Дмитрий Быков: Я выбрал страну интересную...

Летом минувшего года в одном из книжных магазинов Москвы среди новинок я обнаружил толстенный (800 страниц) том в характерной жзловской обложке. Называлась книга коротко: “Пастернак”. Давний поклонник поэта, я прочитал о нем, мне кажется, все, тем не менее, книгу купил без малейших колебаний. Потому что имя ее автора мне хорошо известно...

— Я родился в Москве в 1967 году. Родители разошлись, когда мне был год, и официально развелись лет десять спустя. Об отце я почти ничего не знаю, кроме того, что он был врачом и умер, когда я был в армии. Мать, учитель русского и литературы, сейчас преподает в МГИМО, до этого больше тридцати лет работала в обычной школе. Эту школу я и окончил с золотой медалью, к чему мать, ей-Богу, непричастна, потому что начальство нас обоих терпеть не могло. Потом я поступил на журфак МГУ и с двухлетним перерывом на службу в армии (тогда студентов призывали) окончил его в 1991 году. С тех пор работаю в “Собеседнике”, “Огоньке” и большинстве других московских еженедельников, периодически веду программы на телевидении и радио. Стихи пишу лет с шести, прозу — лет с двадцати.

— По опросу газеты “Вечерняя Москва” ваша книга “Пастернак”, вышедшая в серии “ЖЗЛ” (издательство “Молодая гвардия”), на одном из первых читательских мест. Мне она тоже очень понравилась. Чем была для вас работа над этой книгой? Как долго вы ее писали?

— Спасибо на добром слове. Книгу я писал года полтора, считая подготовительный период. К счастью, усилиями Евгения Борисовича и Елены Владимировны Пастернаков огромный массив пастернаковских текстов и документов издан, так что сбор материала был не особенно обременителен. С литературой о Пастернаке, изданной за рубежом, мне сильно помог Лев Лосев, замечательный русский поэт, ныне преподающий в Дортмунте. Работа была поначалу обычным заказом: “Молодая гвардия” предложила, а от таких предложений не отказываются. Потом я начал находить в пастернаковской судьбе множество полезных уроков, рецептов, своего рода посмертных советов — ни в коем случае не сопоставляю себя с ним, но его ноу-хау универсальны для любого поэта. Было чувство живого общения с ним, что, конечно, очень оздоровляет и лечит от глупостей. Кроме того, его судьба всегда меня занимала, а его стихи, в особенности поздние, я всегда любил. Русская история последних ста лет — главная моя тема, и Пастернак — фигура, не побоюсь этого слова, ключевая для русского ХХ века.

— Слава Богу, жив сын поэта — Евгений Борисович, ему исполнилось 82 года. Вы советовались c ним по поводу книги?

— У меня была принципиальная установка: показать ему только готовую книгу, не напрягая вопросами по ходу работы. Спасибо ему — он выловил множество “блох” и дал очень ценные советы. У них с Аленой Владимировной хранились некоторые письма и документы, которые я считал утраченными. Они опубликованы только сейчас, в одиннадцатитомнике, который стал, вероятно, лучшим собранием сочинений за последние годы — и в смысле полноты, и в смысле обширности справочного аппарата, и по чисто полиграфическому исполнению. Прочитав огромный, четырехтомный корпус пастернаковских писем, я окончательно убедился, что никакой рассказ о Пастернаке не сравнится с этим потрясающим автокомментарием. Сам Евгений Борисович, как вы знаете, — вылитый отец, и для меня всегда большое счастье просто видеть его и слышать.

— Вы не боитесь, Дмитрий, упреков апологетов Пастернака в том, что к его стихам, особенно ранним, относитесь без всякого пиетета, некоторые называете просто слабыми?

— Если бы я боялся чьих-то упреков, то и за книгу не взялся бы. Не стану скрывать, что решение “Молодой гвардии” поручить пастернаковскую биографию мне вызвало известное противодействие со стороны людей, уже считавших творчество Пастернака своей персональной делянкой. Некоторые авторы — когда книга была уже на две трети готова — лично являлись в издательство и требовали отобрать у меня этот заказ, поскольку “телеведущий не смеет браться за такие темы”. К счастью, мои редакторы оказались людьми стойкими. Книга вызвала неподдельную, жаркую ненависть у многих, так называемых структуралистов и прочих “каббалистов от словесности”. Тартуский круг отнесся к ней с обычным для него ледяным презрением. Я ничего другого и не ожидал. В конце концов, марксистское литературоведение тоже не сразу сдало свои позиции. Зато Александр Жолковский, чьи стиховедческие работы меня всегда восхищали, отозвался о ней одобрительно. Да и Евгений Борисович многое одобрил: не потому, что книга показалась ему апологетической, а потому, что в ней есть с чем спорить.

Что касается ранних стихов Пастернака — в том и прелесть его литературы, что никакие слабые стихи не принижают его образа. Напротив, без этих слабых стихов в нем было бы меньше непосредственности, человечности, менее наглядна была бы эволюция... Совершенство — не его цель, он это умел, и это его не интересовало.

— Почему, очень легко: “Рождественская звезда”. Думаю, это лучшее стихотворение XX века. Другие любимые — “Свидание”, переделкинский цикл 1940 года, “Иней”, “Вторая баллада”, “Снег идет”. Я очень высоко ставлю “Спекторского”. Говорить, что мне нравится “Сестра”, — банальность, и “нравится” — не совсем то слово. Мне больно и трудно читать “Сестру” (раннюю книгу Пастернака “Сестра — моя жизнь” — В.Н.). В ней — напоминание о том, чем может быть жизнь и литература. Сегодня, по разным причинам, ни такой жизни, ни такой литературы уже не бывает. Или это прошла моя молодость — что, конечно, звучит утешительнее. Не думаю, впрочем, что сегодняшним молодым “Сестра” что-то говорит. Для такой книги нужны не только молодость и любовь, но и революция. Я жил в конце восьмидесятых и потому примерно понимаю, о чем там речь. Вряд ли это было хорошее время, но временами очень счастливое.

— Здесь я согласен с Игорем Сухих: “Перед нами не “плохой” роман, а “другой” роман. Замечательный роман-сказка, до которого и русская, и мировая литература еще не доросла”. Писать надо именно так — печально, почти примитивно, не заботясь о правдоподобии. Главное завоевание этого романа — стиль, слезный, необыкновенно простой и выразительный. Чудесные сюжетные метафоры. Символистский роман, написанный после символизма, — что, впрочем, первым заметил еще Степун.

— Сейчас модно экранизировать классиков. “Доктора Живаго” снимает кто-нибудь из российских режиссеров?

— Да. Пятисерийная картина почти закончена и должна выйти к лету. Сценарий написал Юрий Арабов, снимает Александр Прошкин. Люди очень достойные, но я сильно сомневаюсь в способности Юрия Арабова — отличного поэта, глубокого мыслителя, — писать адаптации чужих текстов для экрана. Это другая профессия, по-моему. Прошкин — отличный режиссер, но он никогда не снимал сказок. “Холодное лето 53-го”, “Русский бунт” — исторические картины, и боюсь, что “Доктор” станет одной из них. К тому же Олег Меньшиков в роли Живаго... воля ваша, это еще дальше от героя, чем Омар Шариф. Впрочем, посмотрим. Вдруг шедевр?

— У Гоголя есть высказывание о Пушкине, что это — русский человек в его развитии, который предстанет перед нами через 200 лет. Можно ли, как вы считаете, отнести это суждение и к Пастернаку?

— Нет, конечно. Русское развитие циклично. Пастернак — это русский человек столетней давности, с тогдашним уровнем образования и тогдашним христианским пониманием жизни, со всей склонностью к соблазнам разрушения, модернизма, демонизма и с готовностью преодолевать их, “дойдя до самой сути”. Такие люди появляются на других этапах исторического цикла — чаще всего в моменты предкризисных усложнений, которые потом революционно разрешаются. А у нас сейчас большое упрощение, и когда оно закончится, — сказать трудно. Может, лет через двадцать, а может, через пятьдесят.

— Совершенно ее не чувствую, поскольку никогда не занимался политическим телевидением. Сейчас я в прямом эфире веду “Времечко” и говорю, что хочу. Цензура нарастает не сверху, а снизу.

— Откуда бы у меня взялось такое желание? Я хочу жить здесь, писать на родном языке для родного читателя и не испытывать эмигрантского злорадства по принципу “чем хуже, тем лучше”. Эмиграция для меня — тот крайний выход, к которому я мог бы прибегнуть только в худшем случае. Когда уже выпихивают. Нравится мне или не нравится Россия — другой вопрос. Мне очень многое в ней не нравится, но у всех минусов есть свои плюсы. Я сделан для жизни в этой стране, с ее щелястым законом, малопредсказуемым, но не зверским, в основе своей, населением и циклически-предсказуемой историей. Это не мешает мне любить, например, Америку. Европу я не очень люблю, а Америку — очень. Я там счастлив, у меня там друзей море, я хорошо знаю литературу этой страны и ее кино, я хочу там бывать как можно чаще. Я люблю Америку, как минимум, не меньше России. И, кстати, есть женщины, которые объективно красивее моей жены или даже умнее, что, наверное, непросто. А живу я с ней, потому что она мне подходит больше всех на свете, и только. Хотелось бы верить, что и им — Ирке и России — со мной тоже не очень скучно.

— Вы много раз бывали в Соединенных Штатах. Ваши впечатления о стране, о наших эмигрантах.

— Страну эту, повторяю, очень люблю, эмигрантов не люблю совсем, потому что в массе своей они все время ждут подтверждения правильности своего выбора. А я им не хочу давать таких подтверждений, потому что правильным выбором считаю свой. Они в ответ кричат, что я продался кровавому режиму. В общем, наши разговоры не отличаются разнообразием. При этом лучшая страна на свете — объективно — Америка. А самая интересная — Россия. Я выбрал интересную...