Славянофил из иудеев: Павел Шейн

Павел Васильевич Шейн (1826-1900) – фигура знаковая. Его сборники русских народных песен занимают в мировой фольклористике самое почетное место. Благодаря усилиям Шейна, достоянием культуры стали более 2500 великорусских, 3000 белорусских песен, около 300 сказок и легенд, множество пословиц, заговоров, других произведений фольклора. Основной его труд, “Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах…” (1898-1900) представлял собой попытку наиболее полного по ширине охвата поэтического фольклора русского народа.

Shein-1.jpg

В отличие от своих предшественников, Шейн стремился показать в своих изданиях массовое творчество, жизнь народной поэзии в крестьянском быту. Наряду с “Песнями” Петра Киреевского, “Пословицами русского народа” Владимира Даля, “Народными русскими сказками” Александра Афанасьева, “Онежскими былинами” Александра Гильфердинга, сборники Павла Шейна относятся к ярким явлениям отечественного народоведения. 

Жизнь и судьба Павла Шейна весьма примечательны. Выходец из еврейской среды, только в 17 лет обучившийся русскому языку и крестившийся в 22 года, он вдруг становится страстным собирателем и популяризатором русского народного творчества, отдав ему более 40 лет жизни. А если принять во внимание то, что он был калекой, передвигавшимся на костылях, и работал бескорыстно, тратя на это свое скромное учительское жалование, деятельность его можно назвать подлинным подвигом. Характерно, что писатель Василий Розанов, говоря о выдающихся евреях, сравнил вклад Шейна в развитие русского духовного самосознания с творчеством живописца Исаака Левитана. “Время оценки Шейна еще настанет”, - пророчески предсказал Розанов.

Не вполне понятно, почему Шейн отказался от заложенных с детства религиозных традиций и пришел к идее посвятить свою жизнь русскому народному творчеству. Это представляет тем больший интерес, что и в сегодняшней России многие деятели еврейского происхождения отказываются от своих национальных корней и веры во имя русской культуры (по некоторым данным, число евреев, принявших православие, составляет в современной России около 25% от их общего числа).

Биографы Шейна говорят, что он был “воспитан в упорных еврейских антипатиях” к христианству, иным культурам, и оказавшись в обществе русских людей, якобы “нравственно и интеллектуально превосходивших” его соплеменников, он раз и навсегда порвал с прежней средой, “заскорузлой и косной”. Такая примитивная схема тенденциозна и действительности не соответствует. 

Ноах Шейн родился в Могилеве на Днепре и был старшим сыном в семье небогатого торговца Мофита Шейна. Как это водилось в еврейских семьях, пятилетним мальчуганом он был отдан в хедер, где, выучившись свободно читать и писать на древнееврейском языке, постигал Тору и премудрости Талмуда. Однако дальнейшее обучение Ноаху пришлось продолжить на дому из-за неожиданно открывшихся обстоятельств. Вот что он писал об этом сам: “До пятнадцати лет переболел я многими тяжкими болезнями, часто приковывавшими меня надолго к родимой берлоге, к одру страданий, а на пятнадцатом сподобился испытать участь Ильи Муромца, в первый период его жизни, то есть сделался каликой неперехожим”. 

Впрочем, отрок поднаторел в еврейской учености, богословии и грамматике – ведь недаром говорят: чем слабее тело, тем сильнее дух! В этом ему помог некий просвещенный раввин, уроки которого оплачивал Шейн-старший, озабоченный серьезным образованием сына. “Этот раввин, - отмечал этнограф Всеволод Миллер, - принадлежал к тому типу еврейских либералов, которых русские евреи называли “берлинерами”. Это были поборники Хаскалы – Еврейского Просвещения, основоположником которого был знаменитый философ Мозес Мендельсон. Иудеи в своей массе относились к нему настороженно, если не сказать враждебно. Дело в том, что, скованный бесчисленными запретами и предписаниями еврей-традиционалист не тяготился ими, но видел в этом источник своеобразной радости - ум его находил удовлетворение в тонкой диалектике Талмуда, чувство же - в мистицизме Каббалы. Знание грамматики почиталось такими староверами чуть ли не преступлением, кощунственною казалась и пропаганда светских знаний. Между тем, идея просветителей (берлинеров, маскилов) состояла в том, чтобы возрожденный древнееврейский язык стал средством приобщения евреев к европейской культуре и цивилизации. И нет сомнения, что помянутый раввин знакомил Ноаха с трудами на иврите по светским наукам – естествознанию, медицине, математике, истории. Кроме того, он воспитывал в нем поэтическое чувство, обучил законам версификации. Ведь, как отмечает “Еврейская энциклопедия”, “витиеватый слог, звучная рифма, красивое выражение, составленное из обломков библейских стихов, почиталось берлинерами весьма ценными. Каждый считал долгом слагать оды в честь библейского языка, “прекрасного и единого”. 

 То, что к образованию подростка привлекли такого раввина-либерала, не означает, конечно, что родители Шейна сами были людьми передовых взглядов. По всей видимости, выбор наставника был сделан случайно, ибо отцу, озабоченному делами, просто недосуг было заниматься его поисками. Между тем, именно благодаря ментору-берлинеру, Ноах, помимо языкового чутья и глубокого знания древнееврейской литературы, уже в отрочестве обрел важное, определившее всю его дальнейшую жизнь качество – открытость к новым знаниям, иным языкам и культурам. 

 Отец любил своего первенца, который (вот это голова!), несмотря на болячки, помогал ему вести всю торговую бухгалтерию. Но болезнь Ноаха всё прогрессировала, а врачевание местечковых целителей впрок не шло, и Мофит решил отвезти сына в Москву, в Ново-Екатерининскую больницу. По счастью, главного врача, доктора Андрея Поля, болезнь подростка заинтересовала, и Ноаха оставили на лечение. Отец и следил за его питанием и находился при сыне неотлучно, покуда его как иудея не выдворили из города, 

На нашем юном пациенте испытывали новые по тем временам методы врачевания – массажи, растяжки, а также только что изобретенные “тиски Штромайеровой машины”. Минуло два года, и в отчёте больницы сообщалось: “Еврей Ноах Шайн, несмотря на медленное по упорности болезни лечение, получил значительное облегчение. Так что есть большая надежда к восстановлению владения в ногах, и старший врач Поль нужным считает оставить его, Шайна, в больнице для дальнейшего лечения”. И вскоре действительно произошло чудо – Ноах встал на ноги, и хотя мог передвигаться только на костылях, но уже самостоятельно и без посторонней помощи мог совершать непродолжительные пешие прогулки.

Юноша много читал, в том числе и на немецком языке, которым он основательно овладел, и открыл для себя поэтический мир И.В. Гете, Г. Гейне, Ф. Шиллера. При этом не ограничивался лишь пассивным чтением, а стремился привнести в родной ему идиш красоту и богатство немецкого литературного языка, доказывая тем самым, что этот “жаргон” (так нелестно аттестовали идиш даже и во второй половине XIX века) вполне пригоден для выражения высоких поэтических чувств. Шейн поначалу писал стихи исключительно для своих единоверцев - он не мыслил себя вне еврейства. 

Кроме немецкого, он приохотился к чтению на русском языке, ведь его окружение в больнице было преимущественно русским. Это Тора воспитала в нем чувство благодарности, которую, как учил его наставник-раввин, человек должен выражать всегда, не только на словах, но и на деле. И он был благодарен всем людям, которые относились к нему с сочувствием и пониманием. Юноша жадно читал русскую классику, живо интересовался российской историей. Он восхищался мелодикой русского стиха, заучивал и читал наизусть стихотворения Василия Жуковского, Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Евгения Баратынского. Он и сам пытался сочинять. Однако наряду со стихами на русские темы, думы о еврействе по-прежнему занимают и волнуют его. Он внимательно читает книги о своих соплеменниках на немецком языке и переводит с древнееврейского языка на русский классическую трагедию поэта-маскила Иосифа Тропловица “Саул”. В то время Шейн одержим идеей просвещения своих единоверцев.

В 1846 году лечение Ноаха, принявшего русское имя Павел, подошло к концу, и было необходимо решать, как жить дальше. Тем временем в его доме происходят чрезвычайные события: умерла мать, а его отец, недолго кручинясь, женился на женщине вздорной и расчетливой. Мачеха смотрела на пасынка, как на тягостную обузу для семьи. Но по счастью, больничные врачи испросили ему разрешение обучаться в Москве, и Павел становится учеником-пансионером сиротского отделения училища при лютеранской церкви св. Михаила. Этот шаг имел для Шейна важные последствия, ибо все более ослаблялась его связь не только с родными, но и вообще с еврейскими корнями и традициями. Все свое внимание он обращает к России и ее культуре. 

В училище русский язык и литературу преподавал известный поэт Федор Миллер (1818-1881), который сразу же обратил внимание на юношу с недюжинными гуманитарными способностями. По признанию Шейна, Миллер стал для него не только учителем, но другом и “родным братом”, и объединили их “довольно сходные мнения и чувства”: любовь к русской словесности и языку. Именно Федор Богданович приобщил Павла к устному народному творчеству. Искусный стилизатор и знаток старины, Миллер творил яркие произведения по русским фольклорным мотивам. Именно он вызвал в Шейне интерес к записям произведений устного творчества. А все началось с того, что чуткий Павел стал прислушиваться к живому московскому говору, подмечая в нем яркие слова, образные выражения. 

Тот же Федор Миллер пробудил в Павле то беспокойное чувство, ставшее со временем стойким состоянием души - “деятельное народолюбие”. По рекомендации Миллера он стал вхож в дом поэта Федора Глинки (1786-1880) и его жены Авдотьи (1795-1863) и вскоре сделался желанным гостем. Хозяйка дома Авдотья Глинка была женщиной “высокой и теплой души”. Она привечала нищих, стариков, калек и то, что Шейн был калекой, вызывало у нее особое сострадание. В то время она задалась целью переложить возвышенный, книжный славянский на “простой, почти разговорный русский язык”. Не исключено, что именно Глинки приобщили Павла к христианским духовным ценностям.

 Дружеские отношения возникли у Шейна и с завсегдатаем дома Глинки Семеном Раичем (1792-1855), человеком глубоко религиозным, сыном священника, выпускником Орловской семинарии. Преподаватель русской словесности Московского университета, Раич был и знатоком европейских литератур, переводчиком “Георгик” Вергилия, “Неистового Роланда” Л. Ариосто, “Освобожденного Иерусалима” Т. Тассо. Семен Егорович был человеком обаятельным, и хотя его поэтические опусы служили объектом насмешек и пародий (например, получивший печальную известность стих: “Вскипел Бульон, течет во храм”), Шейн относился к поэзии своего старшего друга с благоговением. 

Кружок семьи Глинок посещала поэтесса графиня Евдокия Ростопчина (1811-1858), фольклорные стилизации которой (“Простонародная песня”, “Русская песня”, цикл “Простонародные мелодии и песни”) производили на Шейна большое впечатление.

Бывал в этом доме и поэт Василий Красов* (1810-1854). Знаток древних и новых языков, переводчик Овидия, И.В. Гете, Г. Гейне, Дж. Г. Байрона, он в то же время был сторонником русской самобытности и писал песни в народном духе. О глубоком понимании Красовым самых основ народного искусства говорит его работа над целым циклом российских песен, куда входили песни царевны, ямщика, новгородского удальца и где, по словам поэта, “должна кипеть вся широкая богатырская отвага древней Руси”. Красов сразу же привязался к юноше-инвалиду, в котором его подкупила неподдельная любовь к русскому фольклору.

Первое выступление Павла Шейна в печати состоялось в 1848 году в альманахе с характерным названием “Панорама народной русской жизни, особенно московской...”, где было напечатано стихотворение “Утренняя прогулка по Кремлю”, посвящённое 700-летию Москвы. Апеллируя к авторитету почитаемого им Николая Карамзина, Павел объявляет себя “поклонником старины народной” и хранителем русских традиций. Заслуживает внимания и использование Шейном слов, сравнений и метафор, восходящих к народной поэзии. И хотя созданные им образы грешат некоторой вычурностью и картинностью и не всегда художественно выразительны, экспериментирование в этом направлении очевидно и говорит о его повышенном интересе к русскому фольклору. 

Публикации Шейном стихотворения в альманахе и его рассуждения о русском характере сопутствовали его отказу от иудейской веры и крещению в 1848 году по лютеранскому обряду. На фоне явной православной и славянофильской ориентации нашего героя его обращение в протестантизм может показаться странным: ведь те же славянофилы считали эту веру отравленной духом рационализма и органически чуждой русскому народу. Один из основоположников славянофильства Алексей Хомяков отмечал: “Протестанство бежит на всех парусах от нагоняющего его неверия, бросая через борт свой догматический груз, в надежде спасти себе Библию, а критика, с язвительным смехом, вырывает из оцепеневших рук его страницу за страницей, книгу за книгой”. Что же касается российских евреев, то они в то время крестились, как правило, именно по протестантскому обряду (речь не идет здесь о кантонистах, чье обращение в православие было преимущественно принудительным). 

 Безусловно, обращение соплеменника в христианство воспринималось иудеями как тягчайший грех. Выкреста называли “мешумад” (“уничтоженный”). Существовал даже специальный обряд “шива”, когда родные надрезали края одежды и в течение часа сидели на полу без обуви, справляя по нему траур, как по умершему. Однако протестантизм (как и ислам) был в глазах иудеев отступничеством все же не столь вопиющим, как православие с его почитанием икон. Оно толковалось как особо осуждаемое Торой и Талмудом идолопоклонство, и выкрест-неофит, вышедший из еврейской среды, так или иначе должен был убеждения этой среды учитывать.

 Терпимость иудеев к протестантизму была тем очевиднее, что некоторые раввины разрешали в отсутствие синагоги молиться в реформистской кирхе, поскольку никаких изображений там не было. А толерантность маскилов и берлинеров к этой вере была и вовсе безграничной, и известный еврейский просветитель Давид Фридлендер даже призывал единоверцев ходить в лютеранские храмы, считая их обителью европейской цивилизации. Существенно и то, что лютеранство свободно от строгой обрядности и не требовало обязательного посещения церковных служб (кстати, оно в значительной мере повлияло и на так называемый “реформированный иудаизм”). И неслучайно, что впоследствии в России были разрешены браки между лютеранами и иудеями, и муж-протестант мог вызволить супругу-еврейку из черты оседлости. Нельзя не сказать и о том, что принятие православия, в отличие от лютеранства, было сопряжено с определенными трудностями и препонами, в том числе и бюрократического характера: неофита проверяли на искренность, экзаменовали на знание догматов православной веры и молитв, причем к рассмотрению прошения о крещении иногда подключалось полицейское управление. При этом сам обряд крещения проходил, как правило, громогласно, в главном городском храме. И хотя лютеране не пользовались в империи особыми привилегиями (показательно, что переход протестантов в православие всемерно поощрялся, а вот обращение православных в протестантизм считалось уголовным преступлением), однако и дискриминации они не подвергались. Таким образом, вознамерившийся принять эту веру Павел Шейн мог получить право на беспрепятственное проживание в столице. 

И все же случай Павла Шейна особого рода. Шейн, хотя прожил в Могилеве до 17 лет (а по еврейским меркам, это был возраст вполне зрелого мужчины; достаточно сказать, что Исаак Бер Левинсон в 9 лет написал ученую книгу о Каббале, а Виленский Гаон Илия в 13 лет стал знаменитым талмудистом), понимал, что был в сущности “плохим иудеем”. Запертый болезнью в стенах дома, он не посещал синагогальных служб, был оторван от еврейской народной жизни, и его эрудиция была исключительно книжной. То было знание, не согретое верой, живым общением с соплеменниками. В его памяти остались лишь сценки из далекого детства. Часто его русские друзья высказывались о евреях так, что слушать подобное урождённому Ноаху было неприятно и больно. Вот, к примеру, его кумир Евдокия Ростопчина писала: “С уловкой сатаны, как род еврейский, / Вы вкривь и вкось толкуете слова”. А Федор Глинка заявил как-то, что “ежели жиды выйдут на свободу, то свет кончится”. 

Но ни за собой, ни за своим народом Шейн вины не чувствовал. Он часто вспоминал слова апостола Павла о евреях: “Это народ закона и пророков, мучеников и апостолов”. Неизвестно, обсуждал ли Шейн эти вопросы со своими русскими друзьями или держал горечь в себе. Но подобные уничижительные отзывы о народе, из которого вышел наш герой, не стали препятствием на пути к обращению в христианство, хотя этот шаг повлек за собой полный и окончательный разрыв с отцом и братьями, еврейской средой.

Он глубоко переживал конфликт с родными и порой даже сомневался в правильности собственного духовного выбора, да и всей жизни. Вот что пишет он Федору Миллеру: “Когда я подчас оглядываюсь назад, на свое прошлое, то ясно вижу, что вся моя судьба состоит из одних ошибок: не скажу ошибкою родился [подчеркнуто Шейном-Л.Б.], но по крайней мере меня ошибочно воспитывали, ошибочно подвергали многим болезням, ошибочно очутился я христианином, ошибочно, к несчастью, меня понимали и учили преподаватели школы святого Михаила…”. 

Павел, однако, не казнил себя и не каялся в своем отступничестве, а считал себя “невинно страдающим, отвергнутым родителями” и утешал себя тем, что “переменив религию отцов, он не сделал ничего страшного и особенного, а поступил, как человек мыслящий и свободный от предрассудков”…

В 1851 году он окончил училище св. Михаила, по его словам, “с весьма скудным запасом сведений и с одной горячей любовью ко всему русскому”. В поисках хлеба насущного он занялся учительством, воспитывая барских детей в богатых помещичьих семьях. В том же году он вместе с семейством дворян Загряжских отправился в их деревню Селихово Тверской губернии, где впервые близко познакомился с народным бытом. В то время деревенская жизнь виделась ему в самых радужных тонах и очень напоминала славянофильскую идиллию. Характеристика, которую Павел дает Загряжскому, знаменательна и, прежде всего, свидетельствует о приоритетах и жизненных ценностях самого Шейна. Вот что он пишет о своем барине-работодателе: “он большой патриот, сознательно и без предубеждений любит Россию, русский язык, русскую поэзию, и в большом почете у всех окружающих”. Именно здесь, в деревне, Шейн начал серьезно интересоваться народными песнями и преданиями. Он делает выписки из древнерусских летописей, статей языковедов Якова Грота, Ивана Срезневского, Франца Миклошича и др. 

 Однако Павел не утратил интереса и к еврейской просветительской литературе. Так, в 1853 году Павел читает сочинение Мозеса Мендельсона “Федон, или о бессмертии души”. Он говорит о книге как о “душеспасительной” и “благодетельной”, способной “принести человеку образованному более духовной пользы и назидательности, более истинной теплой любви к милосердному и всеблагому Творцу нашему, чем целые сотни проповедей самых красноречивых и набожных пасторов”. 

Большую роль в судьбе Шейна сыграла его встреча с профессором, академиком, “поэтом мысли” Степаном Шевыревым (1806-1864). Ревностный сторонник идеи русской народности и патриархальных православных ценностей, он первым с университетской кафедры высказал пожелание о составлении “Полного свода всех русских песен, сказок и пословиц”. Шевырев настаивал на скорейшем освоении фольклорного материала: “Как до сих пор мы не спешим уловить русские песни, столь родные нашему сердцу, которые, может быть, скоро унесет с собой навеки старое поколение?”. Согласно профессору, собиратель песен должен обладать “большим запасом эстетического вкуса и чутья народности” – качествами, которые всемерно старался развить и воспитать в себе Шейн. И неудивительно, что между ним и маститым ученым вскоре возникли симпатия и привязанность. “Душевно уважаемый”, “многочтимый Степан Петрович”, - пишет Павел - - Задушевная моя мысль – трудиться на пользу русской литературы всем, чем только богат”. И Шевырев уже называет Павла “милым другом” и “любезным доброхотом”, делится с ним впечатлениями о литературной жизни Москвы. 

Вероятно, именно по рекомендации Шевырева Шейн попал в московский дом “неисправимого славянофила” Юрия Самарина (1819-1876), чьи взгляды повлияли на него самым решительным образом. Прежде всего, это относится к основополагающей идее народности. “Говоря о русской народности, - полагал Самарин, - мы понимаем ее в неразрывной связи с православной верою, из которой истекает вся система нравственных убеждений, правящих семейною и общественною жизнью русского человека”. По мысли Самарина, выявлению начал, которыми русский народ поверяет себя в песнях, и должна быть одушевлена деятельность русского фольклориста. И, как отмечает биограф, Шейн "попадает в атмосферу славянофильства и народности, и охватывается ею”.

Известнейшие славянофилы, братья Иван (1823-1886) и Константин (1817-1860) Аксаковы, а также Алексей Хомяков (1804-1860), Осип Бодянский (1808-1877) -впечатлили Шейна не только своими взглядами, но и внешним обликом. На их счет язвительная Евдокия Ростопчина злословила: “Хомяков, ходящий 25-ть лет в одной и той же грязной мурмолке, нечесаный, немытый, как Мальбрук в старом русском переводе; гордый и таинственно резкий, как мавританский дервиш среди фанатиков-мусульман, играющий издавна в Москве роль какого-то пророка, мистика, блюстителя веры, православия, заступника небывалой старины, порицателя всего современного, одним словом, любящего Россию лишь времен Рюрика и Игоря, как человек, который из вящей семейственности выкопал бы скелет своего прадеда, возился б с ним и нянчился, а для него пренебрегал бы и ненавидел бы отца, мать, братьев, жену, детей и проч.” Славянофилы преклонялись перед народом как перед стихией, неподвластной “формальному разуму”, живущей обычаями и верой и чуждой историческим изменениям (философ Владимир Соловьев назвал это “особнячеством”). 

Эта вера славянофилов в высокую силу и мощь народа, в творческий характер русской культуры определила их глубокий интерес к фольклору. И заслуги их на этом поприще столь масштабны, что для серьезного собирателя народной поэзии, каким старался стать Шейн, сближение с ними было и неизбежным, и необходимым. Славянофилам Петру Киреевскому (1808-1856) и Константину Аксакову, с которыми Шейн сблизился и состоял в переписке, принадлежит заслуга собрания тысяч лирических и исторических песен, народных былин, а также разработка теории фольклора и народной песни. Так, Аксаков утверждал: “Песня равно принадлежит всякому в народе, поэтому народную песню поет весь народ,... поэтому на песне нет имени сочинителя, и она является вдруг, как бы пропетая всем народом... Везде, где есть народ, есть национальная поэзия и народные песни”; они выражают вечную и истинную сущность народа, раскрывают его характер и вместе с тем остаются “верною опорою” и “порукой за будущее народа”, “к каким бы сомнениям и противоречиям ни привело нас его дальнейшее развитие”. 

А Алексей Хомяков говорил об исключительной жизненности русского фольклора и противопоставлял его “бесполезной для бытового человека” европейской народной поэзии. “Наши старые сказки отыскиваются не на палимпсестах, - писал он, - не в храме старых и полусгнивших рукописей, а в устах русского человека, поющего песни старины людям, не отставшим от старого быта. Наши старые грамоты являются памятниками не отжившего мира, не жизни, когда-то прозвучавшей и замолкнувшей навсегда, а историческим проявлением стихий, которые еще живут и движутся на нашей великой Родине”. Для Хомякова, с характерной для него концепцией “ретроспективной утопии”, русский быт с его устоями и народная поэзия неотделимы. И такое мнение разделяли большинство славянофилов, под влиянием которых сформировалось мировоззрение Шейна.

Однако, как заметил Владимир Соловьев, “господствующий тон всех славянофильских взглядов был в безусловном противоположении русского нерусскому, своего – чужому”. В таких декларациях и историко-культурных построениях иудеям, к которым по рождению принадлежал Павел, отводилась весьма жалкая роль, и еврейство изображалось в самых черных красках. Вот, к примеру, какие ассоциации вызывают у Хомякова пресловутые миллионы барона Ротшильда: “В его денежном могуществе сказывается целая история и вера его племени. Это народ без Отечества, это потомственное преемство торгового духа древней Палестины, и в особенности, это любовь к земным выгодам, которая и в древности не могла узнать Мессию в нищете и унижении”. Еврейским деятелям культуры Хомяков отказывает не только в оригинальности, но и в нравственности. Утверждая самобытные начала русской культуры, он не только не признает за современными ему евреями какого-либо значения, своеобычности, но и отрицает их право иметь собственную культуру: “Иудей после Христа, есть живая бессмыслица, не имеющая разумного существования и потому никакого значения в историческом мире”. 

 А что Павел Шейн? Как отнесся он к подобным инвективам славянофилов? Похоже, он стремился стать своим среди этих людей, не только чужих, но и откровенно враждебных еврейству и иудейской вере. И приходится признать, что наш герой последовал совету расположенного к нему Ивана Аксакова: “Логический выход из такого положения возможен только один: отречься от жидовства и принять те начала, которые составляют закон всего современного просвещенного мира. Это честный, прямой и вполне плодотворный выход…”. Так "просвещенный” славянофилами Павел Шейн истребил в себе еврейское национальное чувство. 

Шейн становится непременным участником заседаний Общества истории и древностей российских – первого научного общества для изучения и публикации документов по русской истории; он также вовлечен и в работу Общества любителей российской словесности, целью которого было “способствовать успехам отечественной литературы, как главному средству к распространению просвещения”.

В 1859 году по предложению своего давнего литературного наставника Фёдора Миллера Павел начинает сотрудничать в журнале “Развлечение”, где под псевдонимами “П.Ш.”, “Наум Словолюб” и “NN” в разделе “Библиографические известия” публикует свои мелкие рецензии и аннотации на вновь вышедшие книги. При этом он представлялся читателю (1859, № 16) как “простой любитель русской словесности, подчас марающий для своего удовольствия”, и что видит главную задачу своего участия в журнале в борьбе за сохранение чистоты русского языка от нелепых потуг “гнуть его как попало на тот иностранный лад, который временно у нас преобладает”. 

Важную вдохновляющую роль в профессиональной судьбе Шейна сыграл известный немецкий филолог, основоположник мифологической школы в фольклористике Якоб Гримм (1785-1863). Шейн увиделся с ним во время поездки за границу, когда ему довелось посетить Берлин. Гримм, автор знаменитого собрания немецких сказок, Гримм горячо одобрил фольклорные начинания Павла.

В 1859 году в журнале “Чтения Общества истории и древностей российских” (кн.III), редактируемом Осипом Бодянским, был опубликован сборник былин и песен, записанных Шейном еще в 1856 году (он был издан и в виде отдельного пятидесятистраничного оттиска). И показательно, что известный фольклорист Александр Афанасьев, выпустивший сборник “Народных русских сказок”, специально выделил книгу Шейна и охарактеризовал собранные им материалы как “прекрасные дополнения к сборникам Кирши Данилова и Академии наук”. 

 В духе времени Шейн собрался идти в народ и просвещать его. В 1861 году по приглашению Льва Толстого учительствует в Яснополянской школе, затем делается штатным смотрителем училищ в Туле и Епифани. И повсюду он по мере возможности собирает произведения фольклора, привлекая к этому и своих учеников, и коллег-учителей, и даже случайных знакомых. При этом у него выработалось необходимое фольклористу-профессионалу качество, о котором говорит Всеволод Миллер: “в разговоре с простым народом Павел Васильевич умел скоро устранять всякие стеснения и заинтересовывать собеседника, напоминал сам ту или другую песню из богатого запаса своей памяти”. Необходимо также отметить деятельное участие Шейна в Русском географическом обществе, с которым он сотрудничал до конца жизни.

 Всё это время, связанное с переездами из губернии в губернию, он собрал огромное число народных произведений. Еле-еле передвигаясь на костылях, со сведенными от ревматизма пальцами, мешающими ему записывать песни, Шейн обнаружил самую завидную энергию. 

В 1868-1870 гг. в “Чтениях Общества истории и древностей российских” выходят в свет русские песни: детские, хороводные, плясовые, скоморошные, беседные, голосовые или протяжные, шутливые, забавные и сатирические, обрядные, свадебные и похоронные причитания и др. Они издаются в виде отдельной 600-страничной книги: “Русские народные песни” (Ч.1. М, 1870), с посвящением “неутомимому деятелю на поприще русского слова” Владимиру Далю. Сборник включал в себя около тысячи великорусских песен, расположенных в принятом собирателем календарно-биографическом порядке. Павел был глубоко убежден, что песня до сих пор “остается верной спутницей многотрудной жизни русского человека от колыбели до могилы”. Свою задачу он видит в том, чтобы познакомить читателей “очень близко со многими сторонами быта русского человека, с его верованиями…, с неисчерпаемым богатством его языка, которым он так творчески умеет пользоваться”. И, как отмечали исследователи, “искусным подбором песен Шейну удалось воспроизвести типические черты русского национального характера”. 

Рецензируя книгу, академик Яков Грот говорил о Шейне как об одном из “самых ревностных” русских собирателей, подарившем науке сборник песен, “собранных на обширном пространстве великой России”. “По богатству содержания этот том, посвященный Владимиру Далю, конечно, порадует всех, интересующихся разработкой русской народной поэзии”, - подчёркивал Грот. А Николай Костомаров писал о Шейне: “Такое лицо, свято и бескорыстно посвятившее себя прекрасному делу, полезному для отечественной науки, достойно того, чтобы помочь ему, а помочь ему можно только одним – даровать ему средства и содействие к продолжению своего дела. Этот человек весь предан ему, любит его более всего в мире, и, несмотря на свои немолодые лета и очень хилое здоровье, готов еще и, конечно, может сделать более десяти молодых и здоровых, с его необыкновенною любовью и неутомимою деятельностью. Дай Бог, чтоб на Руси не переводились такие почтенные труженики, которые, не возносясь высоко, не принимая на плечи свои тягости, которой они нести не могут, работают скромно, но делают столько, сколько сделать в состоянии по своим способностям и обстоятельствам жизни”. 

Между тем, обстоятельства жизни заставляют Шейна сосредоточиться на учительской профессии: он изучал специальную литературу, вёл наблюдения над языком учащихся, их поведением. Осенью 1865 года он переселился в Витебск и стал преподавателем немецкого языка в городской гимназии. 

Именно в Витебске Павел Васильевич начал собирать белорусский фольклор. Для этого Шейн разработал инструкцию, в которой настаивал на необходимости точного сохранения говора, обозначения, к какому роду относится песня, как и от кого, когда и где записана – словом, изложил те требования, которые стали впоследствии общеобязательными для каждого собирателя. Особенно важно впервые установленное им правило повторять записанные песни с пения и говора “во всех его мельчайших оттенках“. 

 Переезжая из города в город, передвигаясь на костылях по непролазным сельским дорогам, останавливаясь в селах и деревнях, он записывал тексты песен и легенд, фиксировал особенности местного говора. Павел Васильевич обладал замечательным даром общения, и крестьяне проникались симпатией и сочувствием к собирателю-инвалиду. 

Наш герой впервые предоставил исследователям обильное число белорусских песен - крестинных, колыбельных, детских и особенно трудовых. Он снабдил сборник толковым научным аппаратом, что усиливало его достоинства. По свидетельству академика Евфимия Карского, “Белорусские народные песни” превзошли своими качествами все, что было создано до этого в белорусской этнографии на русском и польском языках”. Русское географическое общество наградило Павла Васильевича малой золотой медалью. А по рекомендации академика Ореста Миллера, отметившего необычайную добросовестность, скрупулезность и скромность собирателя, Академия наук присудила ему Уваровскую премию. 

Однако характер у Павла Васильевича был взрывным, неуживчивым и конфликтным, поэтому он долго на одном месте не задерживался. Нельзя обойти молчанием крайне правые политические взгляды и установки Шейна, впрочем, созвучные доктринам Официальной Народности. В своих письмах он честит “крамольников, нигилистов, разрушителей начал доброй гражданской нравственности”, объявляет себя идейным сторонником Михаила Каткова (1817-1887), чья консервативно-оппозиционная ориентация общеизвестна. Нет сведений, поддерживал ли Шейн националистические устремления Каткова и его нападки в печати на инородцев, но он неизменно говорил о нем с придыханием как об “истинном патриоте”, который “указывает бесстрашно на корень всякой неурядицы у нас”. 

1860 - 70-е гг. ознаменованы в России борьбой евреев за свои гражданские права и оживлением культурной жизни. Однако в творчестве Шейна мы не находим и следа интереса к подобным вопросам. Зато внимание Павла Васильевича к белорусской культуре только усиливается, и Отделение русского языка и словесности Академии наук, уже достаточно оценившее его энергию и трудоспособность, в 1877 году командирует его в Северо-Западный край, ассигновав на это 600 руб. Собиратель находился там более пяти месяцев и объехал пять уездов, причем сделал более 3000 записей с подробными описаниями обрядов, обычаев, внешнего быта и самих произведений народного творчества.

Шейн интересовался и мелодиями белорусских песен. Напевы не записывались им, поскольку нот он не знал, но с его голоса их записывали музыканты-профессионалы. Всеволод Миллер, говоря о командировке Шейна в Белоруссию, заметил: “Едва ли можно себе представить, что где-либо научные экспедиции совершались так дешево и приносили такие капитальные результаты”.

 А результаты были и впрямь впечатляющими. В 1887-1902 гг. Академия наук издает капитальный четырехтомный труд Шейна “Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края”. Бросается в глаза универсальность сборника, изданного по результатам экспедиции. Нелишне отметить, что при анализе этих произведений Шейн задействовал и свои знания в области еврейской традиции и культуры. Так, говоря о бытовании некоторых белорусских сюжетов в славянском и германском фольклоре, Шейн возводил их к преданиям Агады – области талмудической литературы, возникновение которой относят ко II веку до н.э. Вместе с тем он демонстрировал эрудицию не только в древнееврейской книжности, но и в иудаике на немецком языке. 

Собранные материалы не только получили высокую оценку ведущих ученых ( академиков Евфимия Карского, Алексея Соболевского, Александра Веселовского, профессоров Николая Сумцова и Петра Владимирова), но и были удостоены премии Академии наук имени Константина Батюшкова. 

С 1881 года Шейн решил полностью сосредоточиться на научной и собирательской деятельности, вышел в отставку, переехал в Петербург и жил на 61-рублевую учительскую пенсию. Такой микроскопической суммы было недостаточно даже для такого аскетически-скромного труженика, тем более, что этнографическая работа требовала немалых расходов. Коллеги и друзья Павла Васильевича понимали, что такое служение науке нуждается в государственной поддержке, и хлопотали об увеличении ему денежного довольствия. Однако бесконечные бюрократические проволочки все затягивали дело, и только в 1891 году, то есть, в возрасте 65 лет, Шейн стал получать удвоенную, в сравнении с прежней, пенсию – 122 руб. 50 коп. 

Называя себя “чернорабочим в науке”, Павел Васильевич с 1876 по 1900 гг. публиковал свои научные изыскания и активно участвовал в составлении академического словаря русского литературного языка, который пополнял народной фразеологией.

  Под старость оседлая жизнь Павла Васильевича в Петербурге принесла свои плоды. Он женился на простой русской женщине- белошвейке Прасковье Виноградовой, моложе его на 30 лет. Воодушевление и бодрость духа Шейна в ее присутствии современник живописует так: “Большая подвижность, несмотря на калечество, выразительная игра лица, совершенно молодые, блестящие глаза, крупная и характерная голова с густыми белыми кудрями, живость и остроумие разговора и горячий живой интерес ко всему…Он так легко побеждал силой духа все свои немощи и убожество, и вы невольно забывали о них”. На седьмом десятке у Шейна родилась дочь, которую крестили по православному обряду. 

Последним и главным трудом Шейна стал “Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т.п.” (1898-1900). Это была такая махина, для подъёма которой, по словам собирателя, “действительно нужно было иметь “силушку звериную”. Казалось, долгожданное завершение дела всей своей жизни, семейное счастье достигнуты. Но всё оборвалось в одночасье. Смертельная болезнь поразила его преданную жену. Операция ей не помогла, из больницы её перевезли домой и Павел Васильевич долгие месяцы сидел у одра умирающей. Он остро переживал свалившееся на него горе, скорбно ждал одиночества, но ни на минуту не оставлял мысли о труде всей своей жизни: “Не знаю, хватит ли у меня сил для перенесения предстоящего несчастия, -писал он, - но мне не хотелось бы умереть раньше окончания моего сборника, на который я потратил столько лет жизни, энергии и всевозможных жертв. Для этой цели я готов, как нищий на улице, просить, клянчить у всех проходящих мимо меня и близ меня людей и приятелей, довлачить мне мою разбитую нежданно-негаданно жизнь, хоть кое-как, до окончания моего многолетнего, многострадального труда”. 

 В феврале 1897 года страдалица-жена умерла. “Какой тяжелый, сокрушительный удар нанесла мне судьба этой утратой, в особенности в мои годы! – воскликнул Павел Васильевич. – Страшно мне будет довлачить остаток жизни…”. 

А через год увидел свет первый том его “Великоруcса”, в котором Шейн собрал и объединил все свои многочисленные материалы, как опубликованные, так и хранившиеся в рукописях. Труд этот может быть назван энциклопедией поэтического богатства русского крестьянина. Хотя издание не было завершено и в него вошел только песенный материал, но и в незаконченном виде оно принадлежит к самым замечательным памятникам мировой фольклористики. В нем свыше 2500 песенных текстов из 22 российских губерний, с подробным описанием народных обрядов и обычаев. Новацией было и то, что к сборнику прилагались ноты к 17 песням и объяснительное письмо к ним, способствовавшие полноценному восприятию народного творчества.

 По словам литературоведа Марка Азадовского, “для изучения обрядовой поэзии – это основоположный труд и один из важнейших классических сборников русского фольклора”. А академик Евфимий Карский назвал сборник “выдающимся явлением великорусской этнографии”. 

Шейн настойчиво продолжал работу, хотя им часто овладевало глубокое уныние. Хилый и физически разбитый, он направился лечиться на берег Балтийского моря, где 14 августа 1900 года окончил свой жизненный путь. Он похоронен на немецком кладбище в Риге. Надгробие Павлу Васильевичу было сооружено там на средства и по инициативе российского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, отдавшего дань бескорыстному служению фольклориста науке и русскому народу. И сегодня именем Павла Васильевича Шейна называют в России улицы, почетные студенческие стипендии; сведения о нем вошли во многие биографические словари и энциклопедии, причем не только литературные.

Знаменательно, однако, что хотя Шейн долгое время ничего общего со своими соплеменниками не имел, все биографы собирателя неизменно подчеркивали его еврейские корни. “Павел Васильевич Шейн, родом еврей, - писал Николай Костомаров, - в молодости принял христианство, не из расчета, как поступают нередко его соплеменники, а из убеждения, и с тех пор предался всею душою русскому народу, посвятив себя изучению его народности…Он исполнял свое дело с редкою страстною любовью и удивительным постоянством”. 

Шейн, искренне принявший христианство и не только впитавший в себя русскую культуру, но и обогативший ее, был для части российской интеллигенции типом образцового, идеального еврея. Ассимиляция, русификация, отказ от иудейских ценностей и традиций хотя и не всегда декларировались прямо, но неизменно в такой идеальный образ вписывались. Стоит ли доказывать, что духовный выбор Шейна – не единственно возможный путь для еврея в России?