Недожидок – это как? В продолжение темы

 В одной из передач «Правила жизни» Александр Борода сказал, что в Еврейский центр толерантности приходят все новые и новые евреи и что в России неофициально сейчас живет 6 млн. евреев. По статистике, после «исхода» восточноевропейского еврейства, число евреев в России уменьшилось до 157 тысяч (перепись 2010 года). Вот и смотрите, где здесь «лукавая» цифра.

Вадим полистал книгу и вернул мне её со словами: «Быть недожидком – некрасиво. Не это поднимает ввысь.». 

I

В процессе написания и публикации в журнале «Чайка» рассказов «Недожидок» и «Прощание с Салтыковкой» у меня появилась мысль: а может быть именно в моей национальной неопределённости и следует искать природу случайностей, приведших меня, бывалого москвича, в Лас-Вегас. В поиске ответа на этот вопрос я написал много страниц, которые распечатал и переплёл, присвоив фолианту название «Недожидок». 

Вскоре я полетел в Москву, где у меня были кое-какие дела. Попутно я планировал повидаться с друзьями и вручить каждому экземпляр моего самиздата. Мне было любопытно узнать их мнение о моём последнем «научном» труде, а по возможности и о «недожидстве» вообще, как о некоем «природном явлении».

II

Первым моим читателем был Женя Котов, но, увы, подарить ему экземпляр «Недожидка» я не мог. Однажды я, как обычно, попытался связаться с Женей по Скайпу, но на связь вышла его жена Люся. Она сказала, что Женя спит и перезвонит позже. Я уже собирался отсоединиться, когда услышал:

– Извини, Игорь, дела у нас совсем плохи. У Жени неоперабельный рак. Его разрезали и сразу же зашили. Сказали, что слишком поздно. 

Вскоре Женя перезвонил. По голосу, интонации и характеру разговора можно было заключить, что Женя держит удар, и, чтобы хоть как-то отвлечь его от грустных мыслей, я стал посылать ему каждый новый написанный раздел «Недожидка». Через день - максимум два Женя отвечал, кратко комментируя прочитанное. Но вот настал день, когда я не получил ответа и стало понятно, что дела плохи, и более беспокоить друга не следует. Через несколько дней пришло печальное сообщение.

Впервые я увидел Женю более полувека назад, когда мы студенты Физтеха вошли в лабораторию, в которой должны были проходить преддипломную практику. Женя был старше меня на три года и к моменту нашего появления уже готовился к защите кандидатской диссертации. Внешне мы были абсолютно разные, но что-то неуловимо общее как бы «роднило» нас. 

Однажды по возвращении из отпуска, который Женя провел на Кавказе, он рассказал мне смешной случай:

– Стою я в коридоре поезда Сухуми – Москва и смотрю в окно. Вечер. Южное звёздное небо. Рядом пристроился светловолосый парень. Видно грузины за время отдыха сильно ему поднадоели. Паренёк постоял, постоял и вдруг, повернувшись ко мне и, указывая на луну, спрашивает: «Что, “кацо”, купить хочешь? Не купишь! Денег не хватит!». Сказал и удовлетворённый быстро скрылся в соседнем купе.

– А ты действительно имеешь отношение к грузинам? – отсмеявшись спросил я. 

– Нет. Парень ошибся: грузина перепутал с евреем. Правда, ему простительно, ибо не с чистым евреем, а так, наполовинку.

Через семь лет я перешёл на работу в другое предприятие и практически потерял с Котовым связь. Вновь мы стали общаться, когда я оказался в Америке, куда он приезжал ко мне трижды. В течение этих встреч мы узнали друг друга гораздо лучше, чем за все предыдущие годы.

Его мама всю жизнь проработала в организациях, связанных с международными отношениями, а отец был инженером по холодильным установкам. С детских лет он брал Женю с собой на футбольные матчи, и как только сын подрос, записал его в футбольную секцию. Это насторожило маму, которая, в поддержку интеллектуального развития сына, сразу же определила его в шахматную секцию. Кроме того, чтобы закрепить свой успех, мама отдала сына в музыкальную школу. Усилия родителей не пропали даром: по шахматам Женя имел первый разряд, а поступив на Физтех, играл в футбольной институтской команде. 

Однажды Женя пришёл домой и пожаловался отцу, что его дворовые пацаны обозвали евреем. Слово еврей в семье никогда не произносилось, но то, что его хотели обидеть, Женя почувствовал безошибочно. 

– Запомни, – сказал ему отец, – ты не еврей, ты – русский, и если кто-либо тебя назовёт евреем – не бойся, бей сразу в морду.

То, что его мама еврейка, об этом Женя узнал от одной своей одноклассницы, которая, в процессе выяснения «дружеских» отношений, тоже указала ему на его еврейское происхождение. Бить по морде девочку он не посмел и стал ей объяснять её ошибку. Девочка слушать не захотела и, махнув рукой, отошла со словами:

– Какой ты русский, если твоя мама еврейка!

Женя не решился уточнять услышанное у родителей, но заметил, что, если мама шла в гости к своим родным, то отец всегда оказывался занятым на работе. 

Когда Женя заканчивал школу, отец хотел, чтобы сын пошёл по уже проторенному им пути и стал специалистом по холодильным установкам. Маме подобная перспектива не нравилась. Ей хотелось видеть сына настоящим учёным, каким – неважно, важно – “настоящим”. А значит, сын должен поступать в университет. Спорить с отцом было бессмысленно. Нужно было действовать. 

И тут мама случайно узнала, что не так давно из физфака и мехмата МГУ отпочковался новый институт МФТИ и что вступительные экзамены там раньше. На семейном совете она предложила в качестве тренировки попытаться Жене сдавать экзамен на Физтех, а если вдруг он поступит, то, как все говорят (кто “все” она, естественно, уточнять не стала), из него можно легко перевестись в любой, где, в частности, есть и холодильники. Отцу показалась логика жены разумной, и он согласился. Всего на один миг отец потерял бдительность, забыл об изобретательном еврейском уме, и вот вам результат: сын поступил на Физтех, закончил его и проскочил мимо холодильников.

Отец умер, не дожив до семидесяти. Для Жени это была большая потеря, и в будущем он часто соизмерял свой возраст с тем, в котором его отец покинул этот мир. 

После смерти отца в доме Котовых стали появляться мамины родственники, но со временем они показывались всё реже и реже, что было связано с неприветливостью Люси. Не то чтобы молодая жена не любила гостей, просто при появлении маминых родственников у неё портилось настроение. Вскоре молодожёны переехали в свою кооперативную квартиру, и Люся вообще забыла дорогу в квартиру своей свекрови.

Последний раз Женя приехал ко мне в Лас-Вегас вместе с внуком. Однажды я вёз их в своей машине на Гуверовскую Дамбу и задал внуку какой-то вопрос с целью узнать, как он относится к евреям. Внук засмеялся и с насмешкой уточнил: «Это к тем, кто юристы?» 

В первый момент неожиданная реакция пятнадцатилетнего мальчика озадачила меня, но тут я услышал взволнованный, чуть приглушённый голос деда:

– Извини, Игорь, у нас не принято говорить о евреях.

– То есть для вас евреев как бы не существует, – не то вопросом, не то утверждением заключил я, после чего миль двадцать мы проскочили в молчании. 

Всегда при своём посещении Москвы я созванивался с Женей и мы долго гуляли по городу. Во время последней прогулки я спросил:

– Женя, почему ты с нежностью говоришь об отце и не упоминаешь о маме?

– Мать сын любит уже потому, что она его мать, а с отцом сложнее. В идеале любовь сына к отцу определяется самим отцом, который должен постараться быть таким, на кого сын хотел бы стать похожим. Для меня отец был именно таким. 

В годовщину смерти Жени его дочь соединилась со мной по скайпу. В процессе разговора я узнал, что в Москве идёт снег и поэтому она не поехала на кладбище, а зашла в ближайшую церковь и поставила за него свечку. Я удивился, почему церковь, почему свечка, но через пару слов всё стало ясно: младенцем отец крестил сына. Понятными стали мне и недосказанности в Женинах комментариях, в которых сквозила одна мысль: «недожидство» - это не наше достоинство, а наш недостаток, о чём собственно и говорят первые четыре буквы - «недо». 

 III

С Геной Осиповым мы устроились за столиком на террасе кафе рядом с магазином «Армения». Вкусные пирожные, кофе, бульвар и проглядывавший вдалеке Пушкин способствовали хорошему настроению. Несколько глотков эспрессо и я протянул Гене книгу.

– Это, можно назвать стопроцентным самиздатом. Всё – сам: написал, напечатал, переплёл, – пояснил я. – Сейчас её название - “Недожижок”, но я очень надеюсь, что найдутся те, кто внесёт в неё свой вклад, и она превратится в “Недожидки”. Я специально мало написал о тебе, чтобы не засорять поле твоих воспоминаний. Жду.

– Не знаю, получится ли. Да, и успею ли, – засомневался Геннадий. 

– А ты не откладывай в долгий ящик. А пока расскажи мне о той части своей жизни, которая прошла до того, как мы оказались в «одной лодке». 

– Да, вроде бы и рассказывать нечего, – засомневался Гена, – мама из еврейскоо местечка под Винницей. Её братья московские чекисты пристроили её в свою организацию на какую-то техническую работу. Здесь она познакомилась с моим будущим отцом, который имел комнату в ведомственной квартире на улице Горького, прямо напротив Телеграфа. Вскоре после моего рождения отец заболел и скончался. Война, короткая эвакуация. После войны мама вышла замуж за военного из той же организации и уехала с ним в Свердловск. Я же остался в Москве с домработницей, тётей Варей, малограмотной, верующей, чувствовавшей постоянную ответственность за сына безвременно ушедшего чекиста и пасынка ныне действующего. В Москве мама показывалась редко, так что моё детство - это тётя Варя, школа, двор и улица Горького.

После школы я поступал в Энергетический институт и провалился. В квартире над нами жил известный учёный, жалевший брошенного мальчика. Он пристроил меня лаборантом в РТИ. Там я нашёл сборники всех задач по физике и математике, когда-либо дававшихся на физтеховских вступительных экзаменах, и так как никакой работой меня не загружали, то все их перерешал. В результате я блестяще сдал вступительные экзамены и был зачислен в лучшую физическую группу с базовой кафедрой в институте Физпроблем. Но от туда я ушёл, по совету того же соседа, который считал, что тематика Минца – это реальная перспектива, а его школа – это школа созидания самой современной техники. Ландау, по его представлению, – нечто не земное, эфемерное, и лишь очень не многие, из оказавшихся в поле притяжения этого гения, способны там существовать. И я перешёл в группу с базой у Минца. А то, что потом произошло с самим Минцем и его “школой”, ты знаешь не хуже меня.

– Так ты, наверное, был единственный, кто сам добровольно покинул столь престижную группу и сегодня об этом своём шаге сильно жалеешь? – спросил я.

– Уходили многие, в основном, кто не верил в себя. А жалеть, конечно, жалею. В молодости надо пробовать, рисковать. И, главное, не следует совершать поступки, которые мешают тебе и пробовать, и рисковать. Я же рано женился и нужно было обеспечивать семью, а для этого Минц был гораздо предпочтительнее Ландау. 

– Зато у тебя крепкая семья. Так сразу и не припомню, кто из моих знакомых, кроме тебя, смог сохранить свой первый брак, сотворил и вырастил двух прекрасных сыновей, а сегодня имеет трёх здоровых мужиков - внуков. Это вполне стоит победы Минца над Ландау! – подытожил я.

– Ладно. Давай повспоминаем что-нибудь весёленькое и смешное, – предложил Гена. – До появления в вашей лаборатории я подрабатывал в экзаменационной комиссии МАДИ. Во время экзамена по физике ко мне подошёл преподаватель и высказал сомнения по поводу личности одного из абитуриентов.

– Мне кажется, – прошептал он, – что вон тот “субчик” старается не столько продемонстрировать свои знания, сколько их спрятать.

 Я посмотрел на указанного, (интеллигентный еврейский юноша), покрутил в руках его экзаменационный лист и посоветовал не поднимать шума. Вскоре я покинул РТИ и перешёл в отдел Тартаковского. Когда я вошёл в лабораторию Репина, то сразу же обратил вниманиe на Вадима, который мне показался очень похожим на того «субчика». По реакции Вадима я увидел, что он тоже меня признал.

– И ты не подошёл к Вадику и не поговорил с ним? – удивился я.

– Сначала хотел, но потом решил, что не стоит. Ну, да Бог с ним, с Вадиком. Хотелось что-нибудь смешного, а получилось невесть что. 

Уже выйдя из кафе и прогуливаясь по бульвару, Гена, сказал:

– Думаю, тебе не следует рассчитывать на моё участие в твоей книге. Да, я - недожидок, но серьёзных проблем из-за этого никогда не имел. Правда, у меня много приятелей евреев и почти евреев и в компании с ними мне всегда уютно. Более того, когда я слышу что-то о евреях, а особенно вижу старую еврейскую женщину, – сразу вспоминаю маму. Но это и всё. Чего тут писать.

 IV

К Вадиму я отправился на дачу. Почти шестьдесят лет назад, мы столкнувшись около списка поступивших на Физтех и потом в одной комнате общежития радиотехнического факультета прожили в течение шести лет. Как-то в электричке, когда мы возвращались из Физтеха в Москву, какой-то мужик, лет тридцати – сорока, в телогрейке, грязных кирзовых сапогах, подсел к нам и, минут через пять, вдруг не громко, но очень отчётливо, обращаясь к Вадиму, заявил:

– Чего это ты, жид, очки напялил, ни х–я не видишь! Пора тебе мотать отсюда! 

 Вадим находился в отличной спортивной форме, и я был уверен, что вот-вот врежет этому антисемиту. Но прошла минута, другая, воцарилось общее молчание, и ничего не происходило. Тем временем электричка подползла к станции “Окружная”. Наш нечаянный визави поднялся и, пожелав ещё раз Вадику идти всё в том же направлении, спокойно вышел. Вадим сидел будто в рот воды набрал и я решил, что незнакомец ошибся, однако на всякий случай спросил: 

– Почему этот гад к тебе пристал. 

На что Вадим, помедлив, ответил: 

– У меня отец еврей, а такие, как этот, – всё чувствуют, у них нюх особый. 

– Так почему же ты не проучил этого негодяя? 

– А потому, что ничему его не научишь и нюх ничем не отобьёшь, его только могила исправит, – ответил Вадим.

Было это неким оправданием трусости или реальной позицией – этот вопрос занимал меня, и сегодня я надеялся, наконец, получить на него ответ.

Несколько традиционных тостов за дачным столом, после чего жена Вадима со словами: «Не буду мешать старым друзьям», - оставила нас одних. Я достал экземпляр «Недожидка» и протянул его хозяину. 

– Что ж, я держал в руках твои книги по всяческим статистическим исследованиям, и вот наконец, «Статистическая теория недожидка». Какое издательство? “Наука”? – съязвил Вадим, быстро пролистав несколько страниц. 

– Нет, самиздат, – не подыгрывая шутливому тону друга, ответил я.

Вадим ещё полистал книгу и со словами: «Быть недожидком – некрасиво. Не это поднимает в высь. Не надо...», сделав ударение на «Не надо», вернул её мне. 

По-видимому, он почувствовал реальную опасность вспоминать прошлое в изложении своего друга. И в то же время, демонстрируя своё безразличие к изложенному, он как бы позволял мне писать всё, что моей душе угодно.

Книга, которую ты только что держал в руках, – сказал я, – это не исповедь, а скорее “судебное” разбирательство некоего обвиняемого, прошедшего по жизни не русским и не евреем, а всего лишь недожидком. Но обвиняемому нужны свидетели и адвокаты, и мне бы хотелось, чтобы ты стал одним из них.

– Игорь, поверь, мне не доставляет никакого удовольствия вспоминать прошлое. Оно, как постаревшая женщина: когда-то волновала, ты был в неё влюблён, а со временем всё это сменилось тривиальной привычкой существования рядом. Как будто несёшь старый, испещрённый морщинами кожаный чемодан, но ни он, ни то, что в нём, тебе не нужно, а бросить жалко – другого уже не купишь. Так и с прошлым.

То, что Вадим – человек занятой (всё ещё трудится заместителем по науке руководителя крупного предприятия), и потому день сегодняшний не даёт пробиться дню вчерашнему, мне было понятно, но отступать не хотелось.

– И всё же категорический отказ не принимается.

– Ну уж если ты так настаиваешь, то я готов вместе с рюмкой чуть-чуть покапаться в прошом. Только одно условие: отставим эту полусладкую иностранщину и хлебнём нашей родимой, горькой водочки, – и Вадим потянулся за «Столичной».

– Помнишь, как в электричке один хмырь стал обзывать тебя жидом, а ты на это никак не отреагировал. Почему? – спросил я.

– И ты, конечно, решил, что я струсил? Так, ты ошибся. У меня было много поводов (я дважды сдавал экзамены в МИФИ, и оба раза меня не приняли) и имел достаточно времени поразгадывать природу нашего «дворового» антисемитизма. Тогда я пришёл к выводу, что если меня именуют жидом, то хотят подчеркнуть некоторые особенности моего еврейского происхождения. Какие именно: первая, я не свой, т.е. не такой, как большинство меня окружающих – и это правда; вторая, мои предки без приглашения пришли и поселились на земле чужих предков – и это тоже правда; третья, я - некрещёный, а значит согласно их православию – нечистый, и это – тоже правда; четвёртое, мои предки наблюдали и не спасли от распятия одного из недожидков по имени Иисус, и это тоже смахивает на правду. Ну, а какой бы горькой правда ни была, обижаться на неё - глупо. 

– А теперь твои воззрения изменились? 

– Со временем я понял, что здесь дело не в логике, а в эмоциональной окраске. Обзывая меня жидом, мужик прежде всего хотел унизить меня, не просто сказать, что я не свой, а я ниже, ничтожнее, некая мразь. Заявляя это мне прямо в лицо, он фактически проверял: если я не среагирую, то он прав, а если двину ему по мордасам, то, значит, он ошибся. Увы, он не ошибся!

Махнув очередную рюмку волочки и похрустев солёным огурчиком, Вадим сказал:

– Могу спорить, что следующий вопрос, который ты хочешь задать, звучит так:

чувствую я себя евреем или русским?

– Вадик, тебе бы так прикуп отгадывать, когда ты объявлял мизер, – поощрил я сообразительность друга. 

– Меня воспитывали интернационалисты. И отец, и мама были истинными коммунистами. И соответствуя их «вере», я пытался быть вне национальности, ну а как это получилось, – ухмыльнулся Вадим, – со стороны виднее. 

Решив, более не приставать к Вадиму со своим «Недожидком», я сказал: 

– Не далее, как позавчера, Гена Осипов за чашкой кофе рассказал мне, как застукал тебя за сдачей вступительного экзамена по физике в МАДИ. И это действительно был ты?

– Да, в моём классе учился Марик Залман. Так, хорошист, не лучше и не хуже многих других. Он несколько раз безуспешно пытался поступить в институт. Обычно его срезали на физике. И вот я решил ему помочь.

– Но ведь это чертовски рискованно, с возможно ужасными для тебя последствиями! – воскликнул я.

– Что ж, риск – благородное дело!

– Как-то я не замечал, чтобы ты особо рисковал за картами.

¬– Карты – это игра, а здесь – жизнь, и человеку нужна была помощь.

Когда Вадим провожал меня и уже вдали показалась электричка, он спросил:

– Так, что ты вынес из работы над своим трактатом?

– Главное, я переформулировал занимавший меня вопрос: кто я - руский или еврей? - на вопрос: чей я? И сегодня я на него отвечаю так: я ничей - ни тех, ни других.

V

– Почитал? – спросил я своего старого знакомого Бориса Мандруса, когда мы приступили к десерту в кафе на Тверской. Несколько дней назад я отослал ему электронную версию «Недожидка», и вот обед уже заканчивался, а Борис всё никак не вспоминал о моём послании. 

– Не только прочитал, а внимательно, можно сказать, проштудировал – ответил Борис. – Вцелом, не плохо, но название – ужасное!

– Чем же это оно тебе так не угодило?!

– Я вырос в удалённом от центра Московы районе, известным как Соколиная Гора. В царские времена там устраивали соколиную охоту на разных мелких зверюшек, а в моё время – на еврейских мальчиков. В отличие от тебя, я не какой-то «недо», а целенький, так что шлёпая из школы домой мне практически никогда не удавалось избежать контакта с подрастающими русскими соколами. Клевали они меня редко, но зато громко чирикали: жид, жид, жид. С тех пор это слово в любом словосочетании вызывает во мне сильное отторжение.

Несмотря на действительно яркую еврейскую внешность, Бориса взяли на наше предприятие и, согласовав со мной, определили в мою лабораторию. Чтобы попасть в столь «элитное» учреждение, за ним без сомнения должен был стоять очень серьёзный покровитель. 

– А что, неужели это название всем нравится? – спросил Борис. 

– Странно, но есть и другие мои приятели, которым оно тоже не приглянулось, хотя их мотивации и отличаются от твоей. Например, хорошо известный тебе Вячеслав увидел в этом названии некое моё самоунижение или некую жалобу на происхождение. Он ещё не читал книгу. Когда же я пообещал, что, прочитав, увидит не самоунижение, а наоборот, благодарность судьбе за случившееся, он был вначале крайне удивлён, но, поразмыслив, сказал, что если я не преукрашиваю, то такое название имеет право на своё существование.

– Так за что же ты благодаришь судьбу: за то, что не родился евреем или русским? – уточнил Борис.

– И за то, и за другое, – ответил я. Недожидство дало мне возможность прочувствовать и еврейство, и русскость.

– Смею предположить, что наиболее ярко ты прочувствовал еврейство, когда тебя дразнили, – засмеялся Борис.

– Нет, ты ошибаешься, как раз наоборот, когда перестали дразнить. Однажды, вскоре после объединения мужских и женских школ я оказался на переменке между уроками в компании девочек и мальчиков, которые обсуждали братьев Скундиных. Ребята удивлялись, что эти два близнеца такие типичные евреи и в тоже время совершенно непохожи друг на друга. И тут яркая молния пронзила моё сознание: мои одноклассники обсуждают при мне евреев, явно не причисляя меня к последним, иными словами, принимая меня за своего. Первое радостное ощущение, порождённое чувством освобождения от того груза, который я невольно нёс прежде, вечером, дома сменилась осознанием унизительной несправедливости: я то свободен, а вот братья Скундины пронесут груз “второсортности” через всю жизнь. И я понял, что не имею права радоваться своему освобождению, а о своём еврействе должен помнить всегда.

– Надеюсь про русскость ты тоже не забывал, – улыбаясь, спросил Борис.

– Про свою «русскость» я узнал не сразу, а когда узнал, то стал ею очень даже интересоваться. Но почувствовал я себя в единстве с русской действительностью, впервые, когда отправился на Волгу, в Плёс. Там в доме отдыха ВТО пребывала вместе со своей мамой моя любимая девушка. Не предупреждая её и сказав дома, что еду со студенческим отрядом в колхоз, я отправился в Плёс. С учётом своей версии о колхозе, я нарядился в телогрейку, на ноги надел резиновые сапоги, а на голову напялил старую кепку. Денег у меня особых не было, так что до Ярославля я ехал в плацкартном вагоне, а далее по Волге на палубе старой грузовой баржи. В Плёсе я поселился в Доме Колхозника. Мои соседи и в поезде, и на барже, и в Доме Колхозника знали, что ехал я к своей девушке, и в их отношении ко мне и главное то, о чём и как они говорили, чем жили, я вдруг почувствовал, что перешёл некую границу: я не стремился стать таким, как они, я реально был таким, как они. 

– Ну, хорошо. В телогрейке ты почувствовал себя таким, “как они”, а вот, когда ты пришёл в этой своей одежёнке к отдыхающим ВТОшкикам, ты продолжал чувствовать себя так же, “как они”? – спросил Борис.

– Конечно, нет. Но это уже и неважно. Принципиально не то, когда и как я чувствовал себя евреем, а когда русским. Более важно то, как я прожил жизнь: евреем - или русским. Мне кажется, что начал я строить свою жизнь, как еврей, но первоначальная моя активность всё время боролась с пассивной созерцательностью. 

Мы помолчали и потом я спросил:

– А вот интересно, как бы ты ответил на вопросы, подобные заданным мне тобою. Оставим детство, а вот сегодня ты каждое мгновение осознаёшь себя евреем или только тогда, когда у тебя появляются карьерные проблемы?

– «Осознаёшь» – не совсем подходящий глагол, более правильно сказать: я никогда не забываю о своей национальности, как говорится, всегда начеку.

– Другой вопрос: вот, лично ты, еврей, как относишься к недожидкам?

– По-правде, для меня всё равно, папа - еврей или мама - еврейка. Недожидок - он и есть недожидок. И тем не менее я согласен с Галахой: чтобы быть евреем папы еврея не достаточно. Представь себе, сколько было бы сейчас евреев, если бы к ним причислили всех потомков Авраама. Но вот, что мне кажется: недожидство настораживает не тем, что один родитель - еврей, а другой - нет, а тем что другой – русский. Попробуй, не громко, а так к слову, скажи кому-нибудь в трамвае, что мать Иисуса была еврейкой, а её сын по Галахе – еврей, и что Иисус, как еврей, на восьмой день после рождения был подвергнут обрезанию. Не возможно представить, как оскорбятся и обидятся все пассажиры! 

– Не фантазируй, – прервал я Бориса, – а лучше представь, какой большой должна быть любовь этого пассажира к еврейке, чтобы он сделал себе с ней сына. Да, что там твой пассажир, даже Сам не устоял от такого соблазна. Подумай только. Он знал всё: как тяжело будет жить Его недожидку, и как этот недожидок трагически закончит свою жизнь. И всё равно не устоял. А ведь мог бы выбрать любую, не обязательно еврейку. Возможно и жизнь своему Сыну сохранил, да и евреям в последующие пару тысяч лет было бы жить полегче. 

– Пути Господни не исповедимы, – глубокомысленно заметил Борис и, подумав, добавил, – а вот облегчить жизнь евреям было бы, действительно, не дурственно. 

После столь «глобальных умозаключений» мы заговорили о нашей нынешней стариковской жизни. И вдруг Борис стал спешно собираться.

– Извини, Игорь, нужно бежать, через двадцать минут я должен быть в офисе жены, – пояснил он и, сунув деньги подошедшему официанту, поспешил к двери.

«Хорошо, что моя жена не большая «бизнесвумен», и мне не надо торопиться к ней в офис», – подумал я и, убедившись, что Борис расплатился сполна, тоже направился к выходу.

VII

После Бориса я отправился в гости к Виктору и Кате. Это была единственная знакомая мне пара недожидков, так что и их дети тоже были недожидками. Свой труд я послал им заранее по интернету, и практически сразу, как только вошёл, завязалась оживлённая дискуссия. Как интеллигентные люди, они похвалили мои «литературные способности» и отметили, что все мои друзья - «как живые», но в один голос стали убеждать, что тема – не тема, а «дикий ужас». Случайность украшает всякую жизнь и связывать её со своей национальностью – это, нежно говоря, не разумно. 

– Ты, столько занимавшийся случайностями, и вдруг их «национализировал». А что касается детских дразнилок, то неужели «жид» звучит более оскорбительно, чем, скажем, «осёл лопоухий». То же мне трагедия - «жид»! – убеждал меня Виктор.

– А проблемка: «свой – не свой». Какая это проблема? – вторила ему Катя. – Живи, как свой, и будешь своим. А то, того и гляди, маханёшь куда-нибудь. Ладно ещё в Израиль. Не жалко. Там одни евреи. А то вот ещё, чего доброго, в Америку улетишь. Хочешь хорошей жизни – строй её в своей стране. Вот тогда ты – наш, – вторила ему Катя.

По началу я вообще решил, что они шутят и решил им подыграть:

– Конечно, вопрос о том, чего во мне больше: еврейского или русского – я мог решить без напсания своего очередного «высоко - научного» труда. Просто можно было отправиться в первую попавшуюся гинетическую лабораторию, выдавить из себя личную уникальную макромолекулу ДНК (не жалко, у меня их много) и назавтра получить ответ. Но в данном случае мне был интересен не «научный» ответ, а свой «эмоционадьно-смысловой» анализ.

Однако после непродолжительной дискуссии я понял, что мои оппоненты не сильно шутили, а выражали определённую позицию, сформулированную Виктором:

– Игорь, я согласен с тобой, что недожидок – это не недостаток, а преимущество, но оно не в том, что ты, неся в себе и еврейство, и русскость, можешь познавать и то и другое, а в том, что ты можешь выбрать, кем ты хочешь быть: евреем или русским. И главное, ты можешь сделать этот выбор сознательно. А раскачиваться сразу на двух качелях, двигающихся навстречу друг другу – это опасно и глупо.

Уразумев сказанное и собразив, какие качели выбрали мои знакомые, я перешёл на традиционную болтавню о новых московских спектаклях, книгах... В какой-то момент мы случайно заговорили о Быковском «Оправдании», и у меня зачесался язык связать проблему Быков – Рогов с проблемой: еврей и русский, но во время удержался. 

  VIII

Ещё одна дискуссия по проблеме недожидства состоялась у меня в процессе расписания пульки. Одним моим партнёром был Аркадий, чистокровный еврей, а другой - Виктор, стопроцентно русский. И тот и другой уже успели полистать моего «Недожидка», и явно решив меня подколоть, во время очередной моей сдачи стали рассуждать. Обращаясь к Аркадию, Виктор спросил:

– Аркаша, а вот как бы ты описал, кто для тебя есть недожидок?

– Недожидок – это тот, кто когда хочет (или когда ему выгодно) считает себя евреем, а когда хочет (или точнее, выгодно) –русским. А для тебя Витенька?

– Для меня недожидок – это тот, кто для еврея – русский, а для русского –еврей.

После чего они в один голос задали тот же вопрос мне.

– Недожидок это тот, кто знает, что чувствует еврей к русскому и что чувствует русский к еврею, а иногда и что чувствует еврей к еврею и русский к русскому. Может быть не очень точно, но достатовно близко.

IX 

Один из двух оставшихся у меня экземпляров я решил подарить директору московского еврейского издательства «Книжники», Боруху Горину, которого несколько раз видел в телевизионной передаче под названием: “Трудно быть с Богом”. Борух мне понравился своей чёткой логикой, и я подумал, что такая подарочная акция может быть хорошим поводом побеседовать с умным евреем.

Я не сразу нашёл “Книжники”, оказавшимися маленьким не солидным издательством. Узкий, тесный, коридор, заставленный всяким барахлом, среди которого проглядывала полка с книгами. Вход в кабинет директора охраняла секретарша, неопределённой национальности. Выяснив, что я не имею предварительной договорённости, она постановила: “нет”. И как я ни обещал, что ничего у Боруха просить не буду, а просто хочу подарить книгу, сломать “нет” мне не удалось. В конце концов я оставил подписанную книгу и направился к выходу.

Около полок с книгами я увидел двух маленьких сгорбленных старушек и услышал, как одна спросила проходившую мимо служащую: «нет ли у них уценённых книг». Оказалось что самые дешёвые книги стоят по пятьдесят рублей и находятся в углу за дверью. Старушки переместились по указанному адресу. Я пошёл за ними и, просматривая уценённые книги, в пол глаза наблюдал за незнакомками. Покопавшись, одна из старушек обратила внимание своей подруги на тоненькую брошюрку с интригующим названием: “Как стать правоверным евреем”. Я улыбнулся и заметил:

– Думаю, что правоверными нам стать уже поздновато.

Обе одновременно задрали свои головки кверху, посмотрели на меня и согласно закивали. Они оказались настолько похожими друг на друга, что я даже принял их за сестёр, но потом засомневался, вспомнив слова бабушки, что старость без всякого родства делает людей очень похожими. Ещё ранее, наблюдая за старушками, я думал, как бы купить и подарить им по книжке. И хотя повод был (завтра евреи праздновали Рош ха-Шана), тем не менее подарок незнакомым женщинам мог подчеркнуть их бедность и обидеть. 

И вдруг меня осенило. Я достал из рюкзачка последний экземпляр и со словами:

– Пожалуйста, возьмите. Это моя книга. Она не учит тому, как стать правоверным. Она просто рассказывает о тех, кто по воле судьбы оказался всего лишь евреем наполовину, – протянул его одной из оторопевших старушек и быстро направился к двери.

– Это ли не чудо: моя книга стала подарком на Рош ха-Шана двум чудным мечтательницам! – подумал я, исчезая за дверью.

Шум открывавшейся двери привёл в чувство слегка ошалевших старушек, и я услышал догнавшее на пороге: “Спасибо”. Благодарность прозвучала слившимися во едино обоими женскими голосами со знакомым с детства, таким родным и милым моему уху еврейским акцентом.

В самолёте, возвращаясь в Лас-Вегас, я из своего посещения Москвы сделал два вывода. Первый, молодец, что написала «Недожидка» - получился какой – никакой, а подарок, неожиданный и своевременный, таким славным еврейским бабушкам. И второй - не берись за решение проблем, в которых ты - дилетант.

Ответ же на вопрос: а может быть именно «недожидство» и привело меня, москвича, в Лас-Вегас – оказался тривиальным, состоящим из двух «не»: в Америку я попал не как еврей, а живу там не как русский. А будь я русским, то не продал бы бабушкин подмосковный дом и не летел сейчас в Лас-Вегас, а гулял бы по липовым аллеям Салтыковского парка вокруг старинных прудов, парился бы в своей русской баньке, сидел у самовара между белых берёзок и, попивая чай с клубничным вареньем, похрустывал сушками с маком ... А был бы еврей .... Да, во истину, пути Господни неисповедимы!