Воспоминания. Москва 1941 года. Из повести “МЕТЕЛЬ ИЗ ЛИЦ ВОЖДЕЙ”

  Толику и Карену, друзьям моего очень давнего детства, вечно

голодной «мелкой» шпане московской Петровки военных лет,

 посвящаются эти воспоминания.

 Каждый раз, встречаясь намного реже, чем хотелось бы, мы

 вспоминали те четыре с половиной года, по-мальчишески

 перебивая друг друга:

 - А помнишь

О чём говорили, что вспоминали Толик, Карен и я во время наших нечастых, но жданных встреч, шло в общий котёл, ложилось в нашу общую память, которая и сделала возможной эту повесть о нашей жизни в жестокое время Великой войны.

Повесть не гладкую, не системную, похожую на лоскутное одеяло, но, по крайней мере, честную.

И я прошу всех, кто её читает - считать соавторами и Толика, и Карена.

* * *

Кто помнит теперь ТУ войну?

Вторую мировую и Великую Отечественную?

Войну, а не то, что о ней наворочено?

Сколько ещё осталось тех, кому повезло, кто вернулся в 45-м, кому теперь за девяносто?

Даже нас, уроженцев ранних тридцатых, уже очень, очень немного.

 Мы, Толик, Карен и я, не были участниками или свидетелями фронтовых сражений.

Но мы были участниками и свидетелями сражений в тылу - тоже ежедневных и тоже жестоких.

Сражений с усталостью и голодом, с ложью и несправедливостью, с предательством и обречённостью.

 Мы не считали наше детство ни украденным у нас войной, ни потерянным.

Не думали, что оно могло быть другим.

Мы принимали его как данность, таким, каким оно пришло.

И каким оно не мыслится сегодня.

* * *

Война пройдёт и, десятилетия спустя, доктор очень серьёзных наук Карен Аганбекян позвонит мне из Туапсе.

Попросит заглянуть в его холостяцкую однушку на Кутузовском проспекте, куда он переехал из трехкомнатного рая на Ленинском, где остались бывшие и очень кратковременные жена и тесть.

Заглянуть и проверить, не пришёл ли, наконец, номер журнала Королевского общества - Британской Академии наук - с его, Карена, статьёй о чём-то мне совсем непонятном.

 Я загляну.

Сразу за дверью, на полу, увижу гору газет, журналов и конвертов, просунутых через прорезь для почты, которую Карен сделал сам под размер привезенной из Лондона золотистой рамки со словом "MAIL" на откидной пластине, прикрывающей прорезь.

 Карен не опасался воров.

 Во первых, его научные книги и журналы на английском, сделанный ещё до космической эры харьковский велосипед "Спутник", хрипатая рижская магнитола и холодильник с сакрально привлекательным названием "Свияга" не имели никакой быстроликвидационной стоимости.

 А во-вторых, в его "режимном" доме жили только лучшие из лучших советских граждан: военные - чином не ниже генерал-майора, писатели - приятели Шолохова и враги Пастернака, ученые - со степенями не ниже докторской.

А также те, за кем по утрам приезжали "Волги" с номерами серий ММА и ММБ.

И очень ответственные члены структуры, которая называлась "наш рулевой".

 И потому - в каждом подъезде сидели проверенные и доверенные вахтёрши, привычно продолжавшие бдить в круглосуточной, душной полутьме.

За спасительную добавку к пенсии.

 Журнала Королевского общества на полу не окажется.

Вместо него, вперемежку с другой почтой, будут лежать пустые коробки от сигарет, конфетные обёртки и огрызки яблок - приношения номенклатурных соседей и их домочадцев, которые, в соответствии с идеалами коммунизма, делились избытками своего благосостояния с согражданами.

Особенно в этих сограждан отсутствие.

 Я выброшу мусор, сложу конверты, газеты и журналы в стоящую у двери сумку с надписью ”British Airways” и позвоню Карену.

Скажу, что снова проверю почту примерно через неделю.

 Но - через неделю почта будет уже не нужна.

В коротких южных сумерках, гружёный щебнем самосвал врежется в докторскую "копейку" и сбросит её с обрыва над морем.

Вместе с водителем.

* * *

Военный лётчик Анатолий Тарасов будет послан для оказания помощи нашим иноцветным братьям, временно спустившимся с комфортабельных баобабов ради сверхзвуковых подарков.

Вернётся целым и станет калекой дома - при посадке на обледенелую полосу, которую оставят недочищенной пьяные азродромные "снеговики".

 Его "МИГ" - почти десять тонн алюминия, электроники, керосина и ракет - соскользнёт с блеснувшей зеркалом бетонки и помнёт крыло.

Вытекающее топливо вспыхнет.

А пожарники подъедут только минут через десять, потому что их машинасразу не заведётся.

Не по их вине, конечно. Из-за мороза.

Майор Тарасов будет понижен в звании за "нанесение ущерба боеспособности Родины".

Получит инвалидность, демобилизуется и уедет к подруге в Воронеж.

Будет ремонтировать мотоциклы и просить разрешения на усыновление сироты из приюта.

Общественная комиссия, в составе поварихи из кафе "Сядем рядом", преподавателя марксизма-ленинизма в ПТУ и бывшей прыгуньи с шестом, разрешения не даст.

По причине "несоответствия здоровья" истцаи упорного невозмещения им "ущерба боеспособности"в размере стоимостисгоревшего"МИГа".

 Истец обматерит преподавателя марксизма и выслушает нотацию капитана милиции, срочно вызванного бывшей прыгуньей.

 И капитан коротко скажет истцу потом, в коридоре:

- Толя, извини. Забудь.

Бывший лётчик-истребитель начнёт вести секцию авиамоделистов в клубе ДОСААФ.

Раб божий Анатолий примет крещение и начнёт петь в церковном хоре.

А отчаявшийся инвалид врежет костылём по морде инспектору райсобеса, который пнёт его дворнягу Рашу - купленную у ловцов за четвертинку и уже почти ослепшую.

Пойдёт по "трём столбам"- Ст. 111, УК РФ, Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью какого-либо лица при осуществлении данным лицом служебной деятельности или выполнении общественного долга.

От пяти до десяти.

C последующим ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового.

Оттянет до звонка шестилетнюю ходку.

Уедет к новой подруге в таёжную деревню под Иркутском.

Не отвечая на мои письма, будет слать поздравления с Пасхой, Рождеством Пресвятой Богородицы и Рождеством Христовым.

Пока не откажет печень.

И престарелый сельский врач - из сосланных после войны эстонцев - отправит мне заказную бандероль, в которую вложит фотографию могильного холмика с деревянным крестом, часы "Полёт" и личную записку.

На верхней, горизонтальной перекладине креста будет написано "А. Тарасов".

Над фамилией будет прибита жестяная звезда, вырезанная из консервной банки.

Часы врачу отдаст подруга Толика, которая скажет:

- Толя говорил, что это Лёвин подарок. Они всё равно поцарапанные.

А в записке - врач попросит достать для его больных хоть немного настоящего, чистого аспирина.

Производства фирмы Bayer AG.

* * *

Громадность и трагизм войны сделали малой песчинкой всё, что происходило 16-го октября 41-го года в микрокосме нашего двора на Петровке.

Но эта песчинка вместила в себя часы и минуты, когда между немецкими танками и Москвой не стоял никто.

Мгновения этого главного дня войны - как и других дней, до и после него - мгновения предельно важные и не очень, легко понятные и не понятые вообще, остались со мной, тогдашним тощим шкетом, как остаются в теле осколки, извлечь которые невозможно.

Которое и сегодня режут по живому своими рваными краями.

* * *

Война шла уже очень долго - почти четыре месяца.

Уже никто не орал, что "от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней".

Никто не одобрял - как ещё совсем недавно - совместный с немцами поход в Польшу.

Никто не радовался возврату "исконных немецких, украинских и белорусских земель",нагло оттяпанных "агрессивными пшеками" у наивных и доверчивых соседей.

 И никто больше не гордился совместным с немцами парадом победы в "освобождённом" совместными атаками Бресте.

Теперь братание с немцами не упоминалось вообще, словно его и не было.

Потому что теперь немцы дошли до Москвы.

* * *

Война.

Наступательная, внезапная, стремительная, всё решаюшая и всё разрешающая.

"Малой кровью, на чужой территории".

 Победа.

Завоёванная нашей непобедимой, ''самой наступательной в мире'' Красной Армией с её огромным преимуществом в количестве дивизий, танков и самолётов.

 Освобождение угнетённых народов, жаждущих и ждущих нашей братской помощи.

Торжество социализма.

Сначала - в Европе. Далее - везде.

Всё это обернулось очередной лажей.

Осенью 41-го люди узнали из первых рук, от раненых красноармейцев, которые прятались по подъездам от патрулей, о трусости и паническом бегстве наших командиров и комиссаров, о том, что наши сдаются в плен чуть ли не дивизиями, что вдоль дорог стоят наши брошенные пушки и танки, что наших самолётов не видно и не слышно, а немецких самолетов - как комаров в лесу.

И что немецкие солдаты совсем не похожи на угнетённых.

И что одной убитой лошадью можно накормить роту.

* * *

В начале октября, когда ещё было тепло, наш хромой дворник Равиль нашёл спящего на куске фанеры младшего лейтенанта.

Красный командир лежал у стены пятого корпуса, за большим мусорным баком, прижав колени к животу, словно стараясь казаться маленьким и незаметным.

Правое плечо его телогрейки было разорвано и пропитано кровью.

Равиль принёс ему воды в поллитровой бутылке и младший лейтенант выпил её всю, не отрываясь. Он был совсем молоденький, наш приятель Андрюха из третьего корпуса выглядел старше в свои шестнадцать.

 Младший лейтенант рассказал Равилю и подошедшим женщинам, что его часть стояла около Истры и от неё мало что осталось.

Что те, кто мог идти, ушли в сторону Химок, за канал Москва-Волга, чтобы в плен не попасть.

 И что, когда штабные уехали на санитарной машине с крытым кузовом и красными крестами на боках, в палатке медсанбата ещё лежали шестеро тяжелых - пять рядовых с пулевыми и старлей с осколками в животе.

 И с ними оставалась одна медсестра.

Которая крутила любовь с этим старлеем ещё с августа месяца.

И что пожилой комиссар с двумя шпалами и чёрным кантом на ещё довоенных, а не зелёных, полевых петлицах, который держал на поводу осёдланную лошадь и которого он раньше никогда не видел, дал ему клочок бумаги с названием улицы, на которой находится самый большой, самый хороший московский госпиталь.

И приказал добираться до него своим ходом.

И что он плутал по проселкам всю ночь, а утром его пустили в кузов своей полуторки красноармейцы, которые везли в Москву какие-то ящики и живых кур в мешках.

И были все, кроме шофёра, уже в гражданском.

И что сначала, когда он попросился к ним в машину, шофёр открыл дверцу кабины и пнул его в грудь. И он упал прямо на раненое плечо и закричал от боли, а те, в штатском, повыхватывали наганы и хотели его пристрелить.

Чтобы он не привлекал к ним внимания.

Но ихний старшой увидел его кубарь и сказал, что раз он из комсостава, хоть и младшего, его надо лечить, чтоб потом он опять воевал.

А раз он ранен, то ему можно поверить, что он не шпион.

И разрешил не применять к нему закон военного времени, не "расходовать" его, а взять в машину и подбросить. Но только до Садового кольца.

Потому что дальше их маршрут будет совершенно секретный.

И что тогда его подсадили в кузов, потому что сам он забраться не мог.

На колесо-то он ногу поставил и здоровой левой рукой за борт взялся, а вот подтянуться на этой одной руке и перевалиться через борт у него не получалось.

 И что по дороге на них налетел мессер, сделал заход и обстрелял из пулемета.

Те, в штатском, как только этого мессера услышали - выпрыгнули из кузова, и спрятались в кустах вдоль дороги. И немец их не увидел.

А он выпрыгнуть не мог, прижался в борту и прикрыл голову и плечи мешком с курами.

Немец не стал бомбу тратить, только очередь дал, попал в угол кузова и в мешок с курами.

Не в тот, которым он прикрывался, а в другой.

И что потом, за всю дорогу до Москвы, им не попалась ни одна встречная машина.

И что их остановил только один дорожный патруль.

И что командир патруля, с одной шпалой на краповых петлицах, приказал всем выстроиться на обочине для проверки и выяснения.

И что те, в штатском, сказали, что он ранен и, если вылезет, то обратно уже не влезет.

И тогда командир сам поднялся к нему в кузов и приоткрыл телогрейку на раненом плече. И проверил, действительно ли он ранен.

И спросил, целы ли кости между плечом и локтём, а про документы не спросил.

Но спросил, не обгоняла ли их полуторка - зелёный автобус "ЗиС" с комсоставом с такими же, как у него, петлицами.

И что один из стоявщих около машины патрульных крикнул командиру:

- Колян, да брось ты его нах, пошли!

И командир выпрыгнул из кузова.

И патрульные никого больше проверять не стали и ничего ни у кого не взяли.

И ушли в лес.

И потом старшой высадил его около бульвара, который называется Цветной.

И сказал, чтобы он шёл в сторону Трубной площади, потому что от неё до всего близко.

И что на Трубной он показал каким-то мальцам клочок бумаги, на котором пожилой комиссар написал название улицы с госпиталем - Страстной бульвар.

И спросил у мальцов, как к этому бульвару пройти.

А они увидели, что адрес написан на четвертушке немецкой листовки с призывом к нашим сдаваться в плен. И с ходу решили, что он немецкий диверсант, который раненым только прикидывается.

И стали бдительность проявлять, свалили его и били по раненому плечу и по голове. Ногами.

И что люди на Трубной, видели, как его топчут, но никто не вступился.

А патрулей, как назло, поблизости не было.

 А листовок этих немецких под Истрой, как листьев опавших. Слоем лежат.

Наши из них козьи ножки крутят.

 И что отогнали мальцов женщины, которые шли вдоль трамвайных путей и несли ломы и лопаты. У них была бутылка с водой, они намочили подол его гимнастёрки и вытерли ему глаза, в которые кровь натекла.

И сказали, что Страстной бульвар совсем близко, показали, в какую сторону ему надо идти и где поворачивать.

Но велели посидеть в каком-нибудь подъезде до сумерек.

Переждать, пока мальцы с Трубной домой не уйдут.

И что потом он больше падал, чем шёл, потому что два дня ничего не ел, а только пил из воду из луж. Которые были почище.

А когда дошёл до госпиталя, то долго сидел на ступеньке у входа, над которым были такие высокие колонны, что ему даже не верилось, что это больница, а не какой-нибудь музей или наркомат.

И что он заснул на этой ступеньке, потому что много крови потерял и совсем обессилел.

А красноармеец из охраны пихнул его в спину прикладом и хотел прогнать, сказал, что в госпитале не хватает места даже для тех, кого привезли из медсанбатов.

Без руки или ноги. И с документами, что это боевое ранение, а не самострел.

А у него никаких таких документов нет.

И поэтому он отдал красноармейцу своё последнее курево - пол-пачки махорки.

Которая была у него в нагрудном кармане и потому только слегка намокла.

И тогда красноармеец пустил его внутрь, а медсёстры на приёме дали ему три таблетки белого стрептоцида. Чтоб он их сам раскрошил и присыпал рану.

И сказали, что раз он может идти, то пусть уходит, потому что все врачи заняты с тяжёлыми.

Глотают кофеин и не выходят из операционки.

 А стрептоцида этого у него теперь нет, потому что таблетки, наверное, выпали через дыру в кармане, которую он раньше не заметил.

И что через ту же дыру могли выпасть три запасных патрона к его пистолету "ТТ",который забрали у него мальцы на Трубной и в котором была полная обойма.

И что тогда, на Трубной, он не мог выхватить "ТТ" и этим мальцам пригрозить, потому что кобура была на ремне под левой рукой, которую они заломили ему за спину.

А раненая правая рука у него не поднимается, только пальцы ещё шевелятся.

И что он прилег хоть чуть отдохнуть за баком, потому что за ним мало снега и сухо.

И за баком на него никто не наступит и никто об него не споткнётся.

И теперь не знает, что делать - искать другой госпиталь или подойти к патрулю, чтобы его арестовали.

Потому что арестованных кормят.

* * *

Мы с Кареном слушали и не могли поверить, что штатские в полуторке хотели его пристрелить, а пацаны с Трубной - избили.

Карен сказал:

- Может, ему картошину принести? Мама утром пять картошин сварила, две ещё остались. У него же рот разбит, а картошины мягкие, их кусать не надо...

 А женщины, собравшиеся около, явно не знали, как им быть.

Они, вроде бы, и жалели парня, но...

 Перед ними, на листе грязной фанеры, сидел ''комсостав'', который - пусть раненый и пусть по приказу старшего по званию - покинул фронт.

 Покинул - как и многие другие.

Но ведь многие же остались.

И теперь тоже, быть может, ранены. Или даже убиты.

И лица женщин, слушавших младшего лейтенанта, становились всё жёстче и суровее.