День рождения Михаила Юрьевича ЛЕРМОНТОВА
Все русские поэты кроме Пушкина начинали с плохих стихов. И Лермонтов не был исключением! Но важно, что эти его стихи с самого начала были какими-то странными, непохожими на всё предыдущее, и - с отдельными сильными строками, свидетельствующими о резком и своевольном характере. А кто начал писать ровно и гладко, тот так и закончит... Однажды у меня возникла возможность собрать "Избранное" Лермонтова, и, разумеется, включая общепризнанные шедевры, я из массы ранних опытов выбрал те,в которых строчкой или хотя бы словцом прорезалась будущая мощь. Те, в которых Лермонтов уже становился Лермонтовым. Сам великий поэт отбирал стихи и поэмы (для единственного прижизненного сборника) гораздно строже и - безошибочно. Ну, а что касается возникших позже стихов года 1841-го, то я не знаю в мировой поэзии чего либо выше и прекрасней. Потому-то столь ранняя гибель Л., убитого не то что в расцвете сил, а в самый миг творчества, и стала национальной катастрофой.
В вышедшую антологию поэмы (составную часть "Антологии русской поэзии") я включил следующее: "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова", "Тамбовская казначейша", "Беглец", "Демон", "Сказка для детей", "Мцыри"... Разумеется, количество стихов Л., отобранных для соответствующего тома лирики, огромно...Сейчас ограничусь тем, что покажу врезку (т.е. свою вступительную заметку).
---
МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ (ночь на 3(15).10.1814, Москва — 15(27).7.1841, подножие горы Машук, в 4 верстах от Пятигорска; в апреле 1842 прах был перевезен в фамильный склеп в Тарханы). Поэт родился в дворянской семье. Лермонтовы (Лермантовы) были потомками давно осевших в России знатных выходцев из Шотландии (якобы к этому роду принадлежал и легендарный бард средневековья Томас Лермант). Но в поздних поколениях русские Лермонтовы были бедны и не принадлежали к знати. Между тем Мария Михайловна, мать Л., была единственной дочерью и наследницей пензенской помещицы Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной. Столыпины были богаты и имели придворные связи. Л. потерял мать в младенчестве, и его детство прошло в обстановке раздоров между отцом и самовластной бабушкой, добившейся удаления Юрия Петровича и самолично занявшейся воспитанием внука, которого нежно любила. Вражда двух самых дорогих для Л. людей, отца и бабушки, была для ребенка болезненно тяжела. Пришлось расстаться с отцом («Ужасная судьба отца и сына, / Жить розно и в разлуке умереть»). В этой разлуке было нечто роковое, она вызвала у Л. жгучий интерес к истории рода Лермонтовых, к генеалогии (в числе своих предков Л. видел и испанского герцога Лерму). Но в доме бабушки осуждалось и чернилось все связанное с Ю.П. Лермонтовым. Будущий поэт не мог с этим согласиться и позже, конечно, не случайно в некоторых его произведениях (в частности, в отроческой драме «Испанцы») возникла тема темного, незаконного, постыдного происхождения главного героя. Нельзя не отметить, что часть лермонтоведов всегда, и в те строгие времена, когда говорить о таких вещах было не принято, втайне придерживалась версии о том, что настоящим отцом Л. был не бедный армейский офицер, капитан Ю.П. Лермонтов, якобы награжденный крупной денежной суммой за то, что покрыл грех М.М. Арсеньевой, а некий гувернер французского происхождения. Или даже крепостной кучер, засеченный плетьми по приказу Е.А. Арсеньевой. Поскольку все предположения лишены бесспорных доказательств, останемся верны официальной биографии. Но не забудем поразительную фразу Печорина: «Все искали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали — и они родились».
Детство Л. прошло в бабушкином имении Тарханы Пензенской губернии. Образование мальчика было препоручено иностранцам (гувернер-эльзасец, бывший наполеоновский офицер, бонна-немка, позже — преподаватель-англичанин). Французский и немецкий языки Л. освоил еще ребенком. Важнейшие впечатления детства Л. — быт помещичьей усадьбы и поездка с бабушкой на Кавказские минеральные воды (лето 1829). Кавказ, его «синие горы», его природа, жизнь горских народов произвели на Л. неизгладимое впечатление, чтобы навсегда войти в его поэзию и прозу.
В 1827 г. семья переехала в Москву. С 1 сентября 1828 г. Л. был зачислен полупансионером в 4-й класс Московского университетского благородного пансиона. Систематическое образование непрерывно дополнялось самообразованием — в распоряжении подроста были лучшие книги, и старинные, и новейшие, и русские, и иностранные. Кроме того, домашние уроки дает ему А.Ф. Мерзляков, поощряющий литературные занятия, первые стихотворные опыты Л. (на что впоследствии, когда стихотворение «Смерть поэта» принесло столько неприятностей, сетовала бабушка Л.). Л. участвует в пансионском кружке С.Е. Раича и испытывает некоторое влияние русского «итальянизма» (прежде всего лирики Батюшкова). Все же основными учителями для него являются Пушкин и Байрон. Байроновская поэтика надолго становится для Л. образцовой. Литературная учеба Л. была своеобразной: часто он просто переписывал какую-либо из поэм, завоевавших успех (пушкинский «Кавказский пленник», либо «Чернец» Ивана Козлова) , но, дойдя до определенного места, продолжал по-своему. И уходил далеко, словно бы вырываясь из тесного старого русла в поисках нового. Вообще в пансионе Л. учился хорошо и был увлечен не только литературой и философией, он занимался также лепкой и живописью, играл на скрипке и рояле. Весной 1830 г. пансион посетил Николай I и, возмущенный вольными порядками, повелел преобразовать это учебное заведение в гимназию. Л. уволился и в том же году поступил на нравственно-политическое отделение Московского университета. В годы университетской учебы (1830–1832) Л. испытал несколько юношеских увлечений и большое чувство к Варваре Александровне Лопухиной (1815–1851), продлившееся до конца жизни поэта. Один за другим возникают циклы любовной лирики Л., в которых утрата любви равняется духовной смерти, а герой пребывает в ожесточенном споре со всем мирозданием. Поэт остро ощущает свое трагическое одиночество в мире. Он сравнивает свою участь с судьбой любимого поэта («Нет, я не Байрон, я другой, / Еще неведомый изгнанник…»), он пророчествует и видит в собственном будущем только гибель, казнь, отверженность. Превосходящий познаниями не только сокурсников, но и некоторых профессоров, заносчивый и гордый, Л. держится в стороне от студенческих кружков, но, в сущности, разделяет оппозиционные взгляды молодежи. Он даже принимает участие в общей шумной выходке, которая привела к изгнанию из аудитории неугодного студентам профессора М.Я. Малова. В 1832 г. Л. ощущает неприязнь профессоров, раздосадованных его высокомерием. Тяготит его и сама рутина преподавания (лучшие годы Московского университета еще впереди). Л. переезжает в Петербург, чтобы перевестись в столичный университет, но выясняется, что ему не засчитали прослушанные в Москве курсы. Не желая начинать обучение заново, Л. по совету родных принимает решение, оказавшееся в итоге роковым: он избирает военную карьеру и сдает экзамены в Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, где проводит «два страшных года» (1832–1834). Строевая служба, дежурства и парады, а на досуге — разгул и грубые развлечения в кругу товарищей по школе не способствуют возвышенному творчеству. В эти годы Л. почти не пишет лирических стихов, создает, главным образом, так называемые «юнкерские поэмы», натуралистичные и непристойные, заслужив репутацию «нового Баркова». Тем не менее его повествовательный стих крепнет, многие строки и строфы этих поэм подлинно прекрасны. Свободны от скабрезностей и вполне серьезны романтические поэмы «Аул Бастунджи» и «Хаджи-Абрек». Последняя из названных поэм была, вопреки воле автора, отдана его соучеником в «Библиотеку для чтения» и стала первым опубликованным произведением Л. (1835) . Вероятно, справедливо свидетельство о том, что о его стихах в то время одобрительно отозвался Пушкин. Эта похвала могла относиться только к «Хаджи-Абреку». Л. не был лично знаком с Пушкиным, но, очевидно, мог его видеть в большом светском обществе. Из заметных поэтов эпохи Л. в эту пору свел знакомство только с И.И. Козловым.
В сентябре 1834 г. Л. выпущен корнетом в лейб-гвардейский Гусарский полк. Он ведет обычную для молодых гвардейских офицеров рассеянную светскую жизнь, появляется на балах и участвует в кутежах, но много и работает. В 1835–1836 гг. им созданы поэмы «Боярин Орша», «Сашка», драма «Маскарад», повесть «Княгиня Лиговская» (оставшаяся неоконченной). В 1832 г. гениальное стихотворение шестнадцатилетнего Л. «Ангел» стало неким залогом его будущих высоких творений. Теперь начинается новый подъем, пишутся такие сильные и совершенно оригинальные стихотворения, как «Умирающий гладиатор» и «Бородино». Только в начале пути Л. следовал за Байроном и учился у Пушкина, далее, по словам Ахматовой, он «никому не подражал, зато всем уже целый век хочется подражать ему… Слово слушается его, как змея заклинателя». Дарование Л. быстро созревает и словно бы ждет для своего полного раскрытия лишь какого-то внешнего толчка.
Поворотный пункт в жизни и судьбе Л. — стихотворение «Смерть поэта» (1837), написанное сразу же после получения известия о гибели А.С. Пушкина, мгновенно распространившееся в списке и к вечеру того же дня дополненное заключительными, особенно выразительными, гневными строфами. По сути дела, это было политическое выступление, вызов правительству и великосветскому обществу, истинным виновникам трагедии. «Смерть поэта» — стихотворение, имеющее высокое историческое значение, оно художественно замечательно именно резким переходом ко второй части. Стихотворение-поступок всегда приводило Л. к состоянию, в котором рождалось другое стихотворение — разговор с Богом. Тщательно обдуманные, выношенные, декларативные стихи, такие как «Кинжал», «Поэт», «Журналист, читатель и писатель» важны по-своему и дышат мощью, но не здесь — главная сила лермонтовской поэзии. «Смертью поэта» что-то было необратимо изменено в самом Л. Через несколько дней он пишет стихи, которые Розанов вообще считал вершиной русской литературы: «Заботой тайною хранима, / Перед иконой золотой / Стоишь ты, ветвь Ерусалима, / Святыни верный часовой! / Прозрачный сумрак, луч лампады, / Кивот и крест, символ святой… / Все полно мира и отрады / Вокруг тебя и над тобой».
Биография великого национального поэта, особенно на последнем ее отрезке, хорошо известна русскому читателю. Напомним все же основные события последних наиболее драматических и художественно плодотворных лет жизни Л. 11 февраля 1837 г. он арестован, ведется дело о его «непозволительных стихах». Затем Л. переведен прапорщиком в Нижегородский драгунский полк на Кавказ. Проехавший через Москву и простудившийся в дороге, Л. задерживается для лечения (Ставрополь, Пятигорск, Кисловодск). Добираясь до своего полка, он «изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов…» (письмо Раевскому, 2-я половина ноября — начало декабря 1837). В ноябре Л. уже в Тифлисе, где много занимается живописью, жадно слушает местные предания, проводит время в русско-грузинской культурной среде. На Кавказе Л. знакомится со ссыльными декабристами, дружески сближается с А.И. Одоевским, но взаимопонимания с другими не возникает: декабристы видят в молодом поэте представителя нового, чуждого поколения, скептичного и равнодушного к идеалам их юности. Отчасти это впечатление подкрепляется манерой поведения Л., его язвительной иронией и уклонением от серьезных тем в разговоре. Между тем Л., скрывающий от окружающих свой внутренний мир, откровенен в рождающихся стихах и созревающей прозе. В таких стихотворениях, как «Дума», «Не верь себе…», «И скучно и грустно…» поэт исповедален, он оказался способен и на суровый самоанализ, и на безжалостный суд над собственным поколением. Здесь уже возникают темы будущего романа «Герой нашего времени».
В октябре 1837 г. хлопоты бабушки возымели действие, и Л. переводится в Гродненский гусарский полк, стоявший в Новгородской губернии, а затем и в лейб-гвардейский Гусарский полк (Царское Село). С середины мая 1838 г. Л. находится в Петербурге, где впервые окружен сочувственным вниманием и начинающейся славой. Происходит его знакомство с друзьями Пушкина — Жуковским, Вяземским, Плетневым, В.А. Соллогубом, В.Ф. Одоевским, Смирновой-Россет, он становится постоянным посетителем дома Карамзиных. Все же люди пушкинского круга, восхищаясь дарованием Л., далеко не все принимают в его творчестве. У Л. возникают приятельские отношения с будущими славянофилами (А.С. Хомяковым, А.Ф. Самариным), но и здесь не возникает единомыслия. Увлечение Л. русским фольклором, народной жизнью, его патриотизм и возникшее на Востоке отторжение от западной буржуазной цивилизации, все-таки не подводят Л. к славянофильским схемам, лермонтовская любовь к родине иррациональна. В 1840 г. в Петербурге выходят «Стихотворения» (единственное прижизненное издание Л.) и «Герой нашего времени». Небольшая книга стихов замечательна строгостью и безошибочностью отбора: из 400 стихотворений, написанных к тому времени, взято 26; из почти 30 поэм — две («Мцыри» и «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»).
Л. принят в великосветском обществе, куда всегда стремился проникнуть и с исследовательской целью, и ради самоутверждения. В 1838–1840 гг. Л. входит в «Кружок шестнадцати», объединявший блестящую аристократическую молодежь, сплоченную неписанным кодексом чести и общей оппозиционностью к правительству. В это время основной критик журнала «Отечественные записки» В.Г. Белинский глубоко осмысляет творчество Л. и угадывает в нем наследника Пушкина в русской литературе. Эта крепнущая догадка — звездный час Белинского. В «Отечественных записках» появляется большинство прижизненных и посмертных публикаций Л. Лирические шедевры Л. возникают в последние годы один за другим. В 1837 г. закончена седьмая, последняя редакция поэмы «Демон» (начатой еще в 1829 г.), к 1840 г. относятся «Сказка для детей» и «Мцыри».
18 февраля 1840 г. происходит дуэль Л. с сыном французского посланника Э. Барантом, поводом для которой послужило светское соперничество — предпочтение, отданное Л. княгиней М.А. Щербатовой (ей посвящены такие стихотворения, как «На светские цепи…» и «Молитва»). Поединок окончился примирением, но Л. был предан военному суду и находился под арестом (Ордонанс-гауз, Арсенальная гауптвахта). Навестивший его Белинский поражен беседой с Л.: «Глубокий и могучий дух!.. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай Бог!» (письмо Боткину 16–231 апреля 1840). Л. ложно обвинен в неверных показаниях о дуэли, состоялось его объяснение с Барантом, лишь ухудшившее ход дела. В апреле 1840 г. оно закончено — Л. переводится в Тенгинский пехотный полк, сражающийся на Кавказе. Л. проезжает через Москву, где присутствует на именинном обеде Н.В. Гоголя, навещает дом Н.Ф. и К.К. Павловых. В июле Л. постоянно участвует в стычках с горцами, в сражении на реке Валерик и совершает чудеса храбрости, поражающей самых опытных бойцов. В начале февраля 1841 г. Л. получает двухмесячный отпуск и приезжает в Петербург. Но представление к награде за храбрость отклонено Николаем I, проявляющим явное нерасположение к дерзкому офицеру. От Л. отшатываются его покровители при дворе (ранее к нему благоволил А.Х. Бенкендорф, чуткий к просьбам А.Е. Арсеньевой). Л. рассчитывает выйти в отставку и всецело посвятить себя литературной деятельности. Но через три месяца пребывания в столице тщетность этих планов окончательно обнаруживается: 14 апреля 1841 г. Л., не получив отсрочки, возвращается на Кавказ. Заехав в Пятигорск, он добывает разрешение задержаться для лечения на минеральных водах. Л. принимает участие в различных увеселениях гостящего в Пятигорске общества. Здесь у него мало доброжелателей и нет людей, осознающих масштаб и значение этой личности. На одном из вечеров в семействе Верзилиных едкие шутки Л. вывели из себя его старого товарища по Школе юнкеров Н..С. Мартынова. Вероятно, остроту ссоры усугубила история давних взаимных недоразумений. Сначала Л. всерьез не принял слова брошенного ему вызова, но дуэль все же состоялась, и Л., не имевший намерения стрелять в Мартынова, был им убит наповал. Смерть Л. потрясла русское общество. Слава поэта росла год за годом, от десятилетия к десятилетию.
Накануне последнего отъезда Л. на Кавказ В.Ф. Одоевский подарил ему записную книжку, страницы которой постепенно заполнили автографы гениальных стихотворений. Л. был убит в момент головокружительного взлета творчества, обещавшего так много отечественной и мировой литературе. 1841 год был грандиозен. «В этом последнем году им написаны: “Есть речи — значенье”, “Люблю отчизну я, но странною любовью”, “Последнее новоселье”, “Из под таинственной, холодной полумаски”, ”Это случилось в последние годы”, “Не смейся над моей пророческой тоской”, “Сказка для детей”, “Спор”, “В полдневный жар”, “Ночевала тучка”, “Дубовый листок”, “Выхожу один я”, “Морская царевна”, “Пророк”… Если бы еще полгода, полтора года; если бы хоть небольшой еще пук таких стихов…» (В.В. Розанов. «Вечно памятная дуэль»).
Шедевры Л. составлены из простейших слов: «Белеет парус одинокой…» или «По синим волнам океана…». Последняя строка так поразила воображение Бенедиктова, что он написал стихи, в которых без конца повторял: «По синим волнам океана, По синим волнам океана…». Было в чародейной простоте нечто недоступное для высочайшего мастерства, которым пожилой Бенедиктов несомненно обладал. Но стоит заглянуть в черновики, За удавшейся строкой стоит 8–10–15 зачеркнутых. Окончательные варианты так совершенны, что кажутся само собою разумеющимися. Но это ощущение столь же обманчиво, как взгляд на донные камни в большой прозрачной реке. Кажется, что глубины нет, а она чудовищна. «Но остался влажный след в морщине / Старого утеса, Одиноко / Он стоит. Задумался глубоко, / И тихонько плачет он в пустыне». Здесь слова «задумался глубоко» передают не только глубину раздумий, но и глубину пропасти под утесом.
Кажется, что строфы лермонтовских стихов возникли сразу в готовой форме, и более того — что они всегда существовали. Ритмически Л. разнообразней всех поэтов XIX века. Характерна и непрерывная смена настроений: такие разные стихи — магический «Сон» и пронизанное прозой, равное роману «Завещание». Переход от одного жанра к другому был всегда для Л. плодотворен. Уходя от стихов к прозе и драматургии, он возвращался к стихам же, и они были сильнее прежних, а если вновь брался за прозу, то она была неизмеримо сильнее юношеских прозаических опытов. Все, ветвясь, рождалось из общего истока и все сплеталось. Из тифлисских набросков выросли и «Свидание» и сюжеты «Героя нашего времени».
Конечно, «Бородино» написано прилежным читателем «Полтавы». Но каков характер! «Ребята! Не Москва ль за нами? / Умремте ж под Москвой, / Как наши братья умирали!» Нет, вот этого Пушкин не написал бы. Совсем другая Россия: «… дымок спаленной нивы, / В степи кочующий обоз». Вот это полюбил он «странною» своею любовью», а «полный гордого доверия покой» и все прочее — уступил, скажем, Константину Леонтьеву. Что-то Л. выражено неповторимо русское, о чем сказано в ХХ веке: «Необходимый для вселенной / Глоток живительной воды» (Ярослав Смеляков).
Об Л., о его характере и отношении к России и российской истории поразительно написал Иннокентий Анненский: «В Лермонтове жил не наследник серебряных легионов Траяна, а разбойник, и притом не столько шотландский, сколько степной русский разбойник… Когда я читаю в песне о Стеньке Разине, как чествовал он когда-то Волгу персидской царевной, я невольно думаю именно о Лермонтове». Л. был человеком европейской культуры и, пожалуй, раньше всех европейских мыслителей, почти на век опережая Шпенглера, разглядел и оплакал закат «дряхлого» Запада. Об увлечении Л. Востоком, о восточном характере лермонтовского фатализма говорится в работе Ю.М. Лотмана «Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова». Договаривая до конца, мы должны были бы назвать этот фатализм исламским: «Судьбе, как турок иль татарин, / За все я ровно благодарен; / У Бога счастья не прошу / И молча зло переношу. / Быть может, небеса востока / Меня с ученьем их пророка / Невольно сблизили». Исламские мотивы у Л. многочисленны, притом присутствуют они не только в тех произведениях, где они по теме неизбежны: «Ашик Кериб», «Три пальмы», кавказские поэмы, наконец клятва Демона, столь похожая на суры Корана. Фатализмом пронизан и лермонтовский роман, заключающийся повестью «Фаталист». Все же Л. надеялся, что будущее принадлежит не Западу и не Востоку, а «срединной», находящейся между ними, России. Россия — Запад для Востока и Восток для Запада. В то же время Л. пророчески предвидел и для России время жестоких потрясений. Это предчувствие возникло еще в раннем стихотворении «Предсказание» («Настанет год, России черный год…») .
Прозой Л. предвосхищены достижения психологической прозы нового времени, в его поэзии Пастернак видел предвестие поэзии ХХ века. Л. весь устремлен в будущее и находит в нем отклики все новых поколений. Для Мандельштама его поэзия — непостижимое совершенство. Так понятен ужас Ивана Бунина, на смертном одре признавшегося, что всю жизнь ошибался и лучший русский поэт — не Пушкин, а Лермонтов! Есть соблазн в этом мнении, верно оно или нет. Закончим важными и горестными рассуждениями В.В. Розанова: «В Лермонтове срезана была самая кронка нашей литературы, общее — духовной жизни, а не был сломлен, хотя бы и огромный, но только побочный сук. “Вечно печальная” дуэль; мы решаемся твердо это сказать, что в поэте таились эмбрионы таких созданий, которые совершенно в иную и теперь неразгадываемую форму вылили бы все наше последующее развитие. Кронка была срезана, и дерево пошло в суки». И далее: «Пушкин, в своей деятельности — весь очерчен; он мог сотворить лучшие создания, чем какие дал, но в том же духе; вероятно, что-нибудь из тем Отцы пустынники и жены непорочны — возведенное в перл обширных и сложных, стихотворных или прозаических эпопей. Но он — угадываем в будущем, напротив, Лермонтов — даже неугадываем, как по “Бедным людям” нельзя было открыть творца “Карамазовых” и “Преступления и наказания”, в “Детстве и отрочестве” — творца “Анны Карениной” и “Смерти Ивана Ильича”, в “Миргороде” — автора “Мертвых душ”. Но вот, даже и не раскрывшись, даже непредугадываемый — общим инстинктом читателей Лермонтов поставлен сейчас за Пушкиным и почти впереди Гоголя. Дело в том, что по мощи гения он несравненно превосходит Пушкина, не говоря о последующих; он весь рассыпается в скульптуры; скульптурность, изобразительность его созданий не имеет равного себе, и, может быть, не в одной нашей литературе» (В.В. Розанов. «Вечно памятная дуэль»).
