Борис Кушнер – математик, поэт, публицист

Kushner1.jpg

Культуру России, русского зарубежья и русско-еврейскую культуру постигла тяжелая утрата. В Питтсбурге, на 78-м году жизни, скончался крупный математик, выдающийся поэт, яркий публицист, человек безукоризненной честности, широты взглядов и большой душевной тонкости — Борис Абрамович Кушнер. 

Мне трудно найти слова, чтобы выразить всю глубину скорби, какую я испытываю. Последние годы Борис тяжело болел, но сила духа его была такова, что мы надеялись: и это он одолеет. Не одолел… Хотя продолжал писать замечательные стихи.

Моя дружба с Борисом – сперва заочная – началась в начале 90-х годов, а лично познакомиться и подружиться с ним довелось вскоре после этого, в один из его приездов в Вашингтон. Приезды эти были не частыми, но тем более знаменательными. Останавливался он обычно у своего друга и коллеги-математика Михаила Якобсона, по поводу чего гостеприимные хозяева Миша и Лена устраивали веселый сабантуй. Большую часть вечера Борис сидел у пианино, и гости, под его музыкальное сопровождение пели веселые песни. 

Музыке Борис никогда не учился, был одарен музыкальностью, так сказать, от Бога. Музыка занимала очень большое место в его душевном хозяйстве, это ярко проявлялось в его поэзии. Да и в историко-документальной прозе. 

10 лет назад я написал эссе о Борисе Кушнере, оно было опубликовано в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории» и вошло в мою книгу «Сквозь чад и фимиам», изданную в Москве в 2010 году. Оно воспроизводится ниже. 

Здесь уместно добавить, что Борис Кушнер был одним из тех, кто стоял у истоков журнала «Чайка». В интернет-архиве журнала можно найти его публикации в «Чайке», начиная с первого номера (Май 2001 года), в котором опубликовано его большое пронзительное стихотворение «Памяти погибших 18 мая 1935 г.». 

Палитра творческих интересов Бориса Кушнера была необычайно широка, но об этом рассказано в публикуемом ниже эссе, написанном, когда Борис был в полном расцвете своих необъятных творческих сил. 

С.Р.

1.

Имя математика Бориса Кушнера впервые попалось мне на глаза – и тотчас запомнилось – в январе 1993 года, когда в нью-йоркской газете «Новое русское слово» было опубликовано его второе «Открытое письмо» Игорю Шафаревичу. Я хорошо помнил и первое письмо – с жесткой критикой скандально знаменитой «Русофобии», появившееся тремя годами раньше.

В печати русского зарубежья было опубликовано немало материалов, в которых критика «Русофобии» сопровождалась расшаркиваниями перед автором, чья репутация смелого диссидента и крупного математика была хорошо известна. Я полагал, что эта репутация не только не извиняет автора, а усугубляет его моральное падение. В моих глазах вчерашний диссидент, унизившийся до злобной клеветы на «малый народ», заслуживал не уважения, а презрения.

Как в первом, так и во втором «Открытом письме» Кушнера никаких расшаркиваний не было. Оба были выдержаны в корректном тоне и, вместе с тем, пронизаны чувством собственного и национального достоинства. Кушнер говорил с Шафаревичем именно так, как, по моему представлению, и должен еврей говорить с антисемитом. Он не объяснял Шафаревичу его «ошибки», не доказывал, что еврейская религия и ее священные тексты (Тора, Талмуд) толкуются им ложно, – словом, не оправдывался перед «мэтром», а спокойно и уверенно отвергал само его право что-то истолковывать в чуждой и непонятной ему культуре.

«Открытые письма» Кушнера удивляли полной обособленностью от всего, что было опубликовано по поводу «Русофобии» со времени ее публикации в 1989 году. Хотя, как оказалось, ничего удивительного в этом не было. Первое письмо было написано, когда «Русофобия» еще ходила в самиздате в Москве, а в зарубежье не была известна. То был, по-видимому, первый общественно значимый отклик на книгу Шафаревича. Вот как о появлении этой работы рассказал позднее сам Кушнер в своем «Опыте литературной автобиографии»:

«С Верой [Свечинской][1] же связано моё первое публицистическое выступление. Весною 1988 года у неё в руках оказался список «Русофобии». Я уже кое-что слышал об этой книге Шафаревича, отзывы были резкими и, признаться, я им не очень верил. Шафаревича я, хоть и не близко, но всё же хорошо знал. Один семестр он читал нашему курсу лекции по высшей алгебре (помнится, речь шла о жордановой нормальной форме) и это было событием. Затем многие годы я встречал его в библиотеке Математического института АН СССР, располагавшегося по соседству с ВЦ. Мы раскланивались. Вежливость его была впечатляющей, даже несколько неожиданной по тогдашним российским стандартам. И вот «Русофобия». Читаю потрёпанную подслеповатую машинопись, явно побывавшую во многих руках. Большого впечатления книга на меня не произвела – ни концепцией, ни стилем. Математик-Шафаревич был много интереснее. Конечно, огорчила явная антиеврейская направленность, это было неожиданно, печально. Но душевное моё равновесие не было нарушено. Я отложил стопку серой бумаги в сторону и занялся другими делами. Иное дело Вера. Она просто задыхалась от возмущения. И последовало неизбежное: «Ты должен написать ответ!». Я возмутился этим «должен». Почему должен и зачем? Знал бы я сколько раз это «зачем» в самых разных исполнениях ко мне вернётся!

Вера настаивала, я отказывался. Ситуация разрешилась неожиданно – с Верой вместе работал талантливый программист Серёжа. Однажды Вера позвонила мне и сказала: «Серёжа сегодня спросил, – неужели Боря ему не ответит?». Я понял, что от судьбы не уйти, и в тот же вечер написал Открытое письмо Шафаревичу. Письмо это стало циркулировать в Самиздате, а во время моего странствия в США через Австрию и Италию оно было опубликовано в нескольких западных русскоязычных журналах и по ряду свидетельств неоднократно читалось на радио «Свобода»[2]. Впоследствии мне часто приходилось удивляться, встречая людей, которые помнили это письмо спустя много лет».[3]

Прочитав второе «Открытое письмо» в НРС, я подумал, что хорошо было бы познакомиться с автором. Однако другие дела и заботы отодвинули эту мысль на задний план. И вдруг я получил письмо от профессора математики Питтсбургского университета Бориса Абрамовича Кушнера. Он слышал о моей статье в том же «Новом русском слове», посвященной истории кровавого навета,[4] но сам ее пропустил и просил прислать копию.

Так завязалась наша переписка, быстро перешедшая в дружбу, длящуюся уже полтора десятка лет. И все эти годы Борис раскрывается передо мной новыми и новыми гранями свой личности и своих разнообразных талантов.

Одной из первых работ, присланных мне Борисом, было эссе о двух выдающихся математиках: русском ученом А.А. Маркове (младшем), который был учителем Бориса в Московском университете, и американце Бишопе. Эссе было опубликовано в журнале «Вопросы истории естествознания и техники», а английский вариант в сборнике «Золотой век московской математики» – совместном издании Американского и Лондонского математических обществ.[5] Работа рассчитана на специалистов, иные места для меня были трудными и даже вообще непонятными. Но образ Андрея Андреевича Маркова выписан в ней с большим литературным мастерством. Связанный в течение всей жизни с биографическим жанром, в особенности с биографиями ученых, я мог судить об этом вполне профессионально. А как раз в тот момент, когда я приступил к написанию этого очерка, в сетевом журнале «Еврейская старина» появилась новая редакция работы Бориса Кушнера о А.А. Маркове (младшем) – в связи со столетием со дня его рождения.[6]Большое эссе выходит далеко за рамки юбилейного очерка. Это удивительно богатое по содержанию и эмоциональному настрою повествование о времени и о себе. Пока я раздумывал о том, как кратко охарактеризовать это многоплановое произведение, в «Гостевой книге» портала появился отзыв, который избавил меня от творческих мук. С удовольствием его воспроизвожу:

«Замечательная повесть о крупном ученом и необыкновенном человеке, его предшественниках и учениках, о "духе" того времени. Заодно это и яркий портрет самого автора – ученого, поэта, знатока и любителя музыки. Особенно привлекает попытка, на мой взгляд удачная... рассказать "простыми словами" о сути математики, ее связи с мировоззрением... Я разослал эту публикацию полудюжине знакомых в Израиле и России, которые не читают этот портал систематически, и получил благодарственные ответы. Заслуживает одобрение решение редактора опубликовать эти мемуары. Подтверждается, что это – на века самый популярный жанр. Яков Сосновский, экономист. г. Нетания, Израиль».

Добавить к этому нечего – разве что реплику другого читателя, Александра Шестакова из Лейпцига, Германия: «ПОЛНОСТЬЮ СОГЛАСЕН С МНЕНИЕМ [Я. Сосновского]».

2.

Борис Абрамович Кушнер родился 10 декабря 1941 года. Он коренной москвич, хотя появился на свет в Красноуральске, куда семья эвакуировалась, когда гитлеровские полчища вплотную придвинулись к советской столице. Паника, возникшая в Москве в середине октября, описана многими очевидцами.[7] Можно лишь догадываться о том, как Абраму Исааковичу Кушнеру удалось вывезти беременную жену и двух детей [8] из полуокруженной столицы. По состоянию здоровья он не подлежал мобилизации, но, устроив семью, пошел в военкомат и настоял на отправке на фронт.

Абрам Исаакович погиб под Сталинградом в тот самый день, когда мальчику исполнился годик. Борису известно, что «хоронил его – соратник, боевой русский офицер, ставший впоследствии другом нашей семьи», как он упомянул в эссе «Больше чем ответ»,[9] а в одном частном письме уточнял: «Кстати, о руке. Именно руку моего отца, узнанную по часам, и хоронили в декабре 1942-го под Сталинградом. Больше ничего не осталось».[10] Еще одно упоминание о гибели отца – в его втором Открытом письме к Шафаревичу. «Братская могила, в которой он остался, покоится под волнами Сталинградского Моря».[11]

Однако этими краткими сведениями отношения Бориса Кушнера с отцом, которого, по воле судьбы, он не знал, не исчерпываются. Через много-много лет, в 1995-м, давно уже живя в США, свой день рождения, совпадающий с днем гибели отца, Борис отметил поразительными по богатству мыслей, чувств и ассоциаций строками:

В декабре темнеет рано

В ледяном Его дворце... –

Мой Танах раскрыт пространно –

Все страницы об Отце.

 Ночь плывет печальной птицей,

 В черном – крылья, два плеча... –

 Научи меня молиться,

 Плач души моей, свеча...

Нет конца потерям, бедам,

Всё – на крови, всё – в крови... –

Скудным словом заповедан

Осененный мир Любви...

 Озаренный мастер лепит

Хрупкий Логос дел и слов... –

Вдохновенья острый трепет –

И Адам любить готов!

 И восставшее Творенье,

 Поборов начальный страх,

 Тоже ищет озаренья

 На запутанных путях.

 Распахнулся мир бескрайний

 Остр, опасен, дивно свеж –

 Как влеченье Тайны к Тайне

 В окружении Надежд!

 ........

 Оба равнонеизвестны

 Два Отца во мне, со мной –

 Грозный мой Отец небесный

 И прощающий земной.

 10 декабря, 1995 г., Johnstown.[12]

В 1943-м семья вернулась в Москву, где Борис и прожил все годы до эмиграции. Безотцовское детство, выпавшее на его долю, типично для его (нашего с ним!) поколения. Знаю по своему двору и своему классу: отцов не было у большинства моих сверстников, так что я отчетливо помню подспудное чувство вины за то, что у меня есть отец, тогда как у них – нет.

Борис принадлежал к сиротскому большинству. Мать должна была «подымать» троих детей и не могла сколько-нибудь серьезно заниматься воспитанием мальчика. К счастью, с ними жила бабушка, Софья Моисеевна Меерович (урожденная Гинзбург), которой он позднее посвятит много проникновенных строк в стихах и прозе. Вот одно из посвященных ей стихотворений:

Соединение времен

В моих воспоминаньях,

Клаксоны, карканье ворон,

Тоска метелей ранних.

Сквозь чавканье галошных жиж,

Сквозь нищету сиротства

Ты говорила про Париж,

Про честь, про донкихотство.

И про свирепости царя,

Охранку, что хватала,

Но граммофонам Ноября

Уже я верил мало.

А время ускоряло бег,

И я менял соседства,

И тихо кончился Твой век,

Звезда и счастье детства.

И вот исход, и вот черта, –

Чиновники, овиры. –

В Москве – могильная плита,

В Москве – Твои клавиры.

И тридцать лет, как вздох один,

И сам я дед сварливый... –

Вернулась Ты. В венце седин

Ко мне склонилась ивой.

28 октября 1999 г., Johnstown[13]

Софья Моисеевна (1882-1970) была внучкой четвёртого Любавического Ребе Шмуэля Шнеерсона, так что Борис Кушнер – его прямой потомок. Борис всегда знал об этом родстве, а в 2003 году получил тому официальное подтверждение – в письме исполнительного директора Федерации еврейских общин СНГ Абрама Берковича:

«Уверен, что Вам интересно узнать, кто были ваши предки. Ваша бабушка Софья была дочерью Моше и Деборы Гинзбург из Витебска. Дебора была дочерью знаменитого Раввина Шмуэля Шнеерсона из Любавичей, четвертого Любавического Ребе».[14]

«С детьми, однако, произошла обычная история, – сообщает Борис, – все они получили светское образование, покинули дом. Кто-то из них погрузился в революцию. Моя бабушка, как она рассказывала, провела год в одиночке. Она окончила Женевский Университет в 1906 году (начинала, насколько я помню, в Сорбонне) по романской литературе. С революцией она покончила и, вернувшись в Россию, сдала экзамены на учительскую лицензию. В мои детские годы работала переводчицей с английского, немецкого и французского языков в НИИ».

Бабушка открыла перед мальчиком широкий мир культуры, и особенно – бесценные сокровища музыки, привила к ней любовь, которая во многом определяет характер поэзии и всей личности Бориса Кушнера. Не раз наблюдавший за тем, как уверенно он садится за пианино, как свободно и легко музицирует, я полагал, что он долго и упорно учился музыке. Каково же было мое изумление, когда на вопрос о музыкальном образовании он ответил: «Музыке я вообще никогда не учился».

Музыка занимает огромное место в жизни, в духовном облике Бориса. «Многие стихи пришли ко мне вместе с импровизациями на рояле, или с внутренним – в душе – воспроизведением запавших в сердце композиций. В музыке как-то особенно сильно и особенно универсально раскрывается связь всего сущего, переплетение мира реального и мира духовного, создаваемого Искусством».

Значительную часть поэтического творчества Бориса Кушнера непосредственно посвящена музыкальной тематике, в других музыка присутствует явно или неявно. Вот один из выразительных примеров:

Леты течение,

Как чтение

Данте –

Andante,

С вознесением заживо –

В Adagio.

Любви высокая тактика –

Плывёт Корабль-Галактика,

Мы – бессмертное карго, –

В звёздное Largo.

12 августа 2001 г., Pittsburgh[15]

Недавно почивший замечательный музыковед Владимир Зак писал об этом коротком стихотворении: «Не знаю, как Вы, дорогой читатель, но лично я такой красоты разъяснения привычных мне музыкальных терминов никогда раньше не встречал. И думается, что подобного рода стихотворная "педагогика" сразу привораживает всех нас к таинству Музыки и, прежде всего, – Музыки Слова. И не в этом ли магия самого искусства стихосложения?!»[16]

Музыка звучит не только в поэтическом творчестве Кушнера.

В эссе об Учителе, А.А. Маркове, Борис посвящает несколько страниц Математике (с большой буквы), раскрывая «невероятную красоту некоторых математических открытий, настоящих жемчужин нашего Духа». Страницы эти написаны столь вдохновенно, что невозможно не услышать в них музыкальных аккордов.

3.

По словам Бориса любовь к математике ему привил школьный учитель. Редкое, надо сказать, везение, ибо любовь к предмету или профессии у моих сверстников чаще возникала вопреки, а не благодаря учителям! Хорошо помню учителя математики в моей школе, по прозвищу череп (он был худ, безбров и наголо обрит). Он был постоянно хмур и недоволен, требовал полной тишины на уроках и безукоризненно ровного почерка в тетрадях. На его уроках мы развлекались тем, что, давясь от смеха, наблюдали за его мимикой и жестами, которые потом зло передразнивали на переменах, давая волю мстительному веселью. Понятно, что ничего поэтического, музыкального и просто чего-то живого в математике этого сухаря не было и не могло быть! Не потому ли из выпускников моего «очень сильного» класса ни один не пытался стать математиком, а так как гуманитарные дисциплины у нас тоже не котировались, то почти все из продолживших образование подались в технические вузы.

Борису путь в технику был заказан из-за полной неспособности к черчению, о чем он вспоминает с большим юмором. Гуманитарная стезя тоже его не привлекала: неосознанно он чувствовал, что на этой стезе неизбежно попадешь под каток идеологической цензуры. Маленький опыт столкновения с ней у него уже был. За пару лет до окончания школы Борис с приятелем-одноклассником сделали «самовольную» стенгазету, состоявшую из карикатур приятеля и забавных стишков Бориса. Никакой крамолы в их шаржах, конечно, не было, школьники и учителя дружно смеялись, но «самовольство» требовалось пресечь, потому газету со стены удалили. Борису этот эпизод тоже облегчил выбор дальнейшего пути: он понес документы на мехмат МГУ. Здесь ему снова повезло – уже не только с учителями, но и с самой эпохой, на которую пришлись «его университеты».

В очерке об Андрее Андреевиче Маркове-младшем Борис рассказывает и об его отце, Андрее Андреевиче Маркове-старшем, великом ученом с активной гражданской позицией. Я с большим интересом узнал, что в феврале 1912 года, протестуя против полицейско-церковного произвола, захлестнувшего российскую высшую школу (эпоха печально-знаменитого министра просвещения Кассо), А.А. Марков-старший подал официальное заявление с требованием отлучить его от церкви. Демарш, надо сказать, чрезвычайно редкий даже в те времена острого противостояния интеллигенции и власти. А.А. Марков активно протестовал против антисемитской вакханалии вокруг Дела Бейлиса (1911-1913), возвысил свой протестующий голос в связи с появлением особых «еврейских» задач на вступительных экзаменах с целью завалить даже наиболее способных абитуриентов-евреев. В связи с одним таким случаем, получившим огласку, А.А. Марков-старший писал в газету «Одесские новости»: «Итак, г. Столяров не экзаменовал г. Жовтиса, а издевался над ним, а г. директор своими объяснениями еще усилил это недопустимое издевательство, что меня глубоко возмущает».[17]

История, как известно, повторяется, и не всегда в виде фарса. Вспоминаю острый разговор о «еврейских» задачах на Сахаровских Слушаниях в Лиссабоне в 1983 году, где было засвидетельствовано, что на мехмате МГУ абитуриентов-евреев выделяли в особую группу, которую экзаменовал специально подобранный (и, очевидно, проинструктированный) экзаменатор, предлагавший им задачи, которые невозможно было решить за отведенное время, и, таким образом, их заваливали.[18] На вопрос, не довелось ли Борису столкнуться с чем-то подобным, он ответил:

«Мне повезло, поступал я в довольно вегетарианский период и трудностей с "[пятым] пунктом" не заметил. Диссертация моя также прошла благополучно, думаю, что авторитет Маркова сыграл свою роль. Да и атмосфера в 1967-м ещё не накалилась».

Последние годы хрущевской оттепели и – по инерции – первые годы после его отстранения от власти, можно считать эпохой наименьшего проявления дискриминации евреев за весь советский период. Я поступал в вуз на три года раньше Бориса и отчетливо помню гнетущую атмосферу того времени. Хотя в том году прошел XX съезд партии, официально осудивший «культ личности Сталина», но ядовитый туман «борьбы с космополитизмом» и «дела врачей» еще не рассеялся. Было известно, что в наиболее престижные вузы евреев не берут. Но с каждым годом грозовая атмосфера разряжалась, а вновь стала сгущаться после подавления «Пражской весны», когда был взят курс на ресталинизацию, национал-патриотизм и «разоблачение международного сионизма». Студенческие и аспирантские годы Бориса уложились в период самого либерального и толерантного десятилетия. Разумеется, это был «либерализм» в большевистской системе координат.

О том, что он собой представлял, говорит опубликованная уже в постсоветское время секретная записка в ЦК КПСС Зав. отделом науки, вузов и школ В. Кириллина, в которой Борис Кушнер с изумлением обнаружил свое имя. «Речь шла о политических брожениях на мехмате МГУ в октябре-ноябре 1961 г. Я почему-то удостоился не слишком заслуженной чести считаться одним из главных смутьянов. В те годы секретный донос был, естественно, мне неизвестен. Некоторым эхом оказался отказ оставить меня на мехмате после окончания аспирантуры в 1967 году. А.А. Марков в частной беседе сказал тогда, что "это из-за Вашего участия в деле Лейкина". Академик А.А. Дородницын, директор Вычислительного центра АН СССР, тоже упоминал эту историю, но всё же по просьбе Маркова взял меня на работу в свой институт, и я благополучно проработал там до самой эмиграции в 1989 году. Стоит ли говорить, что бы сталось со мною, случись всё это, скажем, в 1937 или в 1948 году?». [19]

Да, 1960 годы были почти вегетарианскими по сравнению с людоедством предыдущей эпохи, но язык надо было держать за зубами. «Брожение» на мехмате началось с того, что один из студентов, по фамилии Лейкин, непочтительно отозвался о Н.С. Хрущеве, а другой студент на него донес. Требовалось принять меры, причем руками самих студентов. Собрали комсомольское собрание, которое должно было с негодованием исторгнуть «врага народа» из сомкнутых рядов – с последующим исключением из университета. Но тут вышла осечка: Борис Кушнер и другие студенты, выступившие на собрании, говорили о том, что споткнувшегося товарища добивать не следует; достаточно ему объявить выговор, строгий выговор, дабы впредь не болтал лишнего, но не калечить ему жизнь. Лейкина, конечно, исключили, но заставить студентов участвовать в избиении товарища не удалось, что и припомнили Борису Кушнеру через много лет. Думаю, что этот эпизод хорошо характеризует обстановку времени, столь памятного нашему поколению, но, вероятно, очень трудно постижимого для нынешней молодежи.

Пройдя школу у одного из крупнейших математиков, А.А. Маркова, Борис уверенно вошел в науку. На его счету девяносто научных публикаций, в том числе монография «Лекции по конструктивному математическому анализу». По словам коллеги Бориса, профессора Нью-Йоркского университета Елены Юрьевны Ногиной, этот труд «оказал исключительное влияние на все дальнейшее развитие конструктивной математики». «Впоследствии был осуществлен перевод монографии на английский язык, книга была издана Американским Математическим Обществом и принесла ее автору, в ту пору уже состоявшемуся, признанному ученому, воистину всемирную известность».[20]

«Эта книга создавалась на моих глазах, – продолжает Е. Ногина, – В ту пору мы делили с Борей офис в Вычислительном центре Академии наук СССР. К тому времени я уже хорошо знала, что Борис творит вдохновенно (вообще, если бы меня попросили охарактеризовать Бориса одним единственным словом, я бы употребила слово «вдохновенный».) Но оказалось, что он еще и умеет работать истово, по многу часов в день, каждый день в течение многих месяцев. Думаю, что эта удивительная по глубине, охвату материала и поразительному для математического труда великолепному русскому языку монография была написана в рекордно короткие сроки».

4.

В студенческие и аспирантские годы шло формирование «еврейского самосознания» Бориса (если можно так выразиться). Оно шлифовалось в постоянных, порой очень острых спорах с друзьями.

«Мои друзья-оппоненты, – вспоминает Борис, – выступали с позиций настоящих русских интеллигентов, чудесного, уникального в своём благородстве слоя общества, который так и не смог истребить тиран, несмотря на все усилия его адской машины. Естественно, Россия была для них единственной, несравненной и несравниваемой, Родиной. С другой стороны мои отношения с мачехой-Россией были сложнее (соответствуя, в общем, фольклорным русским же образцам), и это было нелегко им понять («Как же можно не любить Россию – всем сердцем, всей душой?»). Соответственно, мои национальные чувства воспринимались, как неожиданные и невероятные. Иногда собеседники попросту отказывались верить, например, в то, что пастух Моисей мне ближе и дороже, чем русский дворянин Евгений Онегин. Кстати, Шекспир мне интереснее Пушкина, а Диккенс – Гоголя».[21]

«Довольно часто, – продолжает Борис, – мои оппоненты, защищая вроде бы общечеловеческие ценности против моего "узкого национализма", обнаруживали несомненные признаки великодержавного русского мышления, подсознательного пренебрежения к своеобразию и культурным ценностям малых наций. Яркий образчик подобного умонастроения можно найти в интервью 1998 года Е.Б. Пастернака журналу "Вестник". Отвечая на довольно неудобный вопрос об отношении своего отца к еврейскому народу, Е.Б. Пастернак сказал: "Мой отец, никогда не отрекавшийся от народа, к которому принадлежал, всю жизнь преодолевал племенную узость. Преодолевал настолько, что с полным правом считал себя русским писателем". Само собой разумелось, что уж русский-то писатель, в отличие от какого-то там еврейского, никак не может страдать пороком "племенной узости...". Поразительна поистине детская, святая невинность, с которой произносятся подобные слова».[22]

С возрастающей остротой чувствуя свою принадлежность к еврейскому народу, его традициям и ценностям, Борис, естественно, не мог не мечтать об эмиграции из страны, которая на протяжении столетий была злой мачехой для народа-изгоя. Когда началось движение за эмиграцию, и тысячи евреев – часто после жесткой и опасной борьбы с властями – уезжали в Израиль или в США или в другую страну свободного мира, мечта стала вполне осязаемой. Однако Борис не спешил нести документы в ОВИР. Объяснил он мне это просто: «Думал очень давно об отъезде, да духу не хватало».[23]

Я думаю, что ему не столько не доставало духу, сколько доставало здравого смысла. Система произвола была устроена таким образом, чтобы никто из подающих на выезд не мог заранее знать, откроется для него щелочка в железном занавесе, или нет. Но одно было хорошо известно: чем выше образование и социальный статус желающего покинуть социалистический рай, тем меньше у него шансов. Вероятность отказа для «остепененного» ученого, работающего в Вычислительном Центре Академии Наук, была близка к ста процентам, а участь отказника была хорошо известна: изгнание с работы, лишение всяких средств к существованию, преследования за «тунеядство», издевательские придирки по любым поводам – словом, превращение в парию из париев. Борис «собрался с духом» тогда, когда рухнул железный занавес – после визита М.С. Горбачева в США в 1988 году. В канун визита в Вашингтоне состоялась мощная демонстрация протеста под лозунгом «Отпусти этот народ». Участники – числом в 200 или 300 тысяч человек – съехались со всей страны. В США была в разгаре избирательная кампания, и все кандидаты в президенты выступили на демонстрации в поддержку свободы эмиграции из СССР. Если еще за два-три года до этого Горбачев демагогически заявлял, что антисемитизма в Советском Союзе нет и что евреев, желающих эмигрировать, тоже нет (те, кто хотел, уехали, а остающиеся живут припеваючи), то после американского визита он понял, что играть в такие игры больше нельзя: надо либо принять действенные меры против национальной нетерпимости, либо открыть ворота.

Сделать, конечно, следовало и то, и другое, но для этого требовался лидер иного калибра. Я глубоко убежден, что если бы у Горбачева и его окружения хватило политической воли и мудрости решительно противостоять антисемитизму, шовинизму и всякой национальной нетерпимости, то у меньшинств не было бы такого активного стремления разбегаться в разные стороны; Советский Союз сохранился бы как единое целое, и планомерные демократические преобразования имели бы хороший шанс на успех. Этого не произошло. Открыть ворота было проще, чем пресечь беснование общества «Память», которое прямо или косвенно поддерживала значительная часть партаппарата, карательные органы, значительная часть становившейся все более свободной печати, многие интеллектуалы, писатели, иерархи православной церкви, чья роль в обществе быстро росла. В воздухе пахло погромами. Неудивительно, что в открывшиеся ворота хлынул бурный поток: в 1989-90 годах из Советского Союза выехало около полутора миллиона евреев.

В этом потоке семья Бориса Кушнера была одной из первых...

Я участвовал в той памятной демонстрации на вашингтонском молу, скандировал вместе со всеми: “Let these people go”; мне радостно сознавать, что в содействии выезду Бориса есть микроскопическая доля моего участия.

В мае 1989 года Кушнеры прибыли в Питтсбург, где им оказала приют местная еврейская община. Борис сравнительно быстро получил место профессора математики в Питтсбурском университете в Джонстауне (в прошлом крупный центр сталелитейной индустрии), а его жена Марина Каменева, окончившая мехмат на четыре года позже Бориса, стала профессором и заведующим гемореологической лабораторией того же университета, но в самом Питтсбурге, где она проводит исследования на стыке математики, биологии и медицины.

С тех пор Борис живет в этих двух городах, немало времени проводит в автомобиле, на соединяющем их шоссе. Он полюбил Питтсбург, полюбил Джонстаун и даже автомагистраль, занимающие большое место в его поэтическом мире. В университет он ходит пешком – через небольшое поле и перелесок; и здесь, как и в излюбленных местах прогулок, по его словам, «кажется, у каждого куста, дерева, камня, есть свое стихотворение (и не одно)».

Однако не надо думать, что Кушнер «описывает» эти кусты, деревья и вообще то, что привлекает его внимание в тот или иной момент. Внешнее впечатление служит ему только толчком, вызывающим цепь самых неожиданных ассоциаций, в которых причудливо переплетаются воспоминания о прошлом, раздумья о прочитанном, о любимых музыкальных произведениях, о смысле жизни и неизбежности ее конца, о дорогих ему людях, о судьбе своего народа, о драмах мировой истории, о Вечной Книге, служащей для него неиссякаемым источником вдохновения.

Сочиняет он обычно не за письменным столом, как большинство пишущих, а почти всегда на ходу: стихи «приходят» к нему во время прогулок, в машине, в самолете... «Приходят» с поразительным постоянством. Муза его никогда не спит. Почти каждый день она нашептывает ему одно, два, порой три новых стихотворения. Каждые полгода он имеет обыкновение печатать написанные за этот период стихи на принтере в небольшом количестве экземпляров, одевать скромным переплетом и рассылать друзьям. За годы дружбы с Борисом я получил более двух десятков таких «самиздатских» сборников – по 150-200 и более страниц большого формата в каждом. В шесть поэтических сборников, изданных до сих пор Борисом Кушнером, вошла лишь небольшая часть этого обширнейшего поэтического хозяйства.

Мне уже приходилось писать, что нескончаемая «болдинская осень» Бориса Кушнера – свидетельство неувядаемой творческой молодости, хотя поэт давно разменял седьмой десяток и творит в отрыве от литературной среды (в общепринятом смысле этого понятия) и вне стихии родного языка. По всем привычным представлениям, таланту в таких условиях следует хиреть и чахнуть. Борис Кушнер – живое опровержение этих шаблонных представлений. Я убежден, что он один из крупнейших современных поэтов, пишущих на русском языке, а из тех немногих, кто по своему творческому самочувствию (а не только «по паспорту») является русско-еврейским поэтом, он, на мой взгляд, самый крупный.

В такой оценке поэтического творчества Бориса Кушнера я отнюдь не одинок.

«Богатство личности автора, его жизненный опыт, эрудиция, знание мировой истории и культуры... обусловили многогранность его творчества, широкое разнообразие тем. Лично для меня очень ценным оказалось то, что написанные по-русски стихи Кушнера проникнуты духом еврейства; в них не только рисуются картины прошлого еврейского народа и фигурируют библейские персонажи, но и выражается чисто еврейское мировосприятие, развиваются традиционные еврейские мотивы». (Это мнение Инны Германович, критика газеты «Новое русское слово», Нью-Йорк).[24]

«Критики, называя Кушнера уникальным явлением в современной поэзии, отмечают органическое сочетание глубины мысли поэта с непосредственностью чувства, философской обобщенности образов – с точностью деталей, драматизмом и лиризмом». («Международная еврейская газета», Москва.)[25]

«Продолжаю с радостью читать и перечитывать "Бессонницу Солнца", изящно изданную, изысканно оформленную Вашей талантливой [дочерью] Юлией... Поражён щедростью Вашего всеохватывающего интеллекта, творческим потенциалом, широтой взглядов». (Из письма автору книги старейшего российского поэта, теперь уже покойного, Якова Хелемского).[26]

«В эпоху господства длинного описательного стиха Борис Кушнер говорит стремительной строкой, эмоциональной деталью, точной формулой. Каждое стихотворение – законченное и стремительное высказывание, умолкающее на высшей ноте. Музыка в мире Кушнера – явление органической природы. Поэт и рисует музыку стихом и состязается с нею, сохраняя верность слову. Философское углубленное созерцание, разогретое словесно и ритмически, становится диалогически открытой, экстравертной темой». «Для истории отечественной религиозно-культурной мысли Ваше стихотворение "Россия – памяти ожог– обозначает необходимую и уникальную нишу. "Прошу Тебя, еврейский Б-г, пусть выживет Россия" – так до Вас в поэзии не писал никто. А тот, кто скажет после, должен будет дать ссылку типа: "Как Кушнер некогда сказал".». (Из писем автору книги В.И. Новикова, литературоведа и литературного критика, Москва).[27]

«Время от времени в современной поэзии прорезаются настоящие стихотворения. Но они редкое исключение в потоке того, что я считаю своим уровнем, чем-то средним между рифмоплётством и дилетантством. А тут не случайная находка, не одно-два совершенных стихотворения, а поток, в котором почти нет проходных строк. Это профессионализм в лучшем смысле этого слова». (Ион Деген, прозаик и поэт, Израиль).[28]

«Его удивительные книги – ...своего рода история музыки, которую, – ей же Б-гу, – можно с успехом изучать по стихам поэта, закрыв, как говорится, традиционные учебники... Когда-то Анатоль Франс обронил очень суровый тезис о своих коллегах. Он говорил о двух... чудовищах. Одно из них – Художник, НО не Мастер. Другое – Мастер, НО не Художник. С полнейшей уверенностью можно констатировать: Борис Кушнер счастливо обошёл опасные НО: он и Художник, и Мастер». (Музыковед Владимир Зак).[29]

 5.

Стихи Борис Кушнер начал сочинять еще в детском саду, где они спасали его от пыток обязательного послеобеденного «мертвого часа» (как потом и в пионерских лагерях). В студенческие и аспирантские годы он был «широко известен в узких кругах» своих товарищей и коллег как веселый версификатор. Без его стихотворных шаржей не обходились товарищеские вечеринки, собиравшиеся по поводу праздников, дней рождения или вовсе без повода. Сочинял он легко и быстро, со скоростью записывания, но никакого значения этому своему дару не придавал. Первое серьезное стихотворение – «Гамлет» – было им написано в 1979 году, хотя начальные строки он «услышал» будучи еще школьником. Знатоки указывают на заметное влияние Пастернака (одноименное стихотворение), с чем Борис не спорит, тем более что сам себя считает «пастернакистом», но подчеркивает, что в то время с творчеством Пастернака был знаком мало.

Стихотворчество еще долго оставалось для него пустяковым занятием, чем-то вроде разгадывания кроссвордов. Причиной этого Борис считает отсутствие внешней поддержки, заинтересованного читателя.

Перелом произошел в 1984-85 годах, когда Борис познакомился и сдружился с Верой Свечинской, женой его однокурсника и друга Аркадия Шапиро. Аркадий вскоре умер, и Борис посвятил стихотворение его памяти. На Веру оно произвело сильное впечатление, она поверила в незаурядный литературный талант Бориса и, что важнее, заставила поверить его самого.

«Ее реакция на мои стихи была непредсказуемой, простираясь от негодования до восторга. Не было лишь равнодушия. Вера также вовлекла меня в чтение Пастернака, Ахматовой, Цветаевой – до той поры я обращался к этим поэтам (да и к другим тоже) лишь эпизодически».[30]

По совету и настоянию Веры Борис взялся за переводы сонетов Шекспира – сперва знаменитого 66-го, затем и ряда других. Прочитав 66-й сонет в оригинале, Борис посчитал просто невозможным уместить его содержание в 14 строк русского пятистопного ямба, но – принял вызов! После нескольких дней вживания в шекспировский текст сонет неожиданно «перевелся»:

Душой устав, я плачу о кончине.

Нет силы видеть муки нищеты,

И пустоту в ликующей личине,

И совершенство – жертвой клеветы,

И девственность, что продана разврату,

И простоту, что превратили в срам,

И веры повсеместную утрату,

И неуместной славы фимиам,

И глупость, поучающую вечно,

И власть, остановившую перо,

И мощь в плену у мерзкого увечья,

И злом порабощённое добро.

Душой устав, уснул бы я совсем,

Но как Тебя оставить с этим всем?

22 апреля 1987 г. Москва.[31]

«Это чувство – невозможно! – неизменно возникало у меня и во всех последующих переводческих усилиях. Именно с него, с его преодоления начиналась работа. Обычно день-два я вживался в мир сонета, в его звучание, затем внешне быстро появлялся перевод... Так по Вериным "заказам– с апреля по октябрь [1987 года] появились переводы 12 избранных (Верой) сонетов».

Переводы шекспировских сонетов – важнейшая веха в творческом становлении Бориса Кушнера. То были его поэтические университеты. Борис досконально изучил все прежние переводы. Сопоставление их с оригиналами показали ему, что не боги горшки обжигают. Он обнаружил, что не только ранние версии переводчиков XIX века, но и «классические» переводы Пастернака и Маршака грешат существенными недостатками и далеко не всегда адекватны оригиналу. Не буду углубляться в эту интереснейшую тему – Борис посвятил ей блестящую статью, к которой и отсылаю читателя.[32]Исследование проблемы переводов Шекспира, проводившееся параллельно с собственными переводами, помогло Борису отточить свое мастерство. Сонет стал одной из излюбленных им поэтических форм, но не это главное. Важнее то, что почти все его стихи, как правило, отличаются «сонетной» отточенностью мысли и чувства, богатством образов, аллитераций – при поразительной экономности используемого словесного материала.

Первый поэтический сборник Бориса Кушнера, под названием «Стихи и переводы», был издан в Москве в 1993 году – без его прямого участия. Сборник составили и издали старшие друзья Бориса И.И. Воробьева и В.В. Малиновский, родственники его жены Марины, с которыми он сошелся с первых дней знакомства – «по душе, а не по крови». Вслед за Верой Свечинской, они стали горячими почитателями его таланта (оба умерли в 1998 году – их памяти он посвятил два стихотворения и большое эссе, к которым отсылаю читателя.[33] Памяти Веры Свечинской, умершей несколько раньше, тоже посвящено проникновенное стихотворение).

Следующие пять сборников были изданы в Балтиморе издательством VIA Press – «Причина печали» (1998), «Бессонница солнца» (2000), «Иней времени» (2001), «Эхо эпохи» (2002), «Причал вечности» (2006). Все они с большим вкусом оформлены дочерью поэта Юлией, очень талантливым художником-графиком. Стихи Бориса широко публикуются в газетах и журналах русского зарубежья, в сетевых изданиях; большие подборки печатались в московском литературном альманахе «Кольцо А» и других российских изданиях.

Поэт Борис Кушнер – по преимуществу лирик, фиксирующий тончайшие переживания человеческой души, отзывчивой на красоту и безобразие окружающего мира, сознающей неизбежность смерти и воспаряющей к высшим силам в надежде ее преодолеть. Так называемые «гражданские» мотивы занимают в его поэтическом хозяйстве относительно небольшое место. Но каждое такое стихотворение гремит набатом. Наибольшее впечатление лично на меня произвело в свое время стихотворение «Памяти Еврейского Антифашистского Комитета» (Другое название: «Памяти замученных большевистским режимом»). Оно было написано для спектакля «С памятью об убитых», посвященного трагической судьбе советских евреев. Сценарием стала композиция из стихов лучших советских поэтов, которые смело можно считать классикой: Эдуарда Багрицкого, Михаила Светлова, Бориса Слуцкого, Евгения Евтушенко и ряда других. Однако кульминацией спектакля стало стихотворение Бориса Кушнера: оно как бы сцементировало весь разнообразный материал. Его антисталинская направленность органически сочетается с мотивами библейской скорби.

6.

В русском зарубежье Борис Кушнер известен не только как поэт, но также как талантливый публицист и прозаик-документалист. Палитра его историко-документальных произведений столь же широка, как и поэзии. Мы уже говорили о двух его «Открытых письмах» И. Шафаревичу и об эссе-воспоминании об А.А. Маркове. Эти работы можно считать двумя полюсами публицистики Кушнера: на одном острая, всегда строго аргументированная полемика, на другом – мемуарные или историко-документальные повествования. В историко-публицистической прозе, как и в поэзии, Кушнеру никогда не изменяет вкус, чувство меры и удивительно тонкое чувство языка.

«Прошлое чем-то напоминает ночное небо, – пишет Кушнер в небольшом очерке о композиторе Жорже Бизе.– Мы видим только отдельные яркие звезды в нём, довольно искусственно объединяя их в созвездия. В реальности звёзды разных созвездий могут быть связаны гораздо сильнее, чем в нашей зрительной геометрии. И ещё важнее: когда вглядываешься в прошлое пристальнее, вооружая взгляд книгами, документами, свидетельствами участников событий, появляется множество меньших светил, в окружении которых жили и действовали наши герои. Проявляется их художественная, физическая, эмоциональная среда. И такая "астрономия" Прошлого ничуть не уступает в увлекательности астрономии настоящей. У меня при этом рождается также и сильнейшее чувство единства культуры, в конечном счёте, преодолевающего любые границы – национальные, религиозные, государственные, политические, духовные».[34]

Отдавая, естественно, пальму первенства звездам первой величины на небосводе культуры, Борис Кушнер с особенным вниманием относится к менее ярким звездам. Его чувство справедливости протестует против того, что «чернорабочие» культуры остаются в тени, а порой становятся жертвами злого навета, перед чем они оказываются беззащитными. Таковы, на мой взгляд, побуждения, заставившие его изучить прижизненную и посмертную биографию Антонио Сальери, видного, хотя и не гениального музыкального деятеля своего времени. В большом историко-биографическом эссе[35] Кушнер доказал, что легенда об отравлении Моцарта якобы завидовавшим его таланту Сальери не имеет под собой никаких оснований. Она выросла из злой сплетни, пущенной личными врагами Сальери. Она вдохновила Пушкина на создание своей маленькой трагедии; с легкой руки поэта имя Сальери стало символом коварного злодейства. В наше время эта легенда снова ожила в фильме Формана.

Для Бориса Кушнера Антонио Сальери – не символ, а реальный человек, оклеветанный молвой и преданный проклятью на веки веков.

Борис Кушнер не пожалел времени и сил на то, чтобы вступиться за Антонио Сальери. В повести рассказано о многосторонней деятельности Сальери, детально прослежены его взаимоотношения с Моцартом, воссоздан сложный характер героя. Но больше всего в ней подкупает основной ее пафос: стремление к правде, к разоблачению клеветы, восстановлению исторической справедливости.

Понятно, что Борис не может пройти мимо клеветы на народ, к которому принадлежит. Антисемитские мифы особенно стойки и долговечны, они переходят из века в век, из страны в страну, из культуры в культуру, слегка адаптируясь к новой среде, но по сути почти не изменяясь. Борис Кушнер это показывает в ряде работ, перебрасывая мостик от раннего христианства (Иоанн Златоуст) до современных российских «национал-патриотов». Начав почти двадцать лет назад сражение с ними Открытым Письмом своему старшему коллеге-математику Игорю Шафаревичу, Борис должен был возвращаться к этому именитому автору, для которого крестовый поход против евреев стал на склоне лет основным смыслом существования. В «эпохальном» труде «Трехтысячелетняя загадка» бывший математик перепахивает чуть ли ни всю мировую историю – с единственной целью: приписать все беды человечества козням евреев. В превосходной аналитической статье под названием «Одна, но пламенная страсть»,[36] публиковавшейся в США, Германии, Израиле и России, Кушнер показывает, насколько убога аргументация академика. Он обнажает те жульнические приемы, к которым тот должен был прибегать, чтобы его псевдоизыскания могли обрести какую-то видимость правдоподобия.

Наиболее крупномасштабная работа Кушнера в этом ряду – эссе «Больше чем ответ», в котором дается анализ печально-знаменитого двухтомника А.И. Солженицына «Двести лет вместе». Большое по объему эссе (печаталось с продолжением в пяти номерах журнала «Вестник» и – в переработанном виде – в трех номерах сетевого журнала «Заметки по еврейской истории»)[37] задумывалось как рецензия на мою книгу «Вместе или врозь?», но оно переросло в самостоятельное произведение, в нем используется большой дополнительный материал, обнаруженный и изученный автором.

В полемике Кушнер неизменно корректен и предельно доказателен. Он борется с лживыми и злобными идеями, а не с их носителями. В.Г. Короленко – страстный полемист – придерживался правила: никогда не писать об оппонентах того, чего не смог бы сказать им в глаза. Борис, похоже, придерживается такого же правила. Он полемизирует не для того, чтобы излить свое негодование (даже если оппонент ничего другого не заслуживает), а чтобы вооружить читателя знаниями, позволяющими выстоять под напором злонамеренной индоктринации и прямого обмана. Остальное уже зависит от самого читателя.

Находясь в расцвете творческих сил, Борис Кушнер продолжает творить. Он читает лекции в университете, выступает на конференциях, выступает в печати как публицист и документалист, и каждый день заносит на бумагу новые стихи, которые ему нашептывает его никогда не дремлющая Муза...

Примечания 

________________________________________

[1] Вера Свечинская (1939-1996) – приятельница Б. Кушнера, вдова его однокурсника Аркадия Шапиро. Она активно поощряла литературную деятельность Бориса.

[2] На интернете Открытое письмо Шафаревичу можно найти по адресу:

 http://berkovich-zametki.com/Nomer44/Kushner1.htm . (Прим. Б. Кушнера)

[3] Цит. по рукописи, любезно представленной автором. В дальнейшем ссылки на нее не оговариваются.

[4] Семен Резник. Средневековье на пороге XXI века. Заметки о кровавом навете. НРС, 18-6-1993, с. 12, 19-20 июня 1993 г., с. 7.

[5] «Вопросы Истории Естествознания и Техники», 1992, № 1, с. 70-81, История информатики в России, Учёные и их школы, Наука, Москва 2003, с. 110-126. Англ. версия:B.A. Kushner. Markov and Bishop // Golden Years of Moscow Mathematics / S. Zdravkovska, P. Duren, AMS-LMS, Providence, Rhode Island, 179-197, 1993.

[6] http://berkovich-zametki.com/2007/Starina/Nomer5/Kushner1.htm

[7] Об ужасах этой эвакуации мне рассказывала моя мать (мне было три года), с великим трудом добравшаяся до какого-то колхоза в Пензенской области, весной 42-го года она перебралась к сестре в Астрахань, а оттуда к отцу под Челябинск, куда тот, как инженер-строитель, был откомандирован из армии на строительство металлургического комбината.

[8] Старший брат Бориса Леонид, 1928 года рождения, и сестра Галина, 1932-го – сейчас оба пенсионеры, живут в Москве.

[9] «Вестник», 2004, 4 февраля, № 4 (340).

[10] Письмо в архиве автора.

[11] http://berkovich-zametki.com/2007/Zametki/Nomer1/Kushner1.htm

[12] Борис Кушнер. Причина печали. Избранные стихи 1993-1996. VIA Press, Baltimore, MD, 1999, с. 148-149.

[13] Борис Кушнер. Иней времени. Избранные стихи. Июль 1998—декабрь, VIA Press, Baltimore, 1999,с. 173-174.

[14] Привожу в переводе с английского.

[15] Борис Кушнер. Эхо Эпохи. Избранные стихи. 2000–2001, VIA Press, Baltimore, 2002, с.268.

[16] http://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer4/Zak1.htm

[17] Цит. по: Борис Кушнер. Учитель. Автор, в свою очередь, ссылается на книгу: С.Я. Гродзенский. Андрей Андреевич Марков, М., «Наука», 1987, стр. 102-104.

[18] «Сахаровские слушания. Четвертая сессия. Лиссабон. Октябрь 1983». Редактор-составитель С. Резник, OPI, London, 1985, с. 182-187

[19] Борис Кушнер. Об ушедших друзьях. «Еврейская старина», № 4 (28), апрель 2005. http://berkovich-zamentki.com/2005/Starina/Nomer4/Kushner1.htm 

[20] Из письма Е. Ногиной автору этого очерка.

[21] Там же.

[22] Борис Кушнер. Об ушедших друзьях. «Еврейская старина», № 4 (28), апрель 2005. http://berkovich-zamentki.com/2005/Starina/Nomer4/Kushner1.htm

[23] Письмо Б. Кушнера автору.

[24] НРС, 24 мая 1996.

[25] МЕГ, март 2000.

[26] Приводятся на задней странице обложки книги: Борис Кушнер. Иней Времени, Baltimore, VIA Press, 2001

[27] Приводятся на задней странице книги: Борис Кушнер. Эхо эпохи? Baltimore, VIA Press, 2002.

[28] http://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer6/Kushner1.htm

[29] http://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer4/Zak1.htm

[30] Борис Кушнер. Об ушедших друзьях. «Еврейская старина», № 4 (28), апрель 2005. http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer4/Kushner1.htm

[31] http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer15/Kushner1.htm

[32] http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer15/Kushner1.htm

[33] Борис Кушнер. Об ушедших друзьях. http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer4/Kushner1.htm

[34] Борис Кушнер. Рекомендательное письмо. Страница из жизни Бизе. http://berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer3/Kushner1.htm

[35] Б Кушнер. В защиту Антонио Сальери. «Вестник», 1999 № 14-19

[36] http://www.vestnik.com/issues/2003/0219/win/kushner.htm#@P16

[37] «Вестник», 2003, № 26 – 2004, №№ 1-4; «Заметки по еврейской истории», 2006, №№ 3(64)-5(66)

Редакция журнала ЧАЙКА выражает свои соболезнования родным и близким Бориса Кушнера в связи с его безвременным уходом.