Лев Бердников - эссеист и культуролог, замредактора журнала СЛОВО/WORD, автор журнала ЧАЙКА
Е.Ц. Ситуация выбора непременна в судьбе и творчестве каждого литератора. Что ж, именно о выборе давайте поговорим. Начнем со старта, с тех трудных дней, когда, окончив литфак Московского областного пединститута, молодой человек решительно ушел от современности, от главных «магистралей» соцреализма. Ушел в тихие переулки прошлого. Вот тема вашей кандидатской диссертации: «Становление сонета в русской поэзии XVIII века (1715-1770)». Причины своего «бегства» вы четко объяснили много лет спустя: «XVIII век – самый загадочный и увлекательный период в истории России. Он раскрывает перед нами любопытнейшие и часто неожиданные страницы той славной эпохи, когда стираются грани между спектаклем и самой жизнью, когда все превращается в большой костюмированный бал с его интригами и дворцовыми тайнами».
И все же: как возник и формировался ваш особый интерес к 18-му веку?
Л.Б. Андрей Синявский сказал однажды, что у него с советской властью “стилистические разногласия”. Вот и я никаких симпатий ни к власти, ни к насаждаемому ею соцреализму не испытывал. Логика так называемой “внутренней эмиграции” привела меня к эпохе XVIII века. Но... сначала была Якутия. После окончания института я поехал туда по распределению. Cделал этот свой выбор отчасти потому, что “Учительская газета”, с которой начал сотрудничать ещё в студенческие годы, ждала от меня, внештатного корреспондента, свежих материалов из глубинки. Увы! Совсем скоро мне суждено было увериться, что “вреден Север для меня”. В Якутии я тяжело заболел, понадобилась серьёзная операция, причём именно в Москве, в Институте эндокринологии и химии гормонов. Когда же здоровье несколько поправилось, я принялся искать работу: найти ее еврею было архитрудно. В какие только двери ни стучался - везде получал отказ, иногда вежливый, иногда брезгливый и бесцеремонный. Сценарий был до боли стандартен: кадровики, делая вид, что пекутся о вашем же благе, стращали всякими трудностями: и малой зарплатой, и отсутствием перспектив, и монотонностью самой работы. Помню, однажды, во время интервью на должность младшего редактора издательства “Просвещение”, услышав эти привычные страшилки, не сдержался и выпалил: “Знаете, что Лев Толстой сказал о Леониде Андрееве? “Он пугает, а мне не страшно!”. В конце концов – по большому блату! – я устроился в Учебно-методический кабинет Министерства заготовок, который называл в сердцах “конторой по заготовке рогов и копыт”. Трудно передать состояние отупелого отчаяния, в котором я пребывал, редактируя унылые пособия и методички с характерными словами: “меласса”, “органолептически”, “шнеки”, “шроты” и т.д., значение которых хотелось тут же забыть. Наконец, узнав, что в Отделе диссертаций Ленинской библиотеки вакантна должность подносчика книг, я не задумываясь, бежал туда. К тому же, в это самое время мой бывший преподаватель, доцент МОПИ им. Крупской стиховед Владимир Сергеевич Совалин, (он, между прочим, составитель первой в СССР антологии “Русского сонета” - М., 1983), посоветовал мне заняться историей сонета, причём не сонета вообще, а именно русского. Так и получилось, что немалый отрезок жизни я провёл под руководящим лозунгом: “Вся власть сонетам!” Мне стало понятно: исследовать проблему надлежало с её истоков. Путь неизбежно пролегал через русский XVIII век – через творчество Василия Тредиаковского, Александра Сумарокова, Алексея Ржевского.... Необходимо было погрузиться в ту эпоху. При этом об аспирантуре (даже заочной) я и мечтать не смел - стал соискателем, работая над диссертацией, что называется, без отрыва от производства. Долгие часы проводил в читальном зале Научно-исследовательского отдела истории книги, редких и особо ценных изданий Ленинской библиотеки. И вот счастливый случай: после года безуспешных попыток я был, наконец, принят на работу именно в этот отдел. Начал с должности библиотекаря и дорос до старшего научного сотрудника, руководителя научной группы русских старопечатных изданий. Описание русских книг XVIII века стало входить в мои должностные обязанности. Постепенно стала понятна и сущность русского сонета, его историко-культурное значение. Овладение краткой, изящной, сложнейшей по технике формой сонета воспринималось русскими стихотворцами как “побеждённая трудность”, приобщение к поэтической культуре вообще...
Е.Ц. Но вот в 1990-м вы уже переехали в США. Уже вышли обласканные рецензентами ваши книги, посвященные XVIII веку: “Щеголи и вертопрахи. Герои русского Галантного века” и “Шуты и острословы. Герои былых времен”. Вы уже получили в России престижную Горьковскую премию. Однако у вас впереди – очередная ситуация выбора. Было это лет пятнадцать тому назад. Вы тогда впервые обратились к еврейской теме. Хорошо помню наши долгие беседы. И ваши сомнения: с чего начать? Выбор был сделан верно: тема оказалась востребованной. За эти годы в литературной периодике появились ваши многочисленные очерки и эссе о евреях-деятелях русской истории и культуры. Появились и ваши новые книги. Как вы очертили для себя границы безбрежной “еврейской темы” и свой жанр?
Л.Б. Как ни странно, к еврейской теме я в конце концов пришёл тоже через XVIII век. Поиск жанра не потребовался: я его апробировал ранее в своих книгах о русской культуре. Это документально-биографическое эссе, которое решает не только исследовательскую, но и художественную задачу – попытку создания полнокровного портрета персонажа. Первым из моих еврейских героев стал вице-канцлер П.П. Шафиров с его книгой “Рассуждение о причинах Свейской войны” (1716, 1722). Я с удивлением узнал: именно им впервые в России было употреблено слово “патриот”, которое объяснялось как “Отечества сын”. Таковым еврей Шафиров считал, прежде всего, себя, имея на то самые веские основания. Он ни сном, ни духом не ведал, что националисты-почвенники впоследствии будут козырять тем же словом, внушая, что “патриот” и “еврей” – две вещи несовместные.
Эмиграция резко обострила мои национальные чувства. Вспомню, кстати, одну историю. Уже находясь в США, я прочитал в журнале “Наш современник” статью “Что имеем, не храним”. Речь шла о судьбе знаменитой библиотеки баронов Гинзбургов. Ее собирали три поколения этой семьи. После смерти барона Давида Гинзбурга активисты сионистского движения выкупили коллекцию и собирались отправить ее в Израиль. Увы, большевики национализировали собрание. Спор о правах на библиотеку, хранившуюся в Ленинке, шел долгие десятилетия. И вот теперь автор «Нашего современника», некто Михайлов, пугая «патриотическую общественность», протествовал и против передачи библиотеки Израилю, и против доступа зарубежных исследователей к рукописям из коллекции, которые не зря называли жемчужиной иудаики. А у меня сомнений не было: под маской Михайлова были сокрыты некоторые представители Отдела рукописей Ленинской библиотеки, в статье выражались их “чаяния”. И вспомнилось вдруг, как по коридорам библиотеки иные из них, в униформе общества “Память”, чёрных рубахах и со значками Георгия Победоносца в петлицах, улюлюкали вслед людям с иудейской внешностью. Я написал тогда статью “Зачем патриотам еврейские манускрипты?”, которая была потом опубликована в нескольких изданиях, в том числе в газете “Jerusalem Post” (1991, 25 июня). Может статься, в том, что ныне материалы коллекции стали общедоступными, есть и моя скромная лепта.
Интерес к еврейской теме особенно усилился, когда ко мне из Израиля приехала мама, Анна Григорьевна Фельдман. Ей сразу же дали грант на чтение курса лекций по еврейской истории для русскоязычных эмигрантов, который она приготовила ещё в Израиле, а затем пригласили на работу в SHOAH Foundation Стивена Спилберга: она стала интервьюером переживших Холокост русскоязычных узников гетто, причём не только в США, но и в Польше и России. Мама много сделала и для русско-еврейской общины Лос-Анджелеса: открыла детскую русскую школу для детей-эмигрантов – внуков тех самых бабушек и дедушек, которых она интервьюировала... Увлекшись еврейской темой, я старался искупить былое невнимание к своему народу. Если говорить о моих биографических эссе, то их героями стали выдающиеся евреи России XV-начала XX века: от крымского купца на службе Ивана III Хози Кокоса до династии баронов Гинцбургов и генерал-лейтенанта Российской армии Михаила Грулёва. Особняком стоят культурологические темы (например, статьи о дресс-коде евреев в Российской империи или образе Ротшильдов в отечественной литературе XIX века).
Е.Ц. Выбор совершали и ваши герои. Одну из своих книг вы назвали «Евреи в ливреях». Сказать легко – трудно эту ситуацию прожить. Речь идет о евреях, оказавшихся на вершине государственного Олимпа в дореволюционной России. «Ой, не шейте вы, евреи, ливреи», - предупреждал в своей песне Александр Галич. Прослеживая судьбы героев, вы, естественно, часто подтверждаете слова поэта: «...Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате. А сидеть вам в Соловках да в Бутырках, И ходить вам без шнурков на ботинках». Однако у ваших героев была и другая, не видимая для чужих глаз трагедия: еврей-выкрест (а только он мог достичь карьерных вершин) навсегда становился отвергнутым своим народом, семья совершала по нему траурный обряд... Вы упоминаете об этом, однако, как правило, не идете вглубь. Это не входит в вашу задачу. Но представьте: вы решили написать книгу об этой мучительной проблеме еврейского самосознания.
Л.Б. Сразу уточню: не все крестились из прагматических и карьерных соображений. Среди апостатов – крещёные при рождении или в детстве; обращённые по принуждению (как, например, 33 тысячи кантонистов при Николае I); наконец, сочетающиеся браком с лицом христианского вероисповедания (адвокат Лев Куперник по сему случаю послал отцу характерную телеграмму: “Влюбился. Крестился. Женился”). Но главное даже не это. Среди выкрестов были, конечно, и воинствующие юдофобы, зараженные бациллой самоненавистничества (достаточно назвать автора “Книги кагала” Якова Брафмана, рассказчика антисемитских анекдотов Павла Вейнберга или одного из составителей пресловутой фальшивки “Протоколы сионских мудрецов” Ивана Манасевича-Мануйлова). Подавляющее же большинство просто отошло от еврейства и целиком растворилось в русской жизни и культуре. Но особого внимания заслуживают те неофиты, кто, избавившись от религиозной дискриминации, использовали своё привилегированное положение на благо собственного народа (исследователи называют таковых “хорошие плохие евреи”). Среди них выделяются страстный разоблачитель кровавого навета профессор Даниил Хвольсон; руководитель масштабных статистических трудов о пользе, принесенной евреями экономике империи, Иван Блиох; придворный фотограф и одновременно деятель еврейской общины и ивритский поэт Константин Шапиро и др. Что до крещёного Льва Куперника, ревностно защищавшего евреев от погромов и преследований за адвокатской кафедрой, то по случаю его кончины в нескольких синагогах Киева состоялись поминальные службы. Вспомню и Михаила Грулева, посвятившего свою книгу “Записки генерала-еврея” (1930) “многострадальному еврейскому народу”. Живя во Франции, он был жертвователем средств в пользу сионистских организаций.
Е.Ц. Среди ваших статей выделяется очерк «Подвижник». Его герой - литературовед Григорий Львович Абрамович - известен тысячам филологов. Хотя известен односторонне - прежде всего как автор учебника «Введение в литературоведение», по которому учились несколько поколений советских (и не только советских) студентов. А в своем очерке вы рисуете многомерный портрет ученого (меня, к примеру, чрезвычайно заинтересовал рассказ о том, как Григорий Львович руководил работой по созданию знаменитого трехтомника «Теория литературы»). Но главное - здесь есть сложный психологический портрет еврейского интеллигента советской чеканки: он искренне верит в коммунистические идеалы, храбро защищает их на фронте, однако вновь и вновь сталкивается с антисемитизмом... Многие страницы вашего повествования, пронизанные подлинным трагизмом, стали открытием для читателя. Вы предельно приблизились к судьбе героя. И это не удивительно. Все объясняет скромная строчка в конце очерка: «P.S. Григорий Львович Абрамович приходится автору этого текста родным дедом». Знаю, что вы росли в доме дедушки. Какую роль он сыграл в формировании вашей личности? Что осталось за скобками очерка?
Л.Б. Дед стоит сейчас перед моими глазами... Доброволец в начале Великой Отечественной, который был трижды ранен, но дошел до Берлина; литературовед, переживший кампанию борьбы с «безродными космополитами», сам испытавший травлю (бабушка уже подготовила чемоданчик с сухарями и теплыми носками)... Какими были его уроки? Они просты и одновременно сложны. Дед никогда не изменял своим нравственным принципам. Он часто повторял: «Образ прекрасен и сам собой, и бесконечностью за ним лежащей дали». Истинный смысл этой фразы я осознал уже в процессе литературной работы. Именно дед пробудил во мне эстетическое чувство. Но самое сильное впечатление произвела на меня хранившаяся в книжном шкафу увесистая антология «Русская поэзия XX века» (1925), составленная И. С. Ежовым и Е. И. Шамуриным, вскоре запрещенная советской цензурой. Я жадно вчитывался в произведения символистов, акмеистов, имажинистов. И вслед за дедом декламировал стихи Константина Бальмонта, Осипа Мандельштама, Владимира Соловьева, Марины Цветаевой. Дед вслух читал мне Николая Гумилева, и душа переносилась туда,
Где карлики с птицами спорят за гнёзда,
И нежен у девушек профиль лица,
Как будто не все пересчитаны звёзды,
Как будто наш мир не открыт до конца.
Я и сам тогда начал писать стихи, подражательные и слабые, но - слава Богу! - благодаря деду быстро осознал, что это не моя стезя. Хорошо говорит о «воспитании чувств» один характерный эпизод. Мальчишки щеголяли отцовскими погонами и орденскими колодками, нашитыми родителями поверх пальто. Вот и я попросил у деда его майорские погоны. Он ответил: “Во время войны смерть ходила за мной по пятам, я был трижды ранен, а играть в войну постыдно и недопустимо”. Этот урок я запомнил на всю жизнь. Задавал деду множество вопросов, но вместо ответа он постоянно отсылал меня к словарю или энциклопедии, приучив пользоваться справочной литературой во всех случаях жизни. Дед не был религиозен, не соблюдал еврейских обычаев, не знал идиш, но жил по иудейским этическим законам, часто цитируя слова Гилеля: «Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, то зачем я?» Аскет в жизни, он всегда довольствовался малым, не гнался за чинами и званиями. При этом – повторю - антисемитизм сопровождал его всю жизнь. Он рассказывал, как ещё в 1920-е годы, во время его действительной военной службы в Благовещенске, окопавшиеся с той стороны советско-китайской границы белогвардейцы выкрикивали матерные проклятия в адрес жидов и комиссаров. Да и во время Второй мировой подобные проявления были нередки. С детства запомнил другой рассказ деда: немцы призывали красноармейцев переходить на свою сторону, вонзив “напоследок кинжал в пузо комиссара Абрамовича или Рабиновича”. И разбрасывали листовки:
У жида-политрука
Морда просит кулака.
Пропагандист и просветитель, дед был почитаем сослуживцами. Под его влиянием некоторые однополчане стали учителями словесности, например, Иван Побединский, уже в наши дни опубликовавший воспоминания о нём в “Литературной газете”. Абрамович и сам был Учителем от Бога, вдохновенно преподавал литературу почти полвека. Очень любил этот молодой шум, да и сам был неизменным любимцем студентов по крайней мере четырёх поколений. В своих лекциях он апеллировал не только к их мыслям, но и к чувствам. Хотя его вкус к литературе и методологический подход к ней сближал нас, он всё же был человеком своего времени с его догматически ортодоксальной идеологией. Знаете, здесь я тоже нахожу урок. В отличие от деда, чураюсь всех и всяческих идеологических догм, стараюсь исследовать факты и документы без заранее заданных концепций...
Е.Ц. В своей книге «Силуэты» вы рассказываете о многих представителях русско-еврейской литературы конца 19-го – начала 20-го века. Развитие этой литературы было искусственно прервано. Судьбы писателей зачастую сложились трагично. Живо ли их творчество, когда-то волновавшее тысячи читателей, или сейчас, спустя столетие, оно существует только как иллюстрация к трудам литературоведов?
Л.Б. Как это ни парадоксально, но дореволюционная русско-еврейская литература более популярна в США, нежели в современной России. Напомню в этой связи капитальную антологию Максима Шрайера (2007) или работу Сары Бэйлин о русско-еврейских писательницах (2000). В моей книге “Силуэты” я рассказал о десяти таких литераторах. Из них современному российскому читателю известны лишь немногие и подчас вовсе не еврейской составляющей их творчества. Это относится прежде всего к Семёну Надсону. На рубеже XIX – XX веков его произведения издавались сотнями тысяч экземпляров, да и после революции, равно как и в постсоветской России стихи его перепечатывались десятки раз, в том числе и в сборниках русских поэтов. Но его единственное обращённое к соплеменникам щемящее стихотворение “Я рос тебе чужим, отверженный народ...” едва ли привлекало общее внимание. И переводчик Пётр Вейнберг, открывший россиянам целый пласт зарубежной еврейской литературы, знаменит отнюдь не этим, а своими сатирическими стихами и переводами Гейне, Байрона и Шекспира. Что до национального еврейского поэта Семена Фруга, то интерес к нему проснулся только в последние годы, когда вышли в свет 7 его книг стихов, очерков, фельетонов, а в 2016 году, к 100-летию со дня его рождения, на 2-м Одесском кладбище ему был открыт мраморный памятник. Если говорить о нашем времени, то совсем недавно обрела известность самая, пожалуй, крупная дореволюционная еврейская писательница Рашель Хин. После Октября её произведения практически не переиздавались, а в 2017 году вышел сборник избранных текстов Рашель Хин “Не ко двору”, и я горд тем, что принял участие в издании этого сборника – был одним из составителей, автором вступительной статьи и комментариев. Будем надеяться, что и другие еврейские литераторы найдут дорогу к широкому читателю. Они достойны того.
Е.Ц. “Евреи в царской России – сыны или пасынки?”. Это название еще одной вашей книги. И одновременно – вопрос, обращенный к читателю. Конечно, вопрос риторический. Черта оседлости, погромы, насильственное крещение мальчиков-кантонистов, многочисленные запреты, процентная норма при поступлении в учебные заведения... Какие уж тут сыны! Кстати, вы могли бы обойтись и без прилагательного в словосочетании «царская Россия». Советский антисемитизм был ничуть не лучше. Евреи из создателей социалистического государства превратились в его заложников. Сейчас государственного антисемитизма нет, но вот читаю интервью иностранного журналиста с одним из чиновников в российской глубинке. «Как у вас с евреями?» - «С евреями все в порядке. Нам объяснили из Москвы, что евреев надо любить». Комментировать тут нечего. История российского еврейства очевидно близка к завершению. Это не перечеркивает значение ваших работ, но окрашивает их в заведомо прощальные тона.
Л.Б. Но сам я не прощаюсь с темой еврейства. На моём столе - материалы к новой работе, которую я бы определил так: “Цари и евреи”. Это попытка проследить историю еврейства в России через отношение к нему властей предержащих. “Советские цари” в моё исследование не входят, хотя, может, и обращусь к ним в недалёком будущем. Евреям, как известно, с первых же шагов их появления в России сопутствовал антисемитизм. Однако несмотря на все препоны и ограничения, еврейство не просто выживало, но стремилось внести свой вклад в становление государственности, культуры и быта. Не растворяясь, зачастую не ассимилируясь, но успешно адаптируясь к среде своего обитания. Взгляд из Америки на прошлое и настоящее России заставляет по-новому осмысливать многое – в том числе и историю еврейства. Пасынки превращаются в сыновей Израиля, Европы и США. И это, как не раз уже было сказано, вызывает сожаление у подлинных патриотов России. Им не хватает еврейской талантливости, особой остроты мышления. Если же говорить об интересе к моим героям и моим текстам, то, может быть, он со временем проявится у эмигрантов в Израиле, США, Европе – у тех, кто по-прежнему мучительно размышляет о своих российско-еврейских корнях.
Март-апрель, 2019
Добавить комментарий