночью. Согласиться с ночью».
Или о музыке: «Огромная власть определенной музыки. Внезапно толпа встает, аплодирует, поет, волнуется, ревет, раскачиваясь ритмично; она в трансе, готова на все – и доброе, и дурное...».
Мне это напомнило толстовские рассуждения о музыке в «Крейцеровой сонате». Конечно же, наш Лев Николаевич, кстати говоря, автор рассказа «Люцерн», написанного по швейцарским впечатлениям, Франсуа Деблю хорошо знаком. И свидетельство тому – его книга.
В ней среди упоминаний имен множества писателей – от Данте до Селина – можно встретить и русских – Толстого, Достоевского, Розанова, Ахматову...
А под конец мне хочется привести максиму швейцарца, которая страшно мне напомнила одно поразительное место из статьи Блока «Интеллигенция и революция».
У Деблю высказывание звучит так:
«Ждать всего от жизни: конечно, безумие.
Но как жить с меньшим?»
А вот у Блока: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна».
Наверное, кто-то обвинит обоих авторов – швейцарца и русского – в идеализме, романтизме, отрыве от реальности. Для меня же оба эти высказывания звучат как мелодия, в которой нет ни одной фальшивой ноты.
Оригинал: Журнал Нева №12, 2017
________________________________________
[1] Ирина Чайковская. Николай Боков. Фрагментарий. Новый Журнал, № 257, 2009.
[2] Ирина Чайковская. Три жизни Сергея Голлербаха, рецензия на кн. Сергей Голлербах. «Свет прямой и отраженный», Журнал Чайка, № 14 (49), 2005.
Добавить комментарий