Вступление 2022
В 1986 году, когда начатая Н.С. Горбачевым «политика гласности, перестройки и нового мышления» набирала обороты, в культурной жизни России произошло немаловажное событие: исполнилось сто лет со дня рождения выдающегося поэта серебряного века Николая Гумилева. На заре советской эпохи Гумилев был расстрелян и затем изъят из официальной истории русской литературы. Столетний юбилей стал поводом для того, чтобы вспомнить о «забытом» поэте, чем не преминули воспользоваться некоторые органы советской печати – наиболее либеральные, считавшиеся основной опорой и движущей силой гласности, такие, как журнал «Огонек», главным редактором которого стал Виталий Коротич.
Воспользоваться то они воспользовались, но как?..
Об этом я тогда же, «по горячим следам», написал статью, опубликованную в Нью-Йоркской газете «Новое русское слово» (5 октября 1986 года).
Небольшую заметку о гибели Гумилева я также написал год спустя – после того как в журнале «Новый мир» появилась статья прокурора Терехова, который имел возможность познакомиться с материалами архивного «Дела Гумилева» (тогда еще недоступного для простых смертных), но изложенного не очень вразумительно. Свою заметку я направил в тот же журнал «Новый мир». Опубликована она не была, зато обросла перепиской с тогдашним главным редактором журнала Сергеем Залыгиным.
Отчасти под влиянием этой переписки я написал еще одну статью, в которой возвращение Николая Гумилева в литературу страны Советов рассматривалось в более широком контексте. Не помню уже, по какой причине я ее тогда не отдал в печать, она так и осталась в моих бумагах.
Думаю, что теперь, когда прошло больше столетия – уже не со дня рождения, – а со дня гибели Николая Гумилева, эти материалы имеют определенный исторический интерес.
Ни в коей мере не претендуя на то, что они дают ответ на вопрос о том, почему гласность в России не привела к полноценной демократизации общества, к реальной свободе слова и независимости СМИ от государственной власти, полагаю, что кое-что в этом плане они проясняют. Как и то, почему общественное сознание России до сих пор сильно засорено мифологей советизма, КГБизма, национал-сталинизма.
Все тексты воспроизводятся в их изначальном виде. Добавлены иллюстрации, подстрочные примечания, а также вступление и заключение.
Часть 1. Поэта праведная кровь
НРС, 1986, 5 октября, стр. 3, 11
В этом году исполнилось сто лет со дня рождения Николая Гумилева и 65 лет с того дня, когда он был расстрелян за участие в контрреволюционном заговоре.
Расстреляв Гумилева, советская власть полагала, что покончила с ним. Но истинная поэзия сильнее свинца. Изгнанная из издательств и с университетских кафедр, из учебников и руководств по истории литературы, поэзия Гумилева жила, перепархивая из уст в уста, переписываясь из тетради в тетрадь, тайно перепечатываясь на папиросной бумаге, приобретая все более широкий круг читателей и почитателей.
Столетие поэта ознаменовалось тем, что советская власть признала свое поражение. Стихи Николая Гумилева прорвались на страницы газет и журналов, о нем говорили с трибуны последнего, не до конца на этот раз отрепетированного, съезда Союза Писателей[1], стало известно, что готовится издание «Избранного» Гумилева в «Библиотеке поэта», хотя уже настораживает тот факт, что готовится оно подозрительно долго.
По-видимому, наиболее значительным на сегодняшний день событием на пути официального возвращения Гумилева советским читателям является обширный очерк о нем Владимира Карпова в журнале «Огонек», о чем уже писал в НРС Борис Хургин[2] (28 сентября).
Не секрет, что свою литературно-административную карьеру нынешний первый секретарь Союза Писателей В.В. Карпов[3] проделал отнюдь не благодаря таланту или широкой культуре – и того, и другого у него кот наплакал, - а благодаря внелитературным заслугам, в особенности звездочке Героя Советского Союза. Поэтому очерк о Гумилеве, написанный с превосходным знанием биографии и творчества погибшего поэта, поразил меня так же, как и Бориса Хургина. Откуда бы Карпову владеть таким обширным материалом, изучение которого требует, кроме общей эрудиции, длительных историко-литературных исследований?
Находясь на своем высоком посту, Карпов не имеет недостатка в литературных «неграх», которые, кто за страх, а кто и за совесть, всегда готовы ему услужить. Поэтому можно было предположить, что статью за него написал кто-то из знающих предмет специалистов. Борис Хургин показал, что все было значительно проще: В. Карпов затребовал из спецхрана книгу известного в эмиграции, но не в СССР, литературоведа Глеба Струве[4] и перекатал из нее биографический очерк о Гумилеве!
Первый секретарь и Герой оказался обычным вором, чье деяние, размноженное полуторамиллионным тиражом, уголовно наказуемо даже по советским законам (если не ошибаюсь, до года тюрьмы).
Борис Хургин, разоблачивший плагиатора, тем не менее считает, что появление статьи в «Огоньке» - факт отрадный. Не знаю. Не уверен. То, что советские читатели получили, наконец-то, возможность познакомиться с биографией Гумилева, разумеется, хорошо, но вот то, что правдивая информация о погубленном поэте дошла до них через обман, воровским путем, как раз и показывает всю лицемерную и подлую сущность той кампании, какая сейчас проводится в СССР вокруг имени Гумилева. Не сумев выкорчевать его из русской литературы, власти пытаются теперь наложить ретушь на его биографию, как это делается ежедневно в редакциях всех советских газет с портретами Горбачева, когда с его высокого чела старательно соскабливается родимое пятно, которым его наградила природа.
Именно такую ретушерскую работу и взялся выполнить Карпов – то ли добровольно, то ли «добровольно-принудительно», отрабатывая свое избрание на пост главного литературного начальника в СССР.
Я вынужден не согласиться с Борисом Хургиным в его оценке заключительной части очерка Карпова, которая представляет собой ту маленькую тележку, которую он прицепил к украденному у Глеба Струве вагону.
«Владимир Карпов пытается – ни много, ни мало – реабилитировать или хотя бы понять Гумилева и доказать, что тот не был контрреволюционером; а петроградская Чека “шлепнула его за здорово живешь”, не разобравшись и не желая разбираться», - пишет Борис Хургин.
К сожалению, очерк Карпова, не дает, мне кажется, оснований для такого вывода. Он лишь отражает растерянность литературного начальства, не знающего, как ему быть, да еще содержит в себе «предложение», нелепое по своей сути, но позволяющее хоть как-то выкрутиться из щекотливого положения.
Как, в самом деле, быть теперь с Гумилевым? Издавать, включать в учебники литературы, устраивать юбилейные вечера расстрелянному контрреволюционеру? До сих пор ничего подобного не было.
А реабилитировать погубленного поэта, то есть признать, что никаким контрреволюционером он никогда не был, так что и расстреляли его, и замалчивали 65 лет без веских оснований – это еще страшнее! Правда, такие прецеденты были, но они привели к большим неприятностям, да и касались лишь тех, кто пострадал «в годы культа личности Сталина, когда имели место отдельные нарушения ленинских норм социалистической законности». Но Гумилев-то погиб не при культе Сталина, а в разгар этих самых ленинских норм! Признать его пострадавшим невинно – значит признать, что и при Ленине никакой законности не было. Да и погиб поэт не один: вместе с ним было расстреляно еще 60 (шестьдесят!) человек. По одному делу. Значит, и их всех реабилитировать? Тут потянется такая нить, что лучше ее не трогать… И что самое неприятное, к партийному начальству за директивами тоже сейчас не сунешься: нынче ведь от кадров самостоятельность и инициатива требуется!
И вот Карпов, уворовав у белоэмигранта Г. Струве биографию Гумилева, прицепляет к ней такой «самостоятельный» конец, который показывает, что он действительно достоин своего нынешнего поста.
«Мы подошли, -- пишет он, -- к завершающему, самому трудному для описания периоду жизни поэта (трудному не для самого поэта, а для несчастного В. Карпова, которому приходится его описывать! – С.Р.). Некоторые исследователи объясняют неожиданный конец жизни Гумилева тем, что он не понял происходящего, заблудился в вихре политических событий и революционных перемен и поэтому, якобы не поняв всего этого, случайно попал в число заговорщиков против революции. Другие, наоборот, утверждают, что Гумилев как человек, не принявший революционные изменения, вполне естественно шел к такой развязке, его участие в заговоре подтверждает это, а другого пути при его убеждениях они просто не видят. Существует еще точка зрения, объясняющая рост «второй популярности» Гумилева не как поэта, а как человека, безвинно пострадавшего от советской власти (вот что больше всего беспокоит Карпова и его хозяев! – С.Р.)
Не берусь выступать в роли арбитра, не зная подробностей дела, не будучи знакомым с материалами следствия, -- продолжает Карпов, -- но короткое сообщение в газете, где изложена вина Гумилева, за которую он был осужден, дает основание для некоторых рассуждений.
Гумилев был арестован 3 августа 1921 года по обвинению в участии в заговоре контрреволюционной Петроградской боевой организации, возглавляемой сенатором (? – С.Р.) В.Н. Таганцевым. В “Петроградской правде” 1 сентября 1921 года в статье “О раскрытии в Петрограде заговора против советской власти” говорилось о многих контрреволюционных делах этого заговора и о степени виновности каждого из шестидесяти одного участника.
Повторяю: не берусь судить о степени виновности Гумилева, но и невиновности его суд не установил. В те годы, когда был осужден Гумилев, были и открытые суды (например, в 1924 году судебный процесс по делу Савинкова, проходивший в Москве, в Колонном Зале, широко освещался в печати. Савинкову была дана возможность выступать на суде и давать письменные материалы для прессы). О заговоре Таганцева тоже, как видим, было подробное сообщение в газете.
Про Гумилева, в частности, сказано следующее:
“Гумилев, Николай Степанович, 35 лет (! – С.Р.), бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства ‘Всемирная литература‘, беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской боевой организации, активно содействовал в составлении прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент выступления группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности”.
Не ставя под сомнение решение суда, хочу высказать просто логические суждения по поводу обстоятельств, в которых оказался Гумилев…»
Я привел этот обширный отрывок из статьи В. Карпова, чтобы показать, как назойливо автор употребляет по отношению к Гумилеву слова «суд» и «осужден» (жирный шрифт везде мой), и даже проводит прямую аналогию между Гумилевым и Савенковым, по делу которого действительно состоялся открытый суд, вернее комедия суда, не помешавшая чекистам, после вынесения «гуманного» приговора, выбросить осужденного из окна[5]. Таким образом, пользуясь неосведомленностью читателей, Карпов пытается их убедить, что участие Николая Гумилева в антисоветском заговоре было установлено судом.
Между тем, достаточно заглянуть в «Петроградскую правду» от 1 сентября 1921 года, то есть в тот самый номер газеты, на который ссылается сам Карпов, чтобы убедиться, что он беззастенчиво лжет.
В газете действительно напечатан материал под названием «О раскрытом (а не раскрытии – С.Р.) в Петрограде заговоре против Советской власти». Но к нему дан подзаголовок: «От Всероссийской Чрезвычайной Комиссии». Таким образом, речь идет не о решении какого-либо суда (пусть не открытого, как над Савенковым, а хотя бы закрытого революционного трибунала), а о сообщении ВЧК. Это подтверждается и подписью в конце статьи: «Президиум Всерос. Чрезв. Комиссии, Москва, 29 августа 1921 г.». Да и в тексте статьи, отнюдь не кратком, а весьма обширном, занимающим почти целую газетную страницу, ни словом не упоминается о суде – ни открытом, ни закрытом. О многих делах Петроградской боевой организации в статье действительно говорится, но никто никогда не узнает, какие из этих дел были истинными, а какие – мнимыми. Что же касается Николая Степановича Гумилева, то, вопреки утверждению В. Карпова, его имени в статье вообще нет. Ни разу не упомянуто…
Особое внимание обращает на себя дата, стоящая под сообщением. Оно составлено 29 августа, то есть через четыре дня после того, как Гумилев и его товарищи были расстреляны. Если даже отбросить все другие соображения, то из-за одной этой даты данная статья не может рассматриваться как юридический документ. Между тем, именно на ней Карпов строит свою версию того, будто участие Гумилева в заговоре юридически доказано.
На каком же основании были расстреляны В.Н. Таганцев, который был вовсе не сенатором, а профессором-географом, работником Сапропелевого комитета[6], Н.С. Гумилев и 59 их однодельцев? Об этом говорится в том же номере газеты, но в другом материале, который имеет другое название и другую подпись.
Таким образом, цитируя абзац, посвященный поэту, В. Карпов фальсифицирует источник. Это не случайная ошибка. Укажи он истинное название документа, откуда заимствована цитата о Гумилеве, и версия о суде над ним рассыпалась бы на глазах у читателей, ибо название это гласит: «По постановлению Петр. Губ. Чрезв. Комисии от 24 августа с.г. расстреляны следующие активные участники заговора в Петрограде».
Итак, не по решению суда, а по постановлению Петроградской тайной полиции был расстрелян Николай Гумилев! Именно в этом документе стоит, под номером 30, его имя.
Впрочем, саму цитату Карпов тоже искажает: во-первых, никак не оговаривает расшифрованных им сокращений (чекисты не жалели пуль, но экономили типографскую краску), а, во-вторых, приводит правильный возраст поэта взамен ошибочного, который стоит в газете. Тем самым Карпов задним числом пытается скрыть ту лихорадочную спешку, в какой готовилось кровавое злодеяние, когда некогда было даже проверить основные анкетные данные расстреливаемых (Гумилеву в чекистском сообщении не 35 лет, а 33 года).
Утверждение Карпова, будто Гумилев был «осужден» в числе 61 участника заговора, тоже является фальшивкой, цель которой – принизить размах чекистских бесчинств. На самом деле, как сказано в «Петроградской правде» от 1 сентября 1921 года, по делу о Петроградской боевой организации было приговорено более двухсот человек[7]. 61 из них – это только «активные участники», которые были расстреляны. Какова участь остальных, кто они, каковы их имена? Об этом не сказано ни слова.
Впрочем, и те скупые малодостоверные сведения, которые приведены о казненных, показывают, что никакой Петроградской боевой организации не существовало, вернее, она существовала только в воображении чекистов. Об этом говорит, прежде всего, чрезвычайно разношерстный состав расстрелянных. Среди них есть несколько человек, которые, по-видимому, действительно активно боролись против власти большевиков. Так, под номером 11 значится «Лебедев Петр Владимирович, 30 лет, б. дворянин, б. лейтенант, беспартийный, резидент боевой организации генерала Врангеля в Петрограде». О нем сказано, что он “совершил 19 переходов через границу” (надо полагать, нелегальных, что, впрочем, не оговорено). При аресте Лебедев оказал сопротивление и застрелил “коммунара”. Однако это убийство инкриминируется не Лебедеву, а другому лицу. Под номером 18 значится Золотухин Георгий Владимирович, 25 лет, о котором буквально сказано: “У него на квартире убит коммунар в засаде резидентом Врангелевской организации Лебедевым”.
Самому Лебедеву это убийство инкриминировать то ли забыли, то ли посчитали, что на него и без того набралось достаточно материала, а вот с Золотухиным было пожиже, поэтому убийство «коммунара» инкриминировали ему. Так стряпалось это дело!
В числе “заговорщиков” -- несколько кронштадтских моряков, участников февральского восстания[8]. Обвинение против них в участии в Боевой организации всерьез рассматривать нельзя. Коль скоро они попали в руки чекистов, их участь была предрешена. Расстрелять их можно было и за старые грехи, новые им приписали лишь затем, чтобы увеличить масштабы якобы раскрытого заговора.
Последнее видно из того, что наряду с безусловными врагами большевиков в “активные участники” попали лица, далекие от политической деятельности и, тем более, от вооруженной борьбы.
Под номером 6, например, значится Ухтомский Сергей Александрович, бывший князь, скульптор, 35 лет, женат, беспартийный, сотрудник Русского музея. В чем же его вина? “Был связан с Таганцевым и членами П.Б.О. Поповым и Козловским. Доставлял организации для передачи заграницу сведения о музейном деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе”.
Всё!
С.А. Ухтомский даже не обвинялся в принадлежности к Боевой организации, а только в том, что “был связан” (то есть знаком) с тремя ее членами. Он передал заграницу какие-то свои сугубо научные работы о музейном деле, что делали в то время очень многие, поскольку печатание научных трудов в России было практически прекращено. Никто в то время не считал это криминалом, между тем князь С.А. Ухтомский получил пулю в затылок.[9]
Ну а Попов, Григорий Константинович, 27 лет, бывший дворянин, с которым был “связан” бывший князь Ухтомский? Он был заведующий отделом Автогужа, назван “активным участником П.Б.О.”, но вся его активность, которую смогли установить чекисты, сводилась к тому, что он “снабжал” организацию “сведениями о положении Авто-Гужа, списками гаражей в г. Петрограде”.
Если вспомнить, что весь автопарк Петрограда в то время вряд ли превышал несколько десятков машин, которые помещались в четырех-пяти гаражах, то станет ясно, что “список гаражей” тут стоит для солидности. Что же остается? А то, что в беседах с приятелями Попов рассказывал о беспорядках, которые царят в этом самом Авто-Гуже!
Правда, еще сказано, что Попов “принимал курьеров разведок”, на чем мы остановимся отдельно в виду слишком широкого использования подобных обвинений. А пока укажем, что доказательство невиновности Попова содержится в самом обвинении против него. Ибо подчеркивается, что и после ареста Таганцева Попов “продолжал активную работу”. Ясно, что никакая конспиративная организация так не действует. При первом же провале, особенно если арестован глава организации, либо дается команда о немедленном вооруженном выступлении, либо, если выступление не подготовлено, члены организации стараются скрыться, а не “продолжать активную работу”.
Кстати, в этом же – доказательство невиновности Николая Гумилева, который был арестован только под занавес, через два месяца после возникновения дела и появления первого официального сообщения о нем в печати.
Никаких данных о том, что Гумилев пытался за это время скрыться из Петрограда или спрятаться в самом Петрограде, нет. Напротив. Он продолжал работать в издательстве “Всемирная литература”; участвовал в деятельности Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, которое возглавил в феврале 1921 года, после кончины Блока; готовил к печати свой последний сборник стихов “Огненный столп”, который ему уже не суждено было увидеть… Если бы он действительно принадлежал к раскрытой подпольной организации, то не мог бы не понимать, какие тучи над ним сгущаются. Конечно, Гумилев отличался редкой храбростью, но ведь не до безрассудства же!
Теперь о том, кто был связан с иностранными разведками и принимал их курьеров. Такие обвинения были выдвинуты против 28 из 61 «активного участника организации», то есть почти против половины. Если бы эти обвинения хоть отчасти соответствовали действительности, Петроград должен был кишеть курьерами иностранных разведок. Почему же никто из них не попал в руки ЧК? Ведь на квартирах арестованных устраивались засады, кое-кто именно в этих засадах и был захвачен чекистами, но ни один из курьеров так и не попался.
Лишь об одном из кронштадтских моряков, проходящих по делу Петроградской боевой организации, Коптелове Федоре Александровиче (он же Степанов, Петр Иванович, в списке расстрелянных значится под номером 34), сказано, что, бежав из Кронштадта в Финляндию, он там “совместно с другими матросами вступил в число агентов (не курьеров! – С.Р.) английской разведки”, но само это указание свидетельствует о липовом характере этого обвинения, так как «совместно» с ним расстрелянные кронштадтцы ни в чем подобном не обвинялись.
Не менее веское свидетельство того, что обвинения участников заговора в связи с иностранными разведками ни на чем не основаны, мы получим, если зададимся вопросом, о каких именно разведках идет речь.
В постановлении Петроградской ЧК относительно главы заговора В.Н. Таганцева сказано: “Состоял в деловых отношениях с разведками: Финского генерального штаба, американской и английской”.
Относительно других двадцати семи обвиняемых сказано, что они принимали курьеров либо американской, либо английской, либо финской разведок, а чаще двух или всех трех из них. В одном случае, касающемся Лунд Ольги Степановны, дворянки, 60 лет, указывается еще польский шпион Рильке, которому эта пожилая женщина якобы “давала сведения” (непонятно, какие) и “от которого получала деньги”. В связях с какими-либо другими разведками ни один из “наиболее активных участников” организации не обвинялся.
А вот в официальной советской биографии Дзержинского, изданной политиздатом в 1983 году (второе издание), о заговоре Таганцева сказано: «На следствии была установлена связь главарей контрреволюционной организации… с американской, английской и французской разведывательными службами (стр. 253-254, жирный шрифт мой – С.Р.).
Политиздатовская биография Дзержинского, в которой даже не обозначен автор, зато имеется «редколлегия книги», -- не плод чьего-то личного творчества, где возможны субъективные оценки и случайные ошибки. Данная книга – это официальная партийно-гебистская версия биографии главы ВЧК, в которой взвешено каждое слово. И вот, по этой версии, никто из членов организации Таганцева не имел связей с финской разведкой, хотя именно за такую связь были расстреляны многие ее члены. Зато главарям организации приписана связь с французской разведкой, хотя ни Таганцеву, ни кому-либо другому такая связь в 1921 году не инкриминировалась.
Но если бы вина всех участников «заговора» и была доказана, ЧК, даже по законам того времени, не имела права выносить приговоры и приводить их в исполнение.
«Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем» была создана 7 декабря 1917 года, то есть ровно через месяц после прихода большевиков к власти. Дзержинский впоследствии вспоминал, что ввиду остроты момента функции ВЧК не были четко определены и было лишь «общее указание беспощадной борьбы». В этом, однако, была полуправда, ибо при всей расплывчатости и противоречивости декрета о создании ВЧК, в нем ясно говорилось, что Комиссия имеет право вести лишь предварительное следствие, после чего дела должны передаваться в Революционный Трибунал, которому и надлежало решать судьбу обвиняемых. Как видим, предусматривалась хоть какая-то видимость судебной процедуры.
Но именно это обстоятельство сильно связывало руки ЧК, и в феврале 1918 года Дзержинский впервые отдал приказ о расстреле арестованного без передачи дела в трибунал. Позднее Ленин оформил это чудовищное «право непосредственной расправы» особым декретом, но первоначально оно было присвоено себе чекистами «революционным путем», то есть совершенно незаконно.
Так ЧК превратилась в особый конспиративный орган, стоявший над всеми другими советскими учреждениями. Это вызывало недовольство даже в среде большевистского руководства, что находило отражение в официальной большевистской печати. После убийства Урицкого и покушения на Ленина массовый террор со стороны ЧК достиг особенно большого размаха, тысячи людей были расстреляны не только без суда, но и без всякого расследования. Реакция на эти бесчинства была такой, что встал вопрос о самом существовании ЧК. Из трудного положения Дзержинского выручил Ленин. 7 ноября 1918 года, в день первой годовщины октябрьского переворота, он явился в клуб ВЧК и произнес речь, в которой подвел «теорию» под произвол, назвав ВЧК органом, непосредственно осуществляющим диктатуру пролетариата.
Оппозиция все же оставалась настолько сильной, что в феврале 1919 года сам Дзержинский вынужден был предложить ВЦИКу законопроект, по которому функции ВЧК снова ограничивались лишь предварительным следствием. Правда, в законопроекте (он, конечно же, был одобрен и превратился в закон) были оставлены лазейки. В нем говорилось, что если в каком-либо районе страны объявляется «особое положение», то в этом районе к ЧК возвращается «право непосредственной расправы».
На практике эти лазейки привели к тому, что в действиях ЧК мало что изменилось. В ходе гражданской войны особое положение объявлялось во многих районах, и чекисты бесчинствовали в них как хотели. Известны случаи, когда людей, арестованных в других местах, специально перевозили в прифронтовые зоны, где расстреливали на «законном основании», дабы избежать передачи дела в трибунал.
Однако в 1921 году гражданская война была позади, особого положения в Петрограде не было; в связи с введением НЭПа предполагалось общее смягчение карательной политики. Вот почему законы того времени, даже при их нарочитой расплывчатости, не давали ЧК никаких оснований для бессудных расправ. Дело о Петроградской боевой организации мог решить суд и только суд. И ЧК передало бы его в суд, если бы у нее была уверенность, что хоть часть обвинений может быть юридически доказана. Бессудная расправа над Таганцевым, Гумилевым и другими – не только свидетельство жестокого беззакония со стороны чекистов, но еще одно доказательство невинности их жертв.
В свете приведенных фактов и соображений и следует, как мне кажется, рассматривать предложение В. Карпова о «помиловании» Гумилева. При полной юридической абсурдности (помиловать – значит полностью или частично освободить осужденного от наложенного на него наказания; но Гумилев был наказан смертью, освободить от которой пока еще не способен ни Карпов, ни Верховный Совет, ни сам генеральный секретарь ЦК КПСС), предложение Карпова проникнуто ханжеским лицемерием.
Николай Степанович Гумилев был поэтом милостью Божией и потому ни в чьей иной милости не нуждается. Если кто и должен просить помилования за бессудную и беззаконную казнь, так это советская система, на чьей совести праведная кровь поэта и его товарищей. Но пока что просить о помиловании преждевременно. Сперва надо рассказать народу ВСЮ правду о Гумилеве, издать его полное собрание сочинений, а не только «Избранное», обнародовать архивные материалы Дела Таганцева, Гумилева и других, издать полную, без плагиата и умолчаний биографию поэта (попутно воздать должное исследователям его творчества, таким, как Глеб Струве), назвать его именем улицы и площади городов, отыскать могилу и вознести на ней (хотя бы только на ней!) памятник, достойный его таланта. А там… А там уж можно просить милости. Может быть, народ и помилует…
Продолжение следует
[1] VIII съезд Союза Писателей СССР состоялся в июне 1986 года.
[2] Борис Хургин – поэт и публицист третьей волны эмиграции, жил в Нью-Йорке.
[3] Ка́рпов Влади́мир Васи́льевич (1922-2010) – Герой Советского Союза, последний Первый секретарь Союза Писателей СССР (1986-1991).
[4] Стру́ве Глеб Петро́вич (1898-1985) — русский поэт, литературный критик и литературовед первой волны эмиграции. Сын «легального марксиста» Петра Струве.
[5] Савинков Б.В. (1879-1925) до революции был одним из ведущих эсеров-боевиков, участником ряда громких террористических актов. После революции создал и возглавил подпольный «Союз защиты родины и свободы». Организованный им военный мятеж против власти большевиков был подавлен. Савинков сумел скрыться, бежал заграницу. В 1924 году, был заманен чекистами в Советскую Россию, арестован и судим открытым судом, на котором признал себя виновным в контрреволюционной деятельности, покаялся и к такому же покаянию призвал своих сторонников, что, конечно, имело большой пропагандистский эффект. Подсудимый был приговорен к высшей мере, милостиво замененной десятилетним заключением, а вскоре после этого было объявлено, что он покончил с собой, выбросившись из окна пятого этажа, которое «почему-то» оказалось открытым, а стража «недоглядела».
[6] Сенатором был отец В.Н. Таганцева, сам же он ни к Сенату, ни к иным структурам власти дореволюционной России никакого отношения не имел.
[7] По современным данным, полученным обществом «Мемориал», всего по делу ПБО было репрессировано более восьмисот человек: http://www.encspb.ru/object/2804022264?lc=ru Дело ПБО, хранящееся ныне в Архиве ФСБ, составляет 382 тома.
[8] В феврале-марте 1921 года имел место «Кронштадтский мятеж», который проходил под лозунгом: «Вся власть Советам, а не партиям!» Мятеж был беспощадно подавлен.
[9]С.А. Ухтомский принадлежал к древнему роду князей Ухтомских. К нему же принадлежал выдающийся физиолог, академик, профессор Ленинградского университета А.А. Ухтомский – главный герой моей книги «Против течения» (СПб., «Алетейя», 2015). Никаких данных о личных контактах между С.А. Ухтомским и А.А. Ухтомским не имеется.
Комментарии
Прекрасная статья.
Прекрасная статья.
Спасибо за исследовательскую (расследовательскую) работу.
Страна-убийца, была и есть. И скорее всего долго еще будет.
Добавить комментарий