Публикация и комментарии Ирины Роскиной
Ниже приводится текст писем, которые писала мама моей мамы - Надежда Давыдовна Рабинович (в замуж. Роскина; 1901-1938) – своему кузену Евгению Исааковичу Рабиновичу (1898-1973). Евгений Исаакович – для Нади, конечно, Женя – был в то время уже за границей, где учился на ученого (он был и химик, и физик, и биохимик, и биофизик – о нем много написано, легко найти), подрабатывал журналистикой и переводами и продолжал писать стихи под псевдонимом Е. Раич. Невестка Евгения Исааковича, жена его сына историка Алекса Рабиновича, сама тоже историк Дженет Рабинович, разбирая семейный архив, прислала мне сканированные копии этих писем.
В 1921 г. двадцатилетняя Надя приехала в свой родной Петербург - она еще не может говорить Петроград, да и все они думают, что городу вернут его имя, им только в голову не приходит, что никого из них в тот момент (вернули старое название в 1991 г.) уже не будет в живых. Они четыре года пробыли в Сочи, где, как я понимаю, отец Нади, Давид Моисеевич Рабинович (1871-1919), был какое-то время врачом на стороне белых, а после его смерти они никак не могли из Сочи выбраться - ни в эмиграцию, ни домой - детали этой семейной тайны я уже никогда не узнаю.
В Петрограде Надя поступает на филологический факультет университета, учит логику, латынь и греческий и беспрерывно читает, что, естественно, мешает занятиям. Аристократической красотой города она восхищается так же, как потом восхищалась ее сестра, вернувшись в 1944 из эвакуации[1]. Зима 1921-1922 - уже начался НЭП и не так тяжело и голодно, но еще не ходит транспорт и пользуются только санным путем. Ананасов давным-давно не видели, но апельсинами все завалено - всю советскую жизнь мы дивились странностям ассортимента. А. Ахматова, чьи стихи все они постоянно читают и ими обмениваются, выступает на вечере И. Аненнского. Издается невероятное количество книг, так что, проходя мимо витрин книжных магазинов, надо отворачиваться от соблазна. Владелец издательства Петрополиса - Яков Ноевич Блох - их родственник и мог бы быть полезен по части книг, но он противный и ходить к нему в гости не хочется. "Новая маленькая книжка Ахматовой «Anno Domini MCMXXI» стоит 15.000», поэтому Надя не может послать ее своему любимому кузену Жене в Берлин, а переписывает стихи из книжки, купленной родственницей Беллой Гринберг[2], чья семья побогаче. В университете "чистки", и Беллу Гринберг отчисляют именно за то, что ее семья побогаче. Сестре Лиде, страстно желающей стать микробиологом, приходится нелегко, так как совсем нет химических реактивов. Братишка Гога[3] поступает в Тенишевское, где учился и Женя Рабинович; Гоге одиннадцатый год, он к месту и не к месту цитирует Пушкина, Чехова и Гоголя, но мечтает о заводном паровозике. Проходит немного времени. Ахматову больше не печатают. Настроение меняется. Денег совсем нет. Невозможно всем детям учиться. Надя старшая, она вынуждена начать хоть как-то зарабатывать машинописью и стенографией. Лида стала кандидатом наук. Даже Гога, которого ужасно травили за еврейство и общую неординарность, успел перед смертью защитить диссертацию. Только Надя осталась без образования, что всегда огорчало ее маму Розу Наумовну (1880-1951), работавшую библиотекарем.
В 1925 г. Надя выходит замуж за Александра Иосифовича Роскина (1908-1941) – он еще не писатель, а только начинающий журналист - и переезжает в Москву, где в 1927 г. родилась моя мама. Жизнь в Москве не удалась. Надя возвращается – город уже называется Ленинград. Надя рожает сынишку от поэта С. Спасского (1898-1956), продолжает работать и читать.
В 1930 г. Евгению Исааковичу удается на несколько дней приехать в Ленинград: советской стороной предпринимались попытки наладить контакты с западными учеными. Из Надиных писем понятно, как счастливы они были этой встрече.
Надина гибель описана и С. Спасским, и моей мамой в ее автобиографической повести «Детство и любовь»[4]. Вроде бы несчастный случай – она попала под трамвай в 1938 г., но без связи с советскими репрессиями это не обошлось (в те дни арестовали мужа Лиды Марка Гринберга[5]). Переписка Нади с Женей оборвалась раньше - в середине 1936 г.
Вот в общих чертах сюжет этих писем, которые, с моей точки зрения, заслуживают чтения не только из-за интереса к отдельной судьбе (для меня, естественно, интереса особенного), но и благодаря содержащимся в них деталям, помогающим нам понять быт и культурную жизнь тех лет.
1921 год
25/IX [1921]
Петроград Разъезжая 3 кв. 4
Дорогой Женя. Совершенно не знаю, как начала письмо, но думаю, что ты будешь ему рад. И хотя трудно начать, но я решилась.
Мы приехали позавчера только, были в пути почти месяц. Остановились у Осипа Моисеевича[6] и, возможно, что останемся жить у него на зиму. Я хожу, как шальная - шалеть, положим, я начала ещё в Москве, где мы остановились на 2 дня. Не могу себе простить своего четырехлетнего отсутствия из Петербурга. Но зато тем, кто здесь оставался, не всем, конечно, а многим, Петербург надоел, даже опротивел, а я его воспринимаю, как нечто совершенно новое и поразительно прекрасное.
Трава на улице[7] мне совершенно не мешает, а то, что мало народу, даже хорошо - гораздо виднее город. После спекулянтской толчеи Ростова и оживления Москвы это аристократическое спокойствие Петербурга как-то удивительно приятно. Все ждут, когда он снова сделается столицей.
Лида здесь уже полтора месяца, поступила на первый курс Естественного факультета. Я поступлю, вероятно, на романское отделение этнолого-лингвистического отделения общественно-экономического (!!). Служить, думаю, придется.
Гога очень вырос, надоедлив ужасно, на днях будет держать экзамен в Тенишевское.
Подруг у меня осталось мало, самые близкие разъехались. Но кажется всё-таки, что жизнь наладится отлично. Я ужасно счастлива сейчас и пока мне никуда не хочется - не знаю, что будет, когда мы померзнем зиму, как следует.
Ужасно хочется видеть всех вас и после того, что мы приехали в Петербург - это было просто чудо, было время, мне казалось, что я никогда не уеду из Сочи, - теперь сердце верит в какие угодно чудеса[8]. И я верю, что мы встретимся.
Целую крепко тебя и всех.
Надя
15/X- 21
Милый Женька,
я раз тебе писала по нашем приезде сюда и сейчас пишу, прочитав твое письмо к Лиде от 29 сентября. Ты должно быть очень-очень сильно изменился, и мне страшно бы хотелось тебя видеть. Лида же изменилась не так сильно, как ты думаешь, и то, что тебе писали о ее пролетарском виде – ерунда: одни колодки не делают еще его, на юге их носят все, теперь же она ходит в туфлях, очень хорошенькая и ужасная кокетка. При этом очень серьезный, глубокий и дельный человек. Но все это в ней всегда было, так что нельзя сказать, что она очень изменилась. Я поступила на этнолого-лингвистическое отделение факультета общественных наук и работать буду по романо-германской секции. Сделала это без особенно сильного призвания – я два года ничем не занималась и совершенно потеряла всякое представление о том, что меня особенно интересует. У меня появился отвратительный дилетантский интерес ко всему. Давняя тяга у меня была к Историческому, но сейчас в Петербургском ун-те, как говорят люди знающие, надо выбирать более специальные отделения, где все идет приблизительно по-старому и можно заниматься. Решила пока заниматься греческим и латынью, которые мне, как ярой гуманистке, всегда пригодятся. Лекции начинаются послезавтра и романо-германисты будут работать, как обещают, в отопленном помещении. Служить мы обе по настойчивому желанию мамы не будем, так что ничто не мешает нам обеим уйти с головой в науку. Плохо только, что живем вчетвером в одной комнате - Гога тяжёлый сожитель по-прежнему.
На вашей квартире я была один только раз. Заходить в комнаты мне было неловко - власть над ними (верховная так сказать, контролирующая) принадлежит дядя Саулу[9]. А Рад. [??] Андреевич[10] вообще очень недоволен, когда приходят, и не любит, когда что-нибудь уносят. Со своей точки зрения он прав, и поэтому я не беру книг, которые перетаскивает к себе дядя Саул, чтобы они были сохранены. В квартире они кажутся в беспорядке. Постепенно, вероятно и мы немного к себе возьмем. Был план, чтобы мы поселились в вашей квартире, но по разным соображениям он провалился. Мне не ахтишно нравится жить здесь, хотя это может быть и показывает недостаток благодарности с моей стороны. Во-первых, я вообще не люблю, чтобы влезали в мою жизнь, а тут всех всё интересует и шагу нельзя ступить, чтобы не пришлось отвечать на 100 вопросов, а во-вторых... Но это вообще неважно, увидимся, расскажу подробнее.
К Петербургу медленно и постепенно начинаю привыкать. Красив он необычайно и первое время казался мне чужим, удивительно прекрасным городом. Постепенно я его узнаю, но никогда я так не любовалась им. На днях в пасмурный день, когда я шла из Ун-та, солнце ударило прямо в шпиль Петропавловской крепости и по Неве побежала солнечная дорожка, а за Петропавловской крепостью небо было голубоватое, холодное, - я этого никогда раньше не видела. И вообще все [неразбор.]
Целую крепко тебя и всех. Надя
18/XI- 21
Милый Женя,
И всё-таки ты очень изменился, но от этого я тебя не меньше люблю. Я так хорошо понимаю всё, что ты пишешь о Петербурге. Я свое отношение к нему почувствовала особенно ясно, когда приехала, и с радостью поклонюсь каждому камешку от тебя и каждой снежинке - потому что луж нет уже давно и Петербург стал совсем зимний - через Неву ходят. Как он хорош, если бы ты знал! Приезжай поскорей.
Моя жизнь постепенно налаживается. В университет (это называется «Надя закатывается в университет») ухожу обыкновенно с утра и возвращаюсь вечером. Не могу сказать, что мне самой очень нравится такое времяпрепровождение, оно очень утомительно, но при теперешнем отсутствии учебников и вообще пособий, поневоле приходится очень много слушать. Я слушаю целую кучу языков старых и новых, но заниматься ими по-настоящему ещё не начала. Приходится списывать книги, по которым надо заниматься (ей-богу!).
Одним из очень больших наших удовольствий является рассматривание фотографий. Это поразительно приятно. Вас всех я не видела уже три года и столько же лет не видела ваших изображений. Мы вам пошлем наши при первой возможности, по почте пересылать нельзя.
В театре мы бываем приблизительно раз в неделю. В воскресенье идем в Мариинский на балет Стравинского и Бенуа «Петрушка». В Мариинку ходим вообще на галерку и огромной компанией, так что вид имеем дикий. В концертах бываем редко, так как все так устаем за день, что хочется идти только на что-нибудь действительно хорошее. Я, кроме того, так рада книгам, которые здесь нашла, и занятиям, что для меня самое большое удовольствие сидеть дома, наслаждаться электрическим освещением и читать. Изредка бываем в Эрмитаже, а в воскресенье собираемся на выставку «Павловск в изображении русских художников»[11] - Бенуа обоих[12] и других. Мне и людей ужасно не хочется видеть новых, я должна им давать себя, а мне этого до смерти не хочется, мне сейчас хочется побольше набирать и поменьше давать. Хотя это свинство ужасное.
Вчера обнаружила в нашей квартире шкаф с Саввиными[13] книгами. Это было для меня огромной радостью, так как у Белки[14] кроме поэтов, художественных изданий и мемуаров декабристов почти ничего нет.
Лида на днях была в вашей квартире - все твои книги целы и Абрайтис[15] был очень любезен. Просто он не выносит дядю Саула. Маме и Лиде он даже «разрешил» взять несколько томов нот в четыре руки, а когда уносит дядя Саул, он всегда бывает очень недоволен.
Не помню, писали ли мы тебе, что все твои товарищи, кроме Мули[16], женились? Жена Семы мне не особенно нравится (она хирург и бывшая Смолянка[17]), жена Дани – тихий ужас, современная еврейская мелкобуржуазная - мне хочется сказать «девица» - это такой тип - брюнетка с накрашенными губами. Лёлиной я не видела.
Если увидишь Лилю[18], скажи ей, что письмо ее мы получили и всё собираемся отвечать, так что пусть она надеется. Если будешь писать Гене[19], поклонись от меня. Пусть он мне напишет через тебя, так как письма доходят только из Берлина. Где он теперь? Вообще кланяйся всем, кто нас помнит. Я думаю, что такое получение тебя не очень затруднит, Женька, правда? В частности, Ане и Фриде[20]. Перед Юрием Чеславичем[21] я однажды в жизни была невероятной свиньей. Скажи ему, что я помню и каюсь, даже если он и забыл это.
Поцелуй от меня очень крепко тётю Зину и дядю Исаака[22] и прости, что я надавала тебе столько поручений.
Всего хорошего. Надя
Пиши почаще.
17/XII- 1921
Дорогие тётя Зина и дядя Исаак, и Женя, поздравляю вас всех с Новым годом и совершенно не знаю, чего Вам пожелать.
Для нас лично самым большим счастьем в Новом году было бы, чтобы все мы жили по-старому вместе. Ужасно вас здесь недостает. Ваши фотографии в бесчисленном количестве расставлены по нашей комнате. Вам переслать их, вероятно, не удастся, кажется, что нельзя.
Мы все очень рады, что очутились здесь наконец, но живем не в своей квартире и нет почти никого из прежних родных и знакомых, из-за этого всё как-то совсем иначе. Это не худо, но раньше было лучше.
С Гринбергами живём дружно. Мы составляем «Союз подкидышей» и родных. Родные – Белка, любимица Осипа Моисеевича, и Лида, любимица мамы, а остальные явно подкидыши. Ни прав, ни обязанностей у Союза нет, кроме обязанности Гоги и Мары заботиться о дровах по очереди, но когда Союз начинает просить вместо него [неразбор.] вечером, маме приходится подчиняться. Занимаемся мы все кроме Леночки[23]. Гога в III классе. Он хорошо учится, но немного пошаливает. Учителя нам объясняют это тем, что он занимается, чем надо, а ему скучно сидеть на уроках.
Беллочка должна к весне сдать целую кучу экзаменов. Лида сдала физику и теперь сдает химию для приступления к практическим занятиям. Я занимаюсь дикими вещами, и над моим греческим весь дом потешается, но я не робею. По вечерам в комнате постоянный клуб, а занятия начинаются часов в 12, в 1, когда все ложатся спать. Очень шумно также перед обедом, когда все возвращаются со службы и сидят у нас, так как у нас топится в это время буржуйка и готовится обед. Если бы мы не жили у Гринбергов, нам было бы, безусловно, гораздо тоскливее.
В квартире у нас тепло, вернее, в жилых комнатах, так как в коридоре, кабинете и кухне - стужа. Электричество горит до трех (к величайшему огорчению Осипа Моисеевича и мамы), так как любители могут очень поздно ложиться спать. Вода всегда есть, но сегодня случилась неприятность. В кухне с потолка вдруг полило, и в течение получаса Лида, Лена и я беспрерывно подтирали воду, которая образовывалась в полтора пальца толщиной, теперь пришлось закрыть водопровод и весь дом без воды.
Ни я, ни Лида не служим. Осип Моисеевич дал мне свою машинку, отличную, и я теперь беру переписку. Я получаю [неразбор.][24] за лист, но могла бы просить больше, не хватает нахальства.
Мама служит и выглядит довольно-таки плохо, но все-таки лучше, чем раньше. Мы все довольно часто бываем в концертах. Недавно были на Бетховене, Вагнере, Скрябине, в среду идем на Брамса. Дирижирует всегда Купер[25], единственный Петербургский дирижер, и довольно неплохо. Но так как он единственный, то выбирать даже маме не приходится. 30го будет событие – «Валькирия» ставится в Мариинском, и поговаривают о том, что после Рождества будет поставлен весь цикл[26]. Театры и в особенности концерты до последнего времени очень доступны, в сравнении с остальной жизнью. Книги тоже были очень дёшевы, но теперь сразу невероятно дорожают. Новая маленькая книжка Ахматовой «Anno Domini MCMXXI» стоит 15.000, а скоро выйдет крохотная книжечка «Книжный знак Митрохина»[27], которая будет стоит 60.000. Это весьма грустно. Очень хорошо то, что в нашей квартире много книг. У Беллочки, кажется, все современные поэты и много разных [неразбор.]. Особенно мне нравится библиотека Саввы, которая стоит у них, в который я нашла массу интересных и нужных мне книг. Так что я его каждый день поминаю с благодарностью.
Леночка и Рая[28] здоровы. Мы были раз у них и раз они были у нас. Отношения между домами довольно прохладные из-за Якова Ноевича и его матери[29]. Он-таки ужасно противный. И несмотря на то, что в «книжном» отношении он незаменим, я не могу себя заставить к ним ходить.
Дядя Саул и тетя Ирма[30] изредка бывают у нас. Я у них уже давно не была. Дядя Саул выглядит как «Фриц, который не ел супа»[31] и очень - более чем когда-либо – скучен. Мишка напоминает мне [неразбор.], хотя они это отрицают.
Мне почему-то сейчас показалось, что в будущем году вы будете здесь. Вот было бы чудесно! Пишите нам пожалуйста почаще. Всего хорошего. Тётю Зину целую.
26.XII. 1921
Милый Женька.
Во-первых, он вовсе не умирает, наш родной город[32], и, во-вторых, у нас живых живы ещё мораль - дикое слово - и любовь. Ее в нас всех много и, конечно, это она и только она помогает нам жить. Любовь к Петербургу и к новому стиху Ахматовой, и к Скрябину, и потом уж у каждого отдельно своя к людям, своя - к людям вообще, или к жизни, или к безнадежно больной империи, или к науке - мало ли к чему. И все мы живы и много хохочем, хотя, конечно, настоящая радость в душе - не всегда. А Петербург под снегом чудесен. И набережные, Женька! И сфинксы вовсе не грустят[33]. О чём им грустить? Разве люди были когда-нибудь умнее? Поговорка «Старый друг лучше новых двух» творится ежедневно многими людьми! Женька, у меня идея, по-моему, блестящая: денег у меня нет, чтобы послать тебе «Anno Domini MCMXXI», да и пропадет, верно, дорогой, но я спешу тебе несколько стихотворений. Хочешь? Кстати, полкнижки занято «Подорожником», который ты, очевидно, видел. (Крестиком помечены мои любимые стихи, а двумя крестиками - Беллы). +
Н. Рыковой
Всё расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес,-
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
1921
+
Путник милый, ты далече,
Но с тобою говорю.
В небесах зажглися свечи
Провожающих зарю.
Путник мой, скорей направо
Обрати свой светлый взор:
Здесь живет дракон лукавый,
Мой властитель с давних пор.
А в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона,
И висит на стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь.
И дракон крылатый мучит,
Он меня смиренью учит,
Чтоб забыла дерзкий смех,
Чтобы стала лучше всех.
Путник милый, в город дальний
Унеси мои слова,
Чтобы сделался печальней
Тот, кем я еще жива.
1921
++
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий -
Что там, крысы, призрак или вор?
В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счет ведет,
С глянцевитой черной бородою
За окном чердачным промелькнет -
И притихнет. Как он зол и ловок,
Спички спрятал и свечу задул.
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,
Лучше бы на площади зеленой
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.
Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.
1921
++
А ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе странный подарок -
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом -
Я к тебе никогда не вернусь.
1921
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза:
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
Верну тебе твой сладостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведать мой неповторимый бред, —
Затем что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз...
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
1921
+
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется.
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, –
Александра, лебедя чистого.
1921
О.А.Г.С.
Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься — о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.
Как лунные глаза светлы, и напряженно
Далеко видящий остановился взор.
То мертвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Твое изнеможенье и позор?
1921
++
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
1914
++
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
Но видишь ли! Ведь я пришла сама;
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.
Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.
1921
Колыбельная
Далеко в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке темной
Бедный дровосек.
Младший сын был ростом с пальчик, —
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили Белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
1921
А вот это стихотворение напечатано вторым после «Покинув рощи родины священной»:
Смеркается, и в небе темно-синем,
Где так недавно храм Ерусалимский
Таинственным сиял великолепьем,
Лишь две звезды над путаницей веток,
И снег летит откуда-то не сверху,
А словно подымается с земли,
Ленивый, ласковый и осторожный.
Мне странною в тот день была прогулка.
Когда я вышла, ослепил меня
Прозрачный отблеск на вещах и лицах,
Как будто всюду лепестки лежали
Тех желто-розовых некрупных роз,
Название которых я забыла.
Безветренный, сухой, морозный воздух
Так каждый звук лелеял и хранил,
Что мнилось мне: молчанья не бывает.
И на мосту, сквозь ржавые перила
Просовывая руки в рукавичках,
Кормили дети пестрых жадных уток,
Что кувыркались в проруби чернильной.
И я подумала: не может быть,
Чтоб я когда-нибудь забыла это.
И если трудный путь мне предстоит,
Вот легкий груз, который мне под силу
С собою взять, чтоб в старости, в болезни,
Быть может, в нищете - припоминать
Закат неистовый, и полноту
Душевных сил, и прелесть милой жизни.
Прости за некрасивость внешнего вида всей этой «чудесности» (только это произведенное существительное из многих моих любимых прилагательных). Эта книжка, по-моему, несравненно лучше и «Подорожника» и «Белой стаи». Вообще же хороших книг выходит не очень много, а если выходят, то ужасно дороги – много десятков тысяч[34]. Так что Белла и я непрестанно страдаем от неудовлетворенных желаний, хотя я больше. Белка все-таки покупает и у нее славная библиотека поэтов. Я пробавляюсь ее и Саввиными книгами. Твои существуют, по словам Лиды и дяди Саула. Мы все собираемся и не успеваем пойти их разобрать. Я взяла только «Петербург» и то у Саула, а не непосредственно. Что у вас делает Белый[35] и какая ваша «Вольфила»[36]?
Мы тебя очень часто поминаем, мы недавно с Лили[37] говорили о тебе и Шуре[38]. Лиля на 5-м курсе, через год кончает, много работает в сыпнотифозных бараках, так что я за нее побаиваюсь. Сейчас очень сильный сыпняк. Она довольно часто у нас бывает.
С Гринбергами живем ладно. И хотя иногда кажется, что было бы приятно отдохнуть от постоянной сутолки и множества народа, зато не чувствуем себя одинокими. Ведь у нас здесь никого не осталось.
Напиши мне, что тебе понравилось Ахматовой. Мои любимые строчки: тех желто-розовых некрупных роз, название которых я забыла[39]; о, не одну пчелу румяная улыбка соблазнила и бабочку смутила не одну[40]. Но вообще они (мне хочется и неловко сказать удивительное пушкинское слово) пленительные.
Ты любишь Аненнского? Недавно был вечер его поэзии с участием Ахматовой. Но было довольно бездарно и скучно. Скоро выйдут в новых изданиях все его стихи. Мы довольно часто бываем в симфонических концертах, в театрах редко – Мариинский далеко, Александринка скучна, Малый почти всегда [не разобрала слово], а частные дороги. Собираемся в Вольную комедию[41] с первого дня приезда.
То, что ты пишешь о моих подругах, я знала. Все это – то, чем они стали, было заложено в них, только я никогда не думала, что они разведутся с мужьями, как раз наоборот. Лиля же всегда была приблизительно такая. Какой Ванька[42]?
Целую тебя и твоих очень крепко. Пиши почаще. Гога и все наши кланяются.
Когда я кончаю письмо, то всегда оказывается, что самого главного то я и не сказала. Надо написать тебе, какой Петербург реальный (кстати, о каком переименовании его ты говоришь? Из Петрограда в Петербург он давно переименован[43]).
Странно-неприятно действует это невероятное количество открывшихся и продолжающих открываться кафе и «шикарных» магазинов, вечером залитых электричеством. Это как-то не по-прежнему: эти наскоро сделанные из материи вывески, эти идиотские «все для питания» и «продукты» - на каждом шагу. Знаешь, я ловлю себя на том, что среди вывесок ищу напоминания прежней орфографии - прежних вывесок, которые я видела раньше. Правда, идиотство? Невский сейчас оживлен очень. Трамвай, автомобили, извозчики, люди с санками (когда мы что-нибудь привозим на санках, то часто говорим «я приехала с санками»). Гостиный[44] просыпается помаленьку, а Апраксин[45] совсем еще спит и очарователен под снегом. Люди в большинстве одеты прилично, очень много элегантных дам, но масса народу ходит в валенках – в том числе и мы (про меня в шубе не говорят «Надя идет», а «Надя катится»). Загородный очень оживлен, подчас не протолкаться. Удивительно количество людей, идущих по мостовой – раньше этого не было. Летом там ходят из экономии обуви (торцы мягче панели, особенно когда там прорастает трава), а сейчас - по привычке или когда идут с санками. (Завтра, верно, мы с Лидой потащим паек из университета, нам повезло и мы попали на государственное снабжение[46] – таких счастливцев немного).
Но город начинает жить. Жить реальной, будничной, пока неприглядной жизнью. Неприглядна она потому, что слишком нова, по-спекулянтски нова. Но ни в коем случае не «умирает мой город родной», потому что никогда, мне кажется, петербуржцы так истово не чтили и так не любили свой прекрасный город, как сейчас. И не говоря уже о такой «сердечной» любви, есть любовь действенная – в Аничковом выставка старого Петербурга, семинарий по изучению старого Петербурга (во главе с Ал. Бенуа).
И разве не по-прежнему прекрасен Исаакий в инее – я каждый раз останавливаюсь в изумлении, когда выхожу из Университета, перед этой божественной красотой.
Нет, Женька, пока вы все не вернетесь сюда, все, любящие Петербург, или им любимые, до тех пор будете вы о нем тосковать, а мы о вас и он о вас – ведь он тоже любит тех, кто его любит, наверное. Возвращайтесь поскорее!
Я раньше никогда не замечала решеток у каналов и вообще ничего не видела. Дура была. Но ты прав. Я окончательно обращена в петербургскую веру. И спасибо за стихи. Я все думала, что таким же размером – «Соловьиный сад»[47]. Я их одобряю, они милые. Он действительно торжественный, полон печалью – но не потому что сейчас «все для питания», а такой уж у него характер. Но он не умрет.
Если все мои восклицательные знаки после слов «не умрет» тебя убедили – я рада. Извини мой бред, я иначе не умею письма писать. Потому что говорить я умею только многоточиями и восклицаниями. (Я получила письмо от Лили Шарбо[48], так она на адресе написала «Россия!!». Это еще почище меня.)
Осталось место, надо тебе еще одно стихотворение выписать, это уже почти вся книжка:
Почернел, искривился бревенчатый мост,
И стоят лопухи в человеческий рост,
И крапивы дремучей поют леса,
Что по ним не пройдет, не блеснет коса.
Вечерами над озером слышен вздох,
И по стенам расползся корявый мох.
Я встречала там
Двадцать первый год,
Сладок был устам
Черный, душный мед.
Сучья рвали мне
Платья белый шелк,
На кривой сосне
Соловей не молк.
На условный крик
Выйдет из норы,
Словно леший дик,
А нежней сестры.
На гору бегом,
Через речку вплавь,
Да зато потом
Не скажу: оставь.
Ну, прощай окончательно, а то я могу писать, кажется, до завтрашнего утра.
Пришли какие-нибудь свои стихи.
Ты помнишь, то место в «Подростке», где Версилов рассказывает о жизни, когда люди перестанут верить в Бога? Как они будут любить друг друга?[49] Приблизительно так я отношусь к оставшимся здесь друзьям, которых ужасно как мало, и собственно близка мне только Лиля, хотя раньше я ее не знала, да и теперь она у нас не очень часто бывает. Занимаюсь я довольно мало – не умею. А Лидка старательно. Какие твои планы на будущее, если сейчас можно говорить о каких-то планах.
Целую тебя. Надя
________________________________________
[1] Лидия Давыдовна Рабинович (в замуж. Гринберг; 1905—1971), микробиолог. См. о ней подробно в журнале «Чайка» - «Память войны. Из переписки моих родственников во время войны».
[2] Переводчица и детская писательница Изабелла Иосифовна Гринберг (1898—1956).
[3] Георгий Давыдович Рабинович Георгий (1910-1953), математик.
[4] Опубликовано в журнал «Звезда» 2015, №6.
[5] Марк Иосифович Гринберг (1896—1957), учёный, специалист в области турбиностроения.
[6] Осип Моисеевич Гринберг (ум. 1933), отец Марка и Беллы, присяжный поверенный.
[7] В книге Серея Ачильдиева «Постижение Петербурга» (2015) приводится много свидетельств современников, рассказывающих об ужасном состоянии города.
[8] В стихотворении Ф. Тютчева: "Чему бы жизнь нас ни учила, / Но сердце верит в чудеса".
[9] Саул Моисеевич Рабинович (1867-1941), экономист, брат отцов Нади и Жени.
[10] Рад. (?) Андреевич Абрайтис оставался в квартире уехавших Рабиновичей на ул. Жуковского, дом 47.
[11] Выставка называлась «Павловск в изображении художников», была открыта в ноябре 1921 г. в Петрограде, в помещении Общества поощрения художеств. Среди участников: Альбрехт Л. П., Белецкая В. К., Бенуа Александр Н., Бенуа Альберт Н., Вахрамеев А. И., Голяшкин, Грабовский И. М., Дроздов И. Г., Конашевич В. М., Кучумов В. Н. Овандер А. Э., Остроумова-Лебедева А. П., Рылов А. А., Савицкий Г. К., Талепоровский В. Н., Шарапов Д. Ф., Шилейко-Краевская.
[12] То есть Александра Николаевича (1870-1960) и Альберта Николаевича (1852-1936) Бенуа.
[13] Савелий Исаакович Гринберг (род.1896), племянник Осипа Моисеевича, эмигрировал в Англию, стал фабрикантом, умер росле Второй мировой войны.
[14] Изабелла Гринберг.
[15] См. прим. 11.
[16] Муля - Александр Самойлович Мончадский (1897—1974), товарищ Е.Р. Рабиновича по Тенешевскому училищу, впоследствии профессор-энтомолог. Упоминаемые дальше Сема, Даня и Лёля – не знаю.
[17] То есть воспитанница Смольного института благородных девиц.
[18] Лиля - видимо, подруга Нади. По-моему, далее упоминаемое имя Лили не имеет отношения к этой Лили, но это неточно.
[19] Геня – не установлено.
[20] Аня – Анна Дмитриевна - Мейерсон (потом стали говорить: Майерсон; 1900-1976), с января 1932 г. жена Евгения Исааковича Рабиновича; Фрида Мейерсон, сестра Ани.
[21] Юрий Чеславич - не установлено.
[22] Родители Евгения Исааковича Рабинович, адвокат Исаак Моисеевич (1859-1929) и его жена пианистка Зинаида Моисеевна Вайнлунд (1969-1943) с 1920 г. жили в Берлине.
[23] Леночка Гринберг (ум. 1925), младшая дочь Осипа Моисеевича Гринберга.
[24] Обидно, что я не могу разобрать цифру – чернила очень выцвели. Я нашла журнал «Вопросы стенографии и машинописи», но он за 1928 г. – это уже совсем другие расценки, но почитать все равно интересно http://gzos.ru/views/gzos.ru/shorthand_library/5207354_Voprosy-stenograf... (стр.8).
[25] Эмиль Альбертович Купер (1877-1960) после революции дирижировал в Петроградском Государственном театре оперы и балета и в оркестре Петроградской филармонии, в 1922 эмигрировал.
[26] Этот проект не был осуществлен.
[27] Видимо, «Книжные знаки русских художников» / Под ред. Д. И. Митрохина, П. И. Нерадовского, А. К. Соколовского. — Пг.: Петрополис, 1922. — 240 с.
[28] Леночка – здесь: Елена Исааковна (род.1895), двоюродная сестра Марка и Беллы Гринбергов, жена издателя Я.Н. Блоха(1892-1968). Рая – сестра Я.Н. Блоха, Раиса Ноевна Блох (в замужестве Горлина; 1899-1943) — историк-медиевист, поэтесса.
[29] Мать Якова Ноевича Блоха - Дора Яковлевна Малкиель, из семьи биржевика и промышленника Якова Мироновича Малкиеля.
[30] Ирма Гавриловна (урожд. Бартель, ум. 195?) жена Саула Моисеевича Рабиновича. Ирма была австрийской немкой и во время войны их с сестрой Мальвиной за их немецкую национальность сослали в Богучаны – Красноярский край, а Саул умер во время блокады (про их брата Гвидо Бартеля – см. Википедию). Миша (ок. 1918-1942?), их сын.
[31] «Фриц, который не ел супа», то есть оень худой - это из «Степки-растрепки» Генриха Гофмана, вот тут есть даже с оригинальными рисунками: https://shaltay0boltay.livejournal.com/509628.html
[32] Ответ на полученное от ЕР стихотворение «Поздней ночью, усталостью пьяный, // Я один возвращаюсь домой» (см. Евгений Раич,«Современник», Париж : Рифма, 1965, стр. 93-94), которое заканчивалось строчками: «И торжественной полон печалью // Над холодною Невской волной // Где-то там, за туманную далью // Умирает мой город родной».
Поздней ночью, усталостью пьяный,
Я один возвращаюсь домой,
И плывут предо мною туманы,
И я вижу мой город родной.
Вижу снова колонны Сената
Сквозь деревьев прозрачную сеть,
И за серой стеной каземата
Вдалеке голубеет мечеть.
Над Невою чернеет ограда,
Тихий воздух прозрачен и синь,
Застывает в безмолвии сада
Хоровод обнаженных богинь.
Но зажжен на проспекте забытом
Фонарей убегающий ряд,
Над холодным шершавым гранитом
Одинокие сфинксы грустят.
И в столице суровой и пышной
Человеческий стон не звучит,
Только волны рыдают чуть слышно,
Разбиваясь о влажный гранит.
Так, торжественной полон печалью,
Безначальной, как смерть, тишиной,
За туманной, за северной далью,
Возникает мой город родной.
1920
[33] В стихотворении ЕР «Над холодным приневским [вариант: и строгим] гранитом // Одинокие сфинксы грустят”.
[34] Несмотря на высокую цену книг, гонорары Ахматовой не были велики. См. «Дневник К.И. Чуковского. 1901-1929. Т.1»: «24 декабря. Сейчас от Анны Ахматовой [...]. Мы беседовали долго. <…> — У меня большая неприятность с «Петрополисом» [изд-во, в котором вышла книга «Anno Domini MCMXXI»]. Они должны были заплатить мне 9 миллионов, но стали считать «по валюте» — и дали только четыре. Я попросила Алянского сходить к ним для переговоров, они прислали мне грубое письмо: как я смела разговаривать с ними через третье лицо — и приглашают меня в Правление в понедельник! Нахалы. Я ничего не ответила им, а послала им их письмо обратно. Теперь приходил Лозинский, говорит, что я обидела Блоха и т. д.».
[35] Андрей Белый с 1921 по 1923 жил в Берлине.
[36] Вольная философская ассоциация (Вольфила) была создана в 1919 г. по инициативе Р. В.Иванова-Разумника, А. Белого и других членов редакционной коллегии сборника «Скифы» для исследования и пропаганды философских вопросов культуры и свободного творческого общения. Просуществовала в Петрограде до 1924 г.
[37] Речь идет о Лиле Зильбершмидт – дочери сыны тестя Осипа Моисеевича Гринберга.
[38] Шура – двоюродный брат Нади и Жени Александр Колпакин, сын Раисы.
[39] Стихотворение А. Ахматовой «Смеркается, и в небе темно-синем...» (1916).
[40] Из стихотворения А.Ахматовой «Пророчишь, горькая, и руки уронила...»(1921).
[41] Театр малых форм, существовавший в Петрограде с 1920 по 1924 год.
[42] Ваня – Иван, сын Елены (урожд. Колпакина), двоюродной сестры Нади и Жени, и Володи Баражанских.
[43] 31 августа 1914 года Петербург был переименован в Петроград и назывался так до 26 января 1924 года (когда был переименован в Ленинград, с 1992 возвращено название Санкт-Петербург). Видимо, имеется в виду, что жители снова стали говорить «Петербург» вместо «Петроград». Интересно высказывание А.Н. Бенуа (в книге «Мои воспоминания», цитируется по электронной версии): «Скажу тут же - из всех ошибок "старого" режима в России мне представляется наименее простительной его измена Петербургу. Николай II думал, что он вполне выражал свое душевное созвучие с народом, когда высказывал чувство неприязни к Петербургу, однако тем самым он отворачивался и от самого Петра Великого, от того, кто был настоящим творцом всего его самодержавного величества. Внешне и символически неприязнь эта выразилась, когда он дал свое согласие на изменение самого имени, которым прозорливый вождь России нарек свое самое удивительное творение. Я даже склонен считать, что все наши беды произошли как бы в наказание за такую измену, за то, что измельчавшие потомки вздумали пренебречь завещанием Петра, что, ничего не поняв, они сочли, будто есть нечто унизительное и непристойное для русской столицы в данном Петром названии. «Петроград» означало нечто, что во всяком случае было бы не угодно Петру, видевшему в своей столице большее, чем какое-то монументальное поминание своей личности. Петроград, не говоря уже о привкусе чуждой Петру «славянщины», означает нечто сравнительно узкое и замкнутое, тогда как Петербург, или точнее Санкт-Петербург, означает город-космополит, город, поставленный под особое покровительство того святого, который уже раз осенил идею мирового духовного владычества — это означает «второй» или «третий» Рим. Самая несуразность соединения сокращенного латинского sanctus, что значит святой, и слов германского звучания «Петер» и «Бург» как бы символизирует и подчеркивает европейскую, вернее, космополитическую природу Петербурга.»
[44] Торговый двор между Невским и Садовой.
[45] Торговый двор на Садовой.
[46] До 1922 г. часть студентов получали паек, состоявший из нескольких буханок хлеба, одного-двух килограмм сельди и 500 грамм подсолнечного масла, а также нерегулярные суммы денег. См. подробно в статье А.Г. Ермошко https://cyberleninka.ru/article/n/izmenenie-sotsialnogo-oblika-studenche...
[47] Стихотворение А. Блока.
[48] Дальняя родственница.
[49] Версилов говорит: «Друг мой, любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же, должно. И потому делай им добро, скрепя свои чувства, зажимая нос и закрывая глаза (последнее необходимо). Переноси от них зло, не сердясь на них по возможности, "памятуя, что и ты человек". Разумеется, ты поставлен быть с ними строгим, если дано тебе быть хоть чуть-чуть поумнее средины. Люди по природе своей низки и любят любить из страху; не поддавайся на такую любовь и не переставай презирать. Где-то в Коране Аллах повелевает пророку взирать на "строптивых" как на мышей, делать им добро и проходить мимо, - немножко гордо, но верно. Умей презирать даже и тогда, когда они хороши, ибо всего чаще тут-то они и скверны. О милый мой, я судя по себе сказал это! Кто лишь чуть-чуть не глуп, тот не может жить и не презирать себя, честен он или бесчестен - это все равно. Любить своего ближнего и не презирать его - невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и "любовь к человечеству" надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому. любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.» (Ф.М. Достоевский. «Подросток»).
Добавить комментарий