В хорошей компании: Пушкин, Вересаев, Эпштейн

К 220-летию Пушкина

Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, 

там можно будет играть в шарады.

Пушкин

Foto_Fragment_kartiny_Aleksandr_Sergeevich_Pushkin_raboty_hudozhnika_Petra_Konchalovskogo.jpg

Нынешней весной коротаю вечера с «Пушкин в жизни. Спутники Пушкина» Вересаева. Читаю беспорядочно, с конца наперед, с середины, потом опять с начала. Когда-то эта книга помогала, хотя бы на время, забыть о смердящем мире «узаконенного абсурда», в котором мы жили в эпоху «развитого социализма». Парадоксальным образом, ровно для этих же целей - «уколоться и забыться» - ее можно использовать и сегодня. А ведь уже чуть не три десятилетия прожито в самом что ни на есть оплоте «развитого капитализма», а значит, под сенью непреходящих западных ценностей. Однако, когда эти ценности на твоих глазах по требованию политкорректной инквизиции вырождаются в полную свою противоположность, медленно подбираясь к тому, от чего мы бежали, невольно приходишь к печальному заключению: нынче, по части «узаконенного абсурда» приютившая меня страна ничуть не уступает моему социалистическому отечеству. 

Вот поэтому и антидот можно не менять.

«Пушкин в жизни», за исключением предисловия, не содержит авторской речи. Вересаев взял на себя титанический труд собрать в хронологическом порядке сотни документальных свидетельств жизни Пушкина, от метрической записи Богоявленской Елоховской церкви о его рождении до воспоминаний очевидцев последних часов его земной жизни в доме на Мойке 12. 

Не читать подряд, а спорадически припадать к наугад открытой странице вересаевского сборника – занятие не только увлекательное, но и необычайно утешительное. Ну вот, скажем, откроется он на донесении старшего врача полиции Иоделича о том, что «первый из стрелявшихся ранен пулею в нижнюю часть брюха…», и от этой печальной для всех, кто знает русский алфавит даты, как бы назло непреложному факту, можно опять перенестись в лицейские года Пушкина. Там, среди прочих воспоминаний о его царкосельском отрочестве, есть изумительно интересное свидетельство Ивана Пущина, того самого, который потом будет награжден титулом «мой первый друг, мой друг бесценный»:

«Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чём-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами: «От всенощной вечор идя домой…» (и т. д.). «Вот что ты заставил меня написать, любезный друг», — сказал он, видя, что я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило меня окончание. В эту минуту подошел к нам Кайданов (лицейский профессор исторических наук. — Т. Ц.), мы собирались в его класс. Пушкин и ему прочел свой рассказ. Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее».

Двое подростков наблюдают в окно заурядную уличную сценку. Один вглядывается в нее продолжительней другого, который бросает в окно лишь короткий насмешливый взгляд. На следующее утро второй вручает первому озвученную реконструкцию увиденной ими обоими сцены:

От всенощной вечор идя домой,

Антипьевна с Марфушкою бранилась;

Антипьевна отменно горячилась.

«Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой;

Ты думаешь, что я уж позабыла

Ту ночь, когда, забравшись в уголок,

Ты с крестником Ванюшкою шалила?

Постой, о всем узнает муженек!»

— Тебе ль грозить! — Марфушка отвечает:

Ванюша — что? Ведь он еще дитя;

А сват Трофим, который у тебя

И день и ночь? Весь город это знает.

Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,

А всякого словами разобидишь;

В чужой п..де соломинку ты видишь,

А у себя не видишь и бревна.

Звонкое русское слово, употребленное в проказливом моралите финала не умаляет, а, напротив, подчеркивает шаловливое изящество сей поэтической шутки, написанной той же юношеской рукой, что и первые любовные стихи того же лицейского периода.

В книге «Записи для себя» Вересаев писал:

«Пушкин до конца жизни изумлял знавших его большим цинизмом в отношении к женщинам, – а в творчестве своем давно уже дошел до чистейшего целомудрия, какое редко можно встретить у какого-нибудь другого художника. Это, конечно, не притворство было и не подделка, – на высотах творчества для него органически противны были всякое любострастие и цинизм…»

Сходу напрашивающийся пример – «Я помню чудное мгновенье», хрестоматийно известное любому российскому школьнику. Через три года после написания этого общепризнанного шедевра любовной лирики имя героини, подвигнувшей Пушкина на его создание, упоминается им в письме близкому другу следующим образом:

Пушкин - Соболевскому

Вторая половина февраля 1828 г. Из Петербурга в Москву

Безалаберный!

Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божией я на днях <у.б>…

Однако, Вересаев в качестве иллюстрации своей мысли приводит не расхожее "Я помню чудное мгновенье", а «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем», не сравнимое с первым по психологической глубине и художественному совершенству. Оно дошло до нас в нескольких списках, помеченных разными датами, от 1830-го до 1832-го года. Aвтограф его утерян. Пушкинисты ведут бесконечный спор об имени той, кем навеян этот, возможно, самый сокровенный образец русской любовной лирики. В адресатке этого поэтического послания подозревают нескольких женщин в широком диапазоне от юной жены поэта до его тригорской приятельницы Аннеты Вульф. 

Но для нас это большого значения не имеет. Истинная поэзия - самодостаточна. Она сама создает новую реальность.

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змиёй,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склоняяся на долгие моленья,

Ты предаёшься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И оживляешься потом всё боле, боле —

И делишь наконец мой пламень поневоле!

Вересаев, врач по профессии, сказал по поводу этих строк поразительные слова:

«В сущности, это подробнейшее чисто физиологическое описание двух половых актов, – с страстной женщиной и с женщиной холодной. И какая при этом целомудренная красота, какая чистота!»

Но куда дальше пошел в оценке пушкинского шедевра Михаил Эпштейн - "новый Бахтин", культуролог, философ, эссеист, представитель блестящего поколения филологов и лингвистов далеких 70-х:

"… Такое противопоставление богатой и бедной, оргиастической и заторможенной эротики проводится в стихотворении Пушкина "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем..." Максимальная эротика требует крупных и быстрых телодвижений ("Когда, виясь в моих объятиях змеей, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий!"), тогда как бедная почти неподвижна, но, создавая барьер на пути инстинкта, тем более чувствительна к саднящей неге его преодоления ("Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему И оживляешься потом все боле, боле - И делишь, наконец, мой пламень поневоле!"). Вот это "поневоле" и есть пик и контраст сладострастия, когда огонь растопляет лед, а не лижет жадным языком другой огонь." 

Несколько лет назад в Атланте, куда я часто летаю, чтобы свидеться со старыми и новыми друзьями, мне совершенно случайно выпала удача провести несколько часов в обществе автора вышеприведённого текста. Михаил Эпштейн служил тогда профессором на кафедре славистики Emory University в Атланте, и у него в тот год вышла новая книга «Любовь в пяти измерениях». О ней мы и говорили в его служебном кабинете, прежде, чем он мне ее подписал. Видимо, подробное знакомство с его очаровательно-эпатажной книгой придало мне смелости, и мы «болтали свободно и раскованно» как раз на те рискованные темы, которые он столь скрупулёзно, и вместе с тем, столь артистично в ней исследует. Через каких-то пять минут разговор наш принял характер, совершенно непредставимый для первой встречи доселе незнакомых, к тому же, разнополых людей.

Он спросил меня, когда и при каких обстоятельствах я узнала, откуда берутся дети.

Вопрос этот ничуть не показался мне странным, и я поведала ему, что мое детство и отрочество прошли на рабочей окраине Ленинграда. Что про «это» окружающие меня малолетки говорили между собой с циническим откровением, делясь друг с другом сакральными знаниями, добытыми в скотских условиях проживания в одной комнате с не старыми еще родителями. Я сама, вполне сложившийся продукт окружающей меня среды, лет восьми от роду с упоением, помню, повторяла похабнейшую считалку в формате таблицы умножения: одиножды один – шел гражданин, одиножды два – шла его жена, ну, и так далее, вплоть до вполне жеребячьего «описания полового акта» к концу таблицы. «Грязная» тайна рождения и все, что ей предшествует, была мне к тому времени хорошо известна. Полученная напрямую из уст соседского мальчика, главного дворового авторитета в вопросе про "это", она вызывала у меня странную смесь жгучего любопытства и отвращения. В последнем был элемент,...э-э, как бы это поточнее выразиться, - претензии к Создателю, что ли. Зачем Он устроил так, чтобы «любовь» осуществлялась через органы выделения? Такими эвфемизмами, как и понятием «Создатель», я тогда оперировать, разумеется, не могла, а думала об этом простыми, привычно грубыми словами. В сухом остатке думы мои сводились к следующему: ну, неужели нельзя было использовать другие места, ну, скажем, ухо или подмышку. Таким образом, первое, и довольно фундаментальное разочарование в человеческой природе настигло меня в самом нежном возрасте.

Мой высокий собеседник, в свою очередь, поделился собственным опытом познания тайны тайн. Его история была куда короче. Семья его жила в собственном домике, во дворе которого главным другом игр маленького Миши Эпштейна был его родной дедушка. Будучи, вследствие этого, ненормально долго огражден от любых нечистот жизни, будущий знаменитый лингвист и культуролог пребывал в счастливом неведении чуть ли не до 14-ти лет, греша, правда, не на ухо или подмышку, а на пупок...

Несмотря на такое позднее вхождение в тему, книгу «Любовь в пяти измерениях» написал он, а не я.

Он спросил меня, как я справилась тогда со всем этим с раннего детства налипшим на душу «знанием». И не удивился, когда услышал, что единственное, что отличало меня от моих брутальных сверстников, хотя наши отцы вкалывали простыми работягами на одном и том же заводе, – это запойное чтение хороших книг. Сначала я доставала их из объемистого чрева дивана, на котором спала и который, таким образом, служил мне одновременно и книжным шкафом и оттоманкой. Чесала подряд целыми собраниями сочинений. Чехова, Куприна, Гоголя...А потом отец стал брать для меня книги в заводской библиотеке. Вслед за временем, на которое пришлось декларирование непечатной «таблицы умножения», настала пора, когда без книг, написанных «лучшими из мертвых», жить было уже как бы совершенно непредставимо. А когда в ход пошли «Темные аллеи»» Бунина, любовная лирика Державина, Пушкина, Тютчева, Блока, Маяковского (с его «Лиличка!», как ни странно, все и началось) – мир внутри меня сказочно преобразился, хотя вокруг меня он оставался тем же. Понимание того, что любовь – это не комбинация поз и телодвижений, а нечто мучительное и блаженное, что единственно подымает человека над гнусной обыденностью, медленно просачивалось в порченный «улицей» взгляд на «это».

Позже, с другими книгами, пришло осознание двойственной природы человека, его пугающе равной предрасположенности к добру и злу, самопожертвованию и эгоизму, милосердию и жестокости. По юношеской дерзости и недомыслию, я думала, что эта неочевидная и сокрытая от других истина, случайно приоткрылась именно мне. Ведь в школе мне не сказали, что об амбивалентной природе человека люди догадывались за тысячу лет до моего рождения:

Мы источник веселья – и скорби рудник.

Мы вместилище скверны – и чистый родник.

Человек, словно в зеркале мир – многолик.

Он ничтожен – и все же безмерно велик!

Ну, в общем, понятно, что все это отличало меня от моих сверстников более даже, чем вызывающе еврейская внешность и фамилия. К позднему отрочеству книжные семена "разумного, доброго, вечного" так глубоко и надежно проросли в моей отзывчивой на слово душе, что без боязни нанести ей ущерб, меня уже можно было оставлять в этой жизни без чьего-либо присмотра.

Профессор Эпштейн рассказал мне, как учит русской литературе своих американских студентов, и я от души позавидовала этим оболтусам, в точности, как тем счастливцам, кого в 50-х в Корнельском Университете обучал этому же предмету Набоков. Просто я еще до встречи с Михаилом Эпштейном знала, что на кириллице ТАК, как это делает он, не пишет сегодня никто в мире. Ну, вот навскидку, не хотите читать его большие тексты, как-то: по-бахтински гениальное предисловие к собранию сочинений Венички Ерофеева илибту же «Любовь в пяти измерениях», прочтите короткое на Снобе, ну вот хоть – «Тайна обаяния». Прочтите - и поймете, что я ничуть не преувеличиваю.

В конце он подписал мне свою книгу каким-то трогательно несовместимым с его высокоинтеллектуальным статусом детски-ученическим почерком: «Соне, от почитателя ее читательского дара». Рядом с ним никем, кроме более или менее подготовленного читателя, я себя, разумеется, ощущать не могла. Так что для меня это была не только честь, но и повод через полчаса похвалиться этой подписью перед своими атлантскими друзьями.

Вы скажете, что в разговорах о себе любимой я забыла о Пушкине, о его дивных стихах. Нет, не забыла. Это все было о них, как об одном из проявлений божественной сути искусства. И о благотворном влиянии последнего на формирование человеческой души. Именно об этом — с первого до последнего слова.

Постскриптум:

6 июня 1999-го года «русский мир» отмечал 200 лет со дня рождения величайшего своего поэта. Эти дни совпали с моим очередным приездом в родной город. Так что свидетельствую лично, что в тот год Петербург в первую неделю лета был погружен в грандиозное безумие общероссийской день-рожденческой гулянки в честь Пушкина. «Наше все» [1]  - тогда, кажется, и возник этот знаменитый эвфемизм пушкинскому имени. Все, на что мог упасть человеческий взгляд, было посвящено Пушкину: от бутылок водки, замысловато отлитых в форме человеческой фигуры с пробкой в виде пушкинского цилиндра, до очаровательных костюмированных представлений, стилизованных под пушкинское время и разыгрываемых в декорациях белых ночей прямо на питерских улицах и площадях. 

Так вот, в один из таких дней еду я в метро, и вдруг, ни с чего, а просто, видимо, до самых селезенок пропитавшись вместе со своими бывшими соотечественниками Пушкиным, начинаю бормотать: она была не тороплива не холодна не говорлива без взора наглого для всех без притязаний на успех без этих маленьких ужимок…. А дальше, хоть убей, не могу вспомнить следующую строку, и пытаюсь ее тихонько как бы «подобрать». В эту минуту, сидящая рядом со мной женщина, отрывает глаза от толстого журнала (тогда их еще жадно читали), и буднично, без выражения продолжает с того места, где я споткнулась : без подражательных затей всё тихо просто было в ней. Женщина, между прочим, как женщина. Милое, немного измученное, без следа косметики лицо. Времена тогда были все еще непростые для выживания, даже и в Питере. 

Друзья, когда я поведала им эту прелестную питерскую историйку, не поверили мне. А я думаю, что скоро, в дни стоящего уже на пороге 220-летия Пушкина, этот опыт можно будет в питерском метро легко воспроизвести. 

И во все последующие пушкинские юбилеи так будет, до самого конца времен, пока в мире будут жить люди, говорящие по-русски. 

Впрочем, пророческую уверенность в собственном бессмертии с великолепной нескромностью выражает сам Пушкин в его известном поголовно всем, вплоть до последнего питерского алкаша, «Exegi monumentum».

--------

 [1] Фраза «Пушкин – наше все» принадлежит Аполлону Григорьеву и произнесена в 1859 году (прим. ред.)