Подвал моей мечты

   В конце семидесятых годов мне сказочно, неправдоподобно повезло. Я нашел его. Мой подвал. Но, может, подвал нашел меня, ибо он, вне всяких сомнений, был явлением метафизическим. И я ему чем-то приглянулся.

  Насчет везения, милостивые государи, я и на йоту не преувеличиваю.  Прикиньте… Что такое Москва конца семидесятых? Можете отвечать всякое – заранее соглашусь. Но прежде всего – это город, в котором негде было выпить и закусить в нормальной человеческой обстановке. То есть народ, само собой, пил и закусывал где придется, часто в самых невероятных и неприспособленных для этого местах (например, в общественных туалетах и тамбурах пригородных электричек). Летом проблема худо-бедно решалась как бы сама собой. Зимой же дело доходило до трагедий. Пили в пельменных, чебуречных, сосисочных и прочих стекляшках. Пили, натурально, и в пивных. Но в часы пик туда было не протолкнуться, там надо было добывать стаканы (ударение, естественно, на последнем слоге), увертываться от бдительных и вредных уборщиц, в обязательном порядке жрать какую-нибудь общепитовскую мерзость. Не помогал введенный к этому времени институт рюмочных – их было мало, водка там продавалась дозированно и с приличной наценкой, пили в них стоя и не раздеваясь. Да и не выпивкой же единой руководствовалась значительная часть столичных мужиков. А задушевные беседы, монологи о наболевшем, неожиданные откровения, последние анекдоты, сплетни, наконец? Та самая роскошь человеческого общения. Блаженное расслабление души… В местах скопления самой разнообразной публики всегда присутствовал риск быть непонятым и невыслушанным. К тому же обслуживающий персонал торопил, выгонял, стращал милицией, иной раз она и сама наведывалась на предмет выполнения плана по забору пьяных…

   И вот среди этой неустроенности я узнаю, что давний мой приятель Саша Недогонов заимел собственный подвал. И где? В самом центре – у Никитских ворот, в доме на пересечении тогдашних улиц Герцена и Станиславского, тут тебе и ТАСС, и кинотеатр повторного фильма, и театр имени Маяковского, и памятник Тимирязеву – минута хода до любой достопримечательности. Каким-то образом (мне и в голову не приходило выяснить – каким именно) Сашка договорился с тамошним ЖЭКом, и тот отдал ему целых две подвальных комнаты под мастерскую. Впрочем, Сашка работой себя не осквернял. Оставшуюся площадь занимала таинственная геологическая организация, заполнившая коридор ящиками с пыльными каменьями неведомого происхождения.

   Сашка обставил свое подземелье обнаруженной на свалке мебелью. Главным был кожаный черный диван суровых сталинских времен. Судя по всему он хранил многие, не исключено, что и государственные тайны. Надо отдать ему должное: хранил надежно, без дураков. И вместе с тем, давал понять, что некогда сидевшие на нем люди принимали решения, повлиявшие не иначе, как на судьбу галактики. Диван презирал нас: мы в его представлении были прощелыгами, коих прежние его хозяева без лишних слов отправили бы в расход. Иногда он принимался блудливо скрипеть проржавевшими своими пружинами: видно, вспоминал что-то пикантное. Имелся еще древний ламповый радиоприемник марки «Телефункен» - опять-таки найденный на свалке. Прибор безвозвратно утерял скрывающий его внутренности кожух, но работал поистине с немецким упорством. Он ловил все! Даже заглушаемые вражьи голоса, даже милицейские рации… Сашка уверял, что однажды «Телефункен» поймал переговоры космонавтов с центром полетов. Но это Сашка, конечно, приврал.  

   Что неудивительно, потому как друг мой Сашка был сыном поэта Алексея Недогонова. А тот, в свою очередь, – лауреатом сталинской премии первой степени, которую кремлевский горец выписал ему за поэму «Флаг над сельсоветом». Поэма заслуженно забыта, но Алексей Недогонов был хорошим поэтом. Прошел две войны. И его стихи по праву входят в антологию военной поэзии. Плохо то, что Сашкин отец, которого при жизни мало печатали, традиционно пил горькую. Потому и попал под трамвай. И, как по заказу, после смерти пришло признание вместе со сталинской премией. Сашка оказался в отца: красив, высок, строен, голубоглаз, стихов, правда, не сочинял, зато сделался запойным добрым алкоголиком.

   А вот старший его братец пошел по художественной части: он рисовал плакаты. И этими плакатами были увешены обе комнаты в подвале. С отпечатанных немалыми тиражами «полотен» на нас взирали розовые, с поросячьими глазками колхозницы, вооруженные похожими на алебарды граблями. На других картинах счастливо улыбались русоволосые атлеты-трактористы на фоне чудовищных своих тракторов, безжалостно вгрызающихся в пшеничное, цвета, пардон, холерного поноса поле. Скуластые солдаты с признаками врожденной дебильности сжимали в руках автоматы или текст присяги. Но главным в плакатном паноптикуме Сашкиного брата были партийцы. Их было много. Несколько десятков. Одни из них требовали поголовного участия в выборах, другие страстно призывали выполнить решения очередного партийного съезда, третьи рекомендовали жить и работать по-ленински.

   Венцом этой галереи все дружно признавали два плаката. На одном братец изобразил Ленина. Это был мистический образ. Лицо вождя смотрело на зрителя сквозь мостовую Красной площади – внимательно смотрело, страшноватенько, как и полагается смотреть жителю инферно. Этот плакат так и не был выпущен в свет. Но гонорар автор получил сполна: надо полагать, заказчики настолько испугались потустороннего Ильича, что решили не обижать сына лауреата сталинской премии. На другом плакате Сашкин брат нарисовал Брежнева. Брежнев подписывал конституцию. При этом он был похож на человека, только что научившегося грамоте и, в силу этого вынужденный вместо привычного крестика складывать буквы своей подписи. Как ни странно, высокие инстанции распечатали сей явно вольтерьянский шедевр огромным тиражом, о чем свидетельствовали выходные данные. Однако я нигде, кроме как в подвале, такого Брежнева не видел.

   Подвал был прекрасен. Он располагался в старом купеческом доме, и его стены могли выдержать прямое попадание атомной бомбы средней мощности. Летом в Сашкином прибежище стояла спасительная прохлада. Зимой – не менее спасительное, животворящее тепло. И никакой сырости. И никакие звуки не просачивались в этот подземный уют.

   Теперь представьте… У меня, а, следовательно, у моих друзей появилось место, куда можно было прийти в любое время суток, благо Сашка незамедлительно снабдил меня ключами. Сесть вкруг колченого стола. Спокойно, не торопясь, с чувством организовать бесхитростные мужские посиделки. А друзей-приятелей у меня тогда хватало. И все отдавали должное подвальному эдему. И все понимали, какая это удача, – иметь такое золотое пристанище в центре столицы, где не надо думать о привычной, бестолковой суете. О, сколько было разговоров, сколько дружбы, сочувствия и утешения.

   Но можно было прийти и одному. Позвонить на работу, что-то придумать, соврать. И шагать в ноябрьской московской хмари, увертываясь от сырого ветра, под мокрым остервенелым снегом, хлюпая по черным лужам. И знать, что вот еще немного – и завернешь в арку, а сразу после нее уткнешься в щелястую дверь, спустишься по обветшалой лестнице, отомкнешь замок. И тебя обволочет вожделенный, немыслимый покой… А потом рассупониться. Заварить чай – тюремной, почти невыносимой крепости. Включить славный «Телефункен», который замигает в полумраке зеленым, единственным своим глазом, отбросит по сторонам багровые отсветы ламп времен Второй мировой войны и непременно извлечет из эфира какую-нибудь ласковую, ненавязчивую, далекую музыку. Взгромоздиться на диван, не обращая внимания на его обиженные скрипы. И наконец-то слиться с тем самым живущим в Сашкином подвале покоем… И перенестись в другое измерение.

   Вот это, доложу я вам, была нирвана! Восхитительное состояние. Где-то там, надо мной, над подвалом текло время, в котором жили генеральные секретари, главные редакторы, чемпионы мира, таксисты, воры, артисты, генералы, бомжи, диссиденты, китайцы, тюремщики, ожидавшие казни убийцы, работяги и словоблуды, жены и любовницы, старики и дети… Господи, кто только не жил. Кто только чего не делал… Там наверху медленно, с хрипом, с натугой, выпучив глаза, проплывал в промозглой осени огромный левиафан – чудовищная в своей безразмерности страна, которая не понимала, для чего она существует, куда ей плыть и плыть ли вообще. А здесь, в подвале, ее не было. Здесь существовала другая вселенная, здесь правило другое время, оно не рвалось на суматошные фрагменты, не впивалось в сознание, оно могло себе позволить остановиться. Здесь надо было быть самим собой – ничего не придумывать, не врать, не изображать. И, Боже сохрани, не надо было каяться, просить у кого-то прощения, отмаливать грехи. Подвал не требовал самокопания и откровений. Он воспринимал меня просто потому, что я существовал: пришел, выпил чаю, включил радиоприемник, лег на диван – ну и хорошо. Лежи и радуйся.

   Там, наверху, имелись тысячи причин, из-за которых я мог запросто свихнуться, а не то стать подлецом, доносчиком, предателем, черт знает еще каким мерзавцем. Подвал на несколько часов прятал меня от левиафана, от держащей всех нас за горло действительности. И этого хватало, чтобы не скурвиться. А, впрочем, не знаю… Может, я все напридумывал. Но замечал: и друзья мои, попадая в Сашкино подземелье, становились неуловимо другими, вроде как легче им становилось, свободнее. Не пропускали толстые стены ядовитых испарений левиафана, не было в этих стенах щелей, куда бы мог он запустить свои липкие щупальца… Это ли не мечта!

   Концовка банальна. В очередной Сашкин запой подвал у него отобрали. Я у Никитских ворот давно уже не был. Дом никуда не делся, его даже отреставрировали. Но что теперь в нашем подвале – не выяснял. Да и какая разница. Диван только жалко. Замечательный продукт своего времени, можно сказать – символ. А Сашка Недогонов умер – царствие ему небесное. Остался у меня в архиве тот самый плакат с Лениным. Я его не разворачиваю. Если откровенно, побаиваюсь. Кажется мне, что он пахнет чем-то знакомым и противным – серой, что ли? Да и левиафан никуда не делся.