Публикация и комментарии Ирины Роскиной
25 апреля 1972
Дорогой Борис Яковлевич! Хотя у меня нет решительно ничего интересного, я решила Вам написать: думаю, вот это и будет у меня интересное. Впечатлений так мало, что уныние душит. Как сказал мне А.П. Мацкин[1], даже крысы дохнут от недостатка информации! Если б я интересовалась, например, составом лунной пыли, мне, наверное, жилось бы веселее!..
Галичи[2] провели месяц в больнице, он долечивал инфаркт, она спасалась от выпивки. Вчера она выписалась, а он должен вернуться домой завтра. Слаб он ужасно, Ира его навещала в больнице, говорит, что у него непрерывная одышка, боли в сердце, говорить ему трудно. Но необходимости в больнице нет, можно долечиваться дома. Ивинскую, к счастью, выкурили, так что мы надеемся, что по крайней мере какое-то время все будет гладко. Им разрешили пользоваться поликлиникой Литфонда, это все-таки существенно. Оплатят и бюллетень. Саша прошел ВТЭК и получил 42 р. пенсии. Такие дела.[3]
19 мая 1972
Дорогой Борис Яковлевич!
Из Вашей открыточки я сделала вывод, что судьба Г.[4] Вас интересует. Поэтому расскажу Вам, что было дальше. Г. – оба – вышли из больницы, живы-здоровы, она не пьет, дамочку выставили уже навек. Но сняли они дачу – где бы Вы думали? – в Жуковке, забор в забор с Растроповичем[5]. Это уж, я считаю, результат их легкомыслия, это лишнее. Ну, да советы им давать – дело нестоющее. Я удрала на месяц в Малеевку[6], где счастлива от расцветания разных кустиков. Ира поехать со мной не пожелала, все еманципе. Мне тут не скучно, а просто жаль, что она не дышит, а проводит время у Г., что возможно и в другой сезон. С работой у нее по-прежнему неясно, и боюсь, что долго будет неясно[7]. Ну, посмотрим.
5 декабря 1974
Дорогой Борис Яковлевич! Большое спасибо за Фета[8]. Очень рада, что он у Вас вышел, и рада, что Вы мне его послали. Ира очень мило рассказала, как с моей юности, а с ее детства мы всегда читали Вашего Фета, и всегда она перечитывала, замирая, про «положить со мною в гроб»[9]. Ну, вот, а я теперь напишу на этой книжке - «положить со мною в гроб».
У меня бурно покатился Чехов. Второй том писем, где я участвую, правда, небольшой частью, идет в набор, первый уже вышел. Пока что переклеиваю наново расклейку, всю – всю! У меня в этом издании листов тридцать пять, если не сорок этой расклейки! – ибо она успела пожелтеть за минувшее время[10].
Бельчиков оказался сука почище, чем даже я думала, - он умудрился в последний момент, сговорившись с Храпченко[11], вывести из редколлегии Паперного[12] и Гитович[13], которые проработали по десять лет (а Гитович и вовсе даром). Остался один Григорий Абрамович[14], каким-то диссонансом, - диссонанс усугубляется тем, что он один и есть работающий член редколлегии. Вообще очаровательный человек!
Из Ваших знакомых я теперь знакома еще с Дмитрием Евгеньевичем Максимовым[15], - в Малеевке познакомились, и я его очень полюбила. Яркий скачкообразный ум, и вообще своеобразный человек.
Еще в этом году в Малеевке я подружилась с Виленкиным, который написал очень интересную книгу об Ахматовой – личные воспоминания и – вторая часть – о поэме.[16] Хорошо бы вас познакомить, да где уж теперь!
В общем получается, что после лета и не было таких сильных впечатлений от жизни.
А помните, как маленькая Ира[17] училась печатать на пишущей машинке, и я нашла бумагу, где было напечатано:
Либо Фет был очень глуп, либо его плохо переводили.
И вот, оказывается, что у нее одно мнение с Чернышевским[18], это ее шокировало.
5 декабря 1974
Дорогой Борис Яковлевич!
Поздравляю Вас с Новым годом, а также извещаю , что в издательстве Академии наук висит объявление: штатные сотрудники имеют возможность подписаться на Вашего нового Фета[19]. Вот как я ловко всех их обошла, вовремя познакомившись с Вами. Да, все нужно делать вовремя!
Советская власть вовремя поздравила меня с Новым годом тиражом погашения, в котором я выиграла 342 р. 50 коп. Вот уж поистине не ожидала! Ира позвонила теще Галича, очаровательной старушке, вдове старого большевика, которая сказала, что выиграла 80 р., и добавила: «Потратилась на нас советская власть!» Она собирается написать Галичам об этом, «порадовать их». Сама она по происхождению графиня и отчасти Кузьмина-Караваева.[20]
Ну, а я теперь вся в трудах, и еще раз убедилась, что эта форма существования не по мне. Мною владеет одна мысль: если Чехов выйдет вовремя, я получу по Литфонду неплохую пенсию. Этим летом я передала в Отдел Рукописей ГБЛ[21] архив моего отца. Они давно мне предлагали это сделать, и вот, представьте себе, ситуация сейчас настолько плохая, что нет никакой уверенности в том, что не придется везти все обратно. Причем это совсем не вопрос денег, денег у библиотеки сколько угодно, а только вопрос чести, престижа и проч. – их упрекают, что они брали не те архивы, не тех людей. Ну, посмотрим.
24 декабря 1975
Дорогой Борис Яковлевич, получила Ваше новогоднее письмецо, пожалела о его краткости. Спасибо за внимание. Мы тоже горячо поздравляем Вас и желаем Вам здоровья и всего лучшего, так же и Гале.
Вы пишете, что желаете исполнения всех исполнимых желаний – я боюсь, что у меня уже остались только одни неисполнимые.
Вероятно, Бялые рассказали Вам, что мне уже нельзя позвонить[22]. Напишите. Над чем работаете? Что интересного?
Наше чеховское издание поразительно не встречает никакого отклика, никто его не читает. Так же теперь и в «Литнаследстве» - тома падают в неизвестность, даже такой, казалось бы, читаемый, как бунинский. Странно – раньше, когда и герценовские тома, и тома «ЛН» не раскупались, валялись удешевленные, они при этом гораздо больше читались и обсуждались знатоками.
Сейчас всем охота читать другое, а это все осточертело. Прошло время, когда это что-то заменяло, компенсировало. Поэтому никакого удовольствия от работы я уже не получаю. Впрочем, не только, конечно, потому, вообще для меня все это уже отошедшее, перележавшее.
Одно хорошо, что работа есть и не сократилась от неприятностей.
15 января 1977
Дорогой Борис Яковлевич!
Спасибо за ответ на вопрос о Фете. Хотя ответить Вам было, видимо, просто, но вот не помня всех тех фактов, которые у Вас приведены, все же трудно сориентироваться и связать атеизм Фета со всем остальным.
Статья Глушковой напечатана в №9 «Вопросов литературы» под глупым названием «Талант – имя собирательное», но вообще статья неглупая, даже я бы сказала, яркая, хотя очень резкая. На стр. 66-75 она полемизирует со статьей Рассадина в «Юности» (№9 за 1975).
Афоризмы Шопенгауэра я смотрела, но вот этого афоризма не нашла там, хотя книга даже имелась в библиотеке Чехова и, казалось бы, как удобно было Чехову выписать что-нибудь именно из нее. «Язык природы не понимают, потому что он слишком прост» - Грекова говорит[23], что это мысль совершенно неверная и вообще плоская, как весь Шопенгауэр. А я вот сейчас его читаю ради этой цитаты, к удивлению других посетителей читального зала отдела рукописей, и мне он очень нравится. Он очень поэтичен.
Не помню, писала ли я Вам, что была на похоронах Жени Калашниковой. К выносу народу пришло много, в основном – секция переводчиков, но в крематорий поехали очень немногие (уж очень это теперь далеко). Толя[24] вел себя потрясающе – по всем рассказам близких он ухаживал за ней просто удивительно, трогательно. Он, кстати, тоже и изумительный отец.
Ира Вам кланяется. Теперь она уверяет, что прекрасно помнила то место из Вашей книги, где речь идет об атеизме Фета. Получаете ли Вы «Науку и жизнь» - в №2 будет ее маленький перевод[25].
Ваша НР
27 октября 1977
Ну, а я погрязла в разных скучнейших делах, непрерывно составляю всякие указатели (которые ценят лишь такие знатоки как Вы, и то подчеркивая, что они ценны тогда, когда произведен дальнейший отбор; я же шпарю указатели имен, собирая подряд всех, кто попадется), читаю бесконечные корректуры и проч. Мне осталось еще выпустить восьмой том писем Чехова – мой целиком, потом я подготовила диссертацию Чехова «Врачебное дело в России», то есть материалы к диссертации, которые раньше не печатались, и вот еще делаю общий указатель к Сочинениям. А когда это издание кончится, то, может быть, мне удастся добиться, чтобы Гослит переиздал «Дневник Суворина»[26]. Я десять лет назад подала заявку и вот как будто теперь ее включили в план. Но еще не утвердили. Это на 1980 год, так что еще надо дожить, не упасть с лестницы.
Для себя лично я хотела бы написать совершенно свободную книжечку о Чехове, не оглядываясь ни на что, написать ее так, как будто я знала его как Ахматову, написать обо всем: о его отношении к жизни как к нашей сегодняшней жизни. А то ведь всех интересует один лишь вопрос: почему на Мизиновой не женился, а на Книпперше женился? (Я и это объясню, конечно, не обойду)[27].
22 ноября 1977
Дорогой Борис Яковлевич!
Очень грустное Ваше письмо.
А почему Ваши статьи не опубликованы, просто по недостатку площадок для этого дела? Была бы я в Ленинграде – почитала б. Но мой быт как-то уже не приспособлен для поездок, вернее не только быт, но и склад. Мой гороскоп – Скорпион – это авантюрная молодость, а потом, напротив, полная неспособность ни к чему стабильному. За пять с половиной лет я не ездила никуда, кроме Малеевки, которая с одной стороны опостылела, с другой – мила. И Москву я терпеть не могу, но из нее уж, видно, никуда не денусь. Недавно шли мы с Макашиным из ИМЛИ в «Националь», на банкет по поводу защиты Лили Розенблюм[28]; и он обнаружил, что я понятия не имею, как пройти, и как какой переулок тут называется, и кто что строил... Он сказал: «В диаспоре живете?»
17 января 1978
Дорогой Борис Яковлевич! Ваше письмецо с новогодними поздравлениями получила, спасибо. Но Вы прислали его так заблаговременно, что теперь даже трудно представить себе, что мы получили его до несчастья, которое случилось с нашим другом...[29] Так что Новый год был у нас черный. Мы, правда, все-таки пошли к друзьям и пытались разговаривать, но при том, что Ире ничего нельзя есть, а мне пить, то в общем непонятно, для чего этот устарелый обычай... В Москве и елок-то уже не стало, а что я лишусь кофейку – это и вовсе мне никогда не представлялось, словом, если долго жить, то постоянно все исчезнет, и легче будет исчезать самому. Но пока у меня есть бумага и лента для пишущей машинки, которые тоже не просто куплены в магазине, - я Вам пишу! Десять лет назад я стала заниматься дневником А.С. Суворина, и сверила кое-какие куски с автографом ЦГАЛИ. Выяснилось, что там бездна вранья. Я тогда же опубликовала об этом маленькую заметку в «Вопросах»[30] и подала заявку на переиздание в Гослит. Теперь, чтобы не сглазить, пролежав лет десять (что считается сменой поколений), заявка, кажется, пошла в ход, и Акопова[31] будто бы собирается заключить со мной договор. Теперь мне это много труднее – меня мучает страшнейшая аллергия, и архив, библиотека – главные ее провокаторы, но придется как-то справляться и делать, ибо работа эта интересная и нужная, так сказать, человечеству. Для себя писать уж не придется, да и не о чем, кажется, больше. Ира сейчас бюллетенила две недели по бронхиту и за это время сильно продвинула мне одну работу – удобно дома иметь такого человечка, который полазает вам по словарям! Но сегодня она уже поехала на работу.
В Москве сейчас ретроспектива американского кино Гриффита. На открытии был весь цвет кино и киноведения, и Ира переводила «Нетерпимость»[32]. Это было весьма лестно и, как теперь говорят, престижно. Меня потряс этот фильм, сделанный в 1916 году, где решена уже вся формальная сторона кино и все его возможности заложены. Этот фильм будет идти снова, и нам обрывают телефон киноманы, желающие на него идти.
Видаете ли Бялых? Мы их очень полюбили, это такие легкие и приятные люди, они как-то вошли в нашу жизнь.
18 января 1980
Дорогой Борис Яковлевич, спасибо за новогоднее письмецо. Таких любителей получать письма не пиша на свете много, но я готова сделать для Вас исключение и написать Вам, хотя на ответ вряд ли можно рассчитывать. Мне о Вас иногда пишет Григорий Абрамович, последний раз писал в очень оптимистичном тоне: Вы много работаете, печатаетесь с успехом и пр. Я-то давно не видела Ваше имя в печати и поняла, что, видимо, не слежу за какими-то изданиями, где оно встречается. Обо мне Вы, вероятно, знаете, ибо болезнь моя эффектная, нашумевшая, из числа тех, что увлекают поболтать, предаться сочувствию и проч. Назло подобному сорту сочувствия я весь тяжелый период провела очень весело. Но настал следующий период, никому уже не интересный, а на самом деле по-своему более трудный: период длительного, ставшего хроническим плохого самочувствия. [...]
В последний год перед болезнью я чрезвычайно много и эффективно работала в архиве. Нашла много замечательно интересных документов, но опубликовать ничего не могу. Или Суворин предстает в хорошем свете, или Книппер предстает в некрасивом свете, или Чехов предстает без штанов, словом что-нибудь да не так. Каждый раз одно и то же: появляется лицо, имеющее безупречную научную репутацию в глазах начальства (неважно, заслуженно или нет), это лицо меня поддерживает (Благой[33], Палиевский[34], Опульская[35], Макашин), дает правильный отзыв по просьбе соответствующего органа («Гослит», «Вопросы литературы», «Лит. газета»), а потом оказывается, что этот отзыв никакой роли не играет, за рецензию им платят деньги, а мне шиш. Был тут у меня один японец, он издает на японском языке переписку Чехова и Книппер, я ему с ведома Опульской, кое-что дала, пусть хоть на японском языке, пусть хоть на древнегреческом. А японец подарил мне – что бы Вы думали? Не угадаете. Колготки. Правда, он вежливо добавил: «Это для Вашей дочери». Видимо, он чувствовал себя капитаном Куком или Магелланом. Ну, ладно, хорошо, что его не растерзали.
Я настолько отвыкла ездить, что поездка в Ленинград кажется чем-то невероятно сложным, недоступным. Да и за эти годы (или мне это кажется по моей немощи?) поезда хуже ходят, самолеты хуже летают.
Ваше письмо датировано 27 декабря[36]. Этот денек нам отольется. В частности, я думаю, что мне моих родственников уж не видать. А между прочим, 31-го ко мне пришел в виде Деда Мороза Солоухин[37] и привез мне подарочек от моего кузена. Он, кстати, привез также Надежде Давыдовне Вольпин лупы от ее сына Алика[38]. Рассказывал о теплой встрече с Коржавиным[39]. Привез приветы от Раечки Коган[40] – из нашего дома. Суммируйте. И, представьте, с ним ничего, родимчик не сделался. Где же антисемитизм? Я ему похвасталась: показала кружку, сделанную Кузнецовым по заказу министерства двора, в честь коронации – ту самую, из-за которой произошла Ходынка. Моя недавняя покупка. Ну, у него такая, конечно, есть – ведь на ней царские вензеля.
А заработки у меня все же будут. Из Гослита, по-видимому, все же удастся вынуть деньги за Суворина в виде гонорара за Тургенева (форма оплаты), да и Чехов в этом году мне даст крупный куш в виде целого тома писем, за которого мне не платили в течение 12 лет не только 25%, но и 60%[41]. Вышло и лучше: теперь у меня еще пять лет вперед литфондовского бюллетеня и к пенсии тоже выйдет нужный фонд. Бюллетенить по Литфонду я очень полюбила, 2 января я как штык сидела у онколога.
3 февраля 1980
Мне говорил врач, что после операции[42] очень будет хотеться жить. И правда. Удивительно приятно жить, а где – это такие мелкие детали, ерунда. Но уж все-таки наверно лучше дома. И жизнь как-то очень нравится, несмотря на все, что закрутилось (а закрутилось, видно, надолго), воспринимается с физической яркостью. Однажды Заболоцкого спросили, почему он так мало бывает на природе, ведь он ее описывает[43] – и он ответил, что в душе у него все так ярко, он в любую секунду может представить себе любой цветок. Цветы я, конечно, знаю плохо (это не еврейское), но вообще в душе все очень ярко, все пережитое так сильно, так значительно.
[1] Мацкин Александр Петрович (1906 – 1996), театровед и литературный критик.
[2] О нашем знакомстве с Александром Аркадьевичем Галичем и его женой Ангелиной Николаевной см. мою публикацию - https://www.chayka.org/node/9274 .
[3] Расскажу подробнее. 29 декабря 1971 года состоялось заседание секретариата правления Московской писательской организации Союза писателей РСФСР (стенограмму можно найти на Интернете), на котором после рассмотрения персонального дела А. Галича пятнадцать человек (воздержались А.Е. Рекемчук и А.Н. Арбузов) проголосовали за его исключение из Союза писателей. Это был страшный день не только потому, как унижали и топтали поэта люди, которых он привык считать своими коллегами, но и по боязни последствий, которых следовало ожидать в силу политического характера предъявленных Галичу обвинений. Слухи о происшедшем немедленно распространились и некоторые люди пожелали сразу же выразить Галичу свое дружеское сочувствие (были и те, кто напротив отдалился или вообще исчез из круга общения, но сейчас не о них). К сожалению, я не помню, или даже не знала, имен всех, кто зашел к Галичам в тот вечер. Но Ольгу Всеволодовну Ивинскую (в прошлом возлюбленную Пастернака), приехавшую с дочкой, сыном, шофером и грудой замечательной еды и выпивки, купленными в сертификатном магазине Березка (видимо, гонорары по наследству за «Доктора Живаго»), не заметить было невозможно. Неловкость состояла в полной несовместимости Ивинской с литератором Лидией Корнеевной Чуковской – они были в многолетней ссоре, детали которой не мне описывать. Галич тактично пытался разрядить ситуацию, но Лидия Корнеевна сочла за лучшее удалиться. А Ивинская, наоборот, удобно и как-то очень уютно – не снимая беличьей шубки - расположилась и, отправив домой дочку, сына и шофера, сообщила, придав своему еще по-прежнему красивому лицу выражение возвышенной смиренности (взгляд вверх, на небеса), что ей прийти к Галичу велел Боря (каждый догадается, что имелся в виду Б.Л. Пастернак). Жена Галича Ангелина Николаевна Прохорова страдала излишней привязанностью к алкоголю, которой Ивинская воспользовалась, желая, как сочли родные, занять ее место, чтобы снова оказаться в огнях рампы. Под беличьей шубкой нашлась и белоснежная ночная рубашонка, в которой она в последующие дни открывала на звонок – иногда открывала, иногда нет – дверь в квартиру Галичей, объясняя, что впустить она никого не может. Комната Ангелины Николаевны находилась прямо напротив входной двери и, безуспешно пытаясь войти, я видела Ангелину Николаевну лежащей в кровати, явно мертвецки пьяную, не реагирующую. А в комнату Александра Аркадьевича – по коридору направо – никто и заглянуть не мог. К телефону подходила только Ольга Всеволодовна. Лифтерша потом рассказывала, что шофер Ивинской приезжал ежедневно с ящиками бутылок. Не помню, сколько это продолжалось, но в какой-то момент родные Галича решили действовать. Валерий Аркадьевич Гинзбург, брат Александра Аркадьевича, организовал какую-то съемную квартиру, куда сначала перевезли Александра Аркадьевича, потом – буквально силой – выставили из дома Ольгу Всеволодовну и отправили на излечение от алкоголизма доведенную до белой горячки Ангелину Николаевну. Александр Аркадьевич не смог вернуться домой сразу, так как у него, видимо, произошел еще один инфаркт, во всяком случае сильный сердечный приступ, с которым его госпитализировали. Отчасти эта госпитализация –закономерная по состоянию его здоровья - была необходима и по бюрократическим соображениям: нужно было предотвратить обвинение лишенного заработков Галича в тунеядстве. По заключению врачебно-трудовой экспертной комиссии (ВТЭК) с апреля 1972 года Галич стал инвалидом второй группы (см. воспроизведение его автобиографии, написанной для выезда - https://www.chayka.org/node/9274).
[4] Не знаю, сократила ли мама фамилию Галича по лени или на всякий случай, опасаясь перлюстрации. Знакомство с ним становилось небезопасным.
[5] Знаменитый музыкант Мстислав Леопольдович Ростропович (1927-2007) прославился еще и своим гражданским мужеством: с 1969 года по его приглашению на его даче (в отдельном домике на участке) в Жуковке (академический поселок в восьми км от МКАД по Рублевско-Успенскому шоссе, но и на электричке можно было доехать) жил исключенный из Союза писателей и находящийся под бдительным надзором КГБ А.И. Солженицын с семьей.
[6] Дом творчества писателей.
[7] Меня долго никуда на работу не брали, посмотрев на мою еврейскую внешность. Взяли в конце концов в Госфильмофонд, о чем уже тоже был мой материал в «Чайке» - https://www.chayka.org/node/8573
[8] Б.Я. Бухштаб. А. А. Фет. Очерк жизни и творчества. М., 1974.
[9] См. у Б.Я. Бухштаба в «А.А. Фет: очерк жизни и творчества»: “Сам Фет называл своим отцом Шеншина. В написанных им в конце жизни мемуарах, где многое утаено и искажено, он старается не оставить в этом сомнений. Но своей будущей жене он решился открыть тайну своего рождения. За месяц до свадьбы он отправил ей письмо, в котором называет своим отцом И. Фета и рассказывает о том, как Шеншин увез от него его беременную жену. Фет дважды просит сжечь письмо. На конверте его рукой написано «Читай про себя» и рукой его жены — «Положить со мной в гроб».”
[10] В докомпьютерную эру подготовка к переизданию начиналась с расклейки. Два экземпляра предыдущего издания разброшюровывались (то есть аккуратно разбирались на листы), эти страницы из книжки (правая и левая, поэтому нужны были два экземпляра) канцелярским клеем наклеивались на бумагу А4 для пишущей машинки (бумагу было трудно достать - дефицит, но мы сейчас не о том), так, чтобы на бумажных листах оставались одинаковые поля. В наклеенном тексте корректорскими значками отмечалась правка, объясняющаяся на полях чистого листа; большие вставки впечатывались на тот же или на отдельный лист на пишущей машинке. Номера страниц (говорилось: пагинация) проставлялись в правом верхнем углу сначала карандашиком, чтобы можно было стереть и переделать, а если уж что-то вставлялось в окончательный экземпляр, то к номеру добавляли а, б и т.д., и тогда на предыдущей странице нужно было пометить, например, «368 есть 368а». Объемистую рукопись вкладывали в папку на тесемочках, и так она передавалась по редакторско-издательским инстанциям, а потом уж шла в типографию.
[11] Михаил Борисович Храпченко (1904-1986), литературовед, занимавший многие номенклатурные должности. В то время он был академиком-секретарём Отделения литературы и языка АН СССР.
[12] Многие вспоминают Зиновия Самойловича Паперного (1919-1996) только как завзятого остряка и литературного пародиста, автора знаменитой пародии «Чего же он кочет» на
роман советского писателя В.Кочетова «Чего же ты хочешь ...» Сейчас пародию можно прочесть на Интернете (https://royallib.com/book/paperniy_zinoviy/chego_ge_on_kochetparodiya_na_sovetskie_romani.html, и не знаю, будет ли кому-нибудь смешно, а тогда мы ее от руки переписывали, умирая со смеху, чуть ли не наизусть заучивали, считая, что таким образом присоединяемся к борьбе с правым лагерем, со «сталинистами», сгруппировавшимися вокруг журнала «Октябрь». Со стороны Паперного такой выпад против Кочетова был смелым шагом, за который его исключили из партии. А помимо этого Паперный был серьезным литературоведом – совсем не случайно и не зря он окончил ИФЛИ.
[13] Нина Ильинична Гитович (1903-1994), чеховед, автор «Летописи жизни и творчества А.П. Чехова».
[14] Григорий Абрамович Бялый (1905-1987), литературовед, специалист по русской литературе XIX века.
[15] Дмитрий Евгеньевич Максимов (1905-1987), историк русской литературы конца XIX-нач. XX вв.
[16] Виталий Яковлевич Виленкин (1911-1997), театровед и литературовед. Его книга «В сто первом зеркале» об Ахматовой и ее «Поэме без героя» была опубликована только в 1987 г.
[17] Мне было девять лет.
[18] В письме сыновьям А.Н. и М.Н. Чернышевским от 8 марта 1878 Н.Г. Чернышевский писал: «Я знавал Фета. Он положительный идиот: идиот, каких мало на свете.» - см. http://az.lib.ru/c/chernyshewskij_n_g/text_0140.shtml
[19] То есть на книжку Б.Я. Бухштаб. А. А. Фет. Очерк жизни и творчества. М., 1974, которую Бухштаб маме уже подарил. Тут интересно обратить внимание на то, как дефицитны были книги.
[20] На самом деле не Кузьмина-Караваева, а из рода Корвин-Круковских. Галина Александровна Прохорова любила советскую власть, но и к зятю – советской властью изгнанному в эмиграцию, - хорошо относилась.
[21] Государственная библиотека им. Ленина – сейчас: Российская государственная библиотека.
[22] Наш телефон был отключен из-за того, что Галич позвонил мне из Мюнхена, где он работал на радиостанции «Свобода». Это была новая для того времени форма наказания и совсем непонятная, потому что, казалось бы, раз КГБ телефонные разговоры подслушивает, черпая из них информацию, то нужно, чтобы разговоры велись. Ничего нельзя было понять в нашей жизни. Но неприятность была крупная, было страшно.
[23] Елена Сергеевна Вентцель (псевдоним И.Грекова) была разносторонне образована, и мы, к тому времени очень ее полюбившие, часто пользовались ее щедрой помощью, а потом стали интеллектуально эксплуатировать и ее сына с женой.
[24] Сын Е.Д. Калашниковой Анатолий Сергеевич Калашников (1934-2000), математик.
[25] Рассказик Джона Кольера (John Collier; 1901-1980), опубликованный в моем переводе в журнале «Наука и жизнь» №2, 1977 (под фамилией И. Бориневич), назывался “The Chaser”, я назвала «Пятновыводитель», а потом его переводили еще несколько человек и как только не называли – см. https://fantlab.ru/work153562
[26] «Дневник А.С. Суворина» в мамином прочтении был опубликован только после ее смерти Дневник Алексея Сергеевича Суворина : Текст. расшифровка Н. А. Роскиной / Подгот. текста Д. Рейфилда и О. Е. Макаровой. — London: The Garnett press; М.: Независимая газета, 2000. Сейчас с ним можно ознакомиться и на Интернете https://prozhito.org/person/672
[27] Книгу о Чехове мама не написала. Наброски к будущей книге были напечатаны за границей еще при маминой жизни, но я не уверена, что она узнала об этом. У меня не сохранился экземпляр этих заметок, я только через лет тридцать случайно прочла на Интернете https://www.litmir.me/br/?b=218799&p=7 статью литературоведа И.Н. Сухих «Сказавшие «О!»Потомки читают Чехова» с таким абзацем (после очень лестной характеристики работ маминого отца, избежавшего, по словам Сухих, «формальных и социологических односторонностей»: «Дочь исследователя [А.И. Роскина], Н. А. Роскина (1927–1989), подготовила к изданию две книги отца и в какой-то степени продолжила его дело. Она много лет работала над дневником А. С. Суворина (так и не дождавшись его публикации), участвовала в академическом собрании Чехова, а в конце жизни напечатала в зарубежном славистском журнале “диссидентскую” статью о Чехове, в которой затрагивались такие необсуждаемые (или однозначно решаемые) в советском литературоведении темы, как “Чехов и Суворин”, “Был ли Чехов антисемитом?”, “Чехов и женщины”, “Чехов и вопросы религии”» (Роскина Н. Чехов: Мысли и разыскания // Canadian-American Slavic Studies. 1988. № 22. P. 383–492).
[28] Мамина ближайшая подруга Лия Михайловна Розенблюм (1922-2011), специалист по Ф.М. Достоевскому, многолетний сотрудник «Литературного наследства».
[29] Имеется в виду смерть А.А. Галича - 15 декабря 1977 г.
[30] Н.А. Роскина. Об одной старой публикации. «Вопросы литературы» 1968 №6, стр. 250-253.
[31] Наталья Николаевна Акопова заведовала в Гослите редакцией русской классической литературы.
[32] «Нетерпимость» (англ. Intolerance) американский фильм 1916 г. режиссера Д.У. Гриффита, шедевр немого кино. Переводила я в кинотеатре Иллюзион на Котельнической – это был кинотеатр-филиал Госфильмофонда СССР, где я работала.
[33] Дмитрий Дмитриевич Благой (1893-1984), литературовед, редактор и член редколлегий многочисленных изданий русских классиков.
[34] Пётр Васильевич Палиевский (1932-2019), литературовед и критик, с 1977 г. зам. директора ИМЛИ.
[35] Лидия Дмитриевна Опульская (1925-2003), филолог, главный научный сотрудник отдела русской классической литературы ИМЛИ, зам. главного редактора чеховского академического издания.
[36] 27 декабря 1979 советские войска вторглись в Афганистан.
[37] Владимир Алексеевич Солоухин (1924-1997), писатель и поэт, представитель так называемой «деревенской прозы».
[38] Надежда Давыдовна Вольпин (1900-1998), переводчица. Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (1924-2016), математик, один из лидеров советского правозащитного движения.
[39] Наум Моисеевич Коржавин (наст. фамилия Мандель; 1925-2018), поэт.
[40] Раечка Коган – ее часто называли по фамилии покойного мужа писателя Якова Тайца – была известна в наших писательских домах, где жил и Солоухин, в основном тем, что родила – тоже от жильца нашего дома, на ней не женившегося - мальчиков-близнецов, которые всем нравились. Мальчики потом снимались в фильме Ролана Быкова «Телеграмма». А потом Раечка эмигрировала в США, где ей и мальчикам помогала еврейская община. Это знакомство Солоухина – никаких выгод не сулящее - особенно не вяжется с понятием о нем как антисемите. Кто его знает, каким он был на самом деле.
[41] То есть не платили ни как за заказанное, но непошедшее, ни аванс.
[42] Операция по поводу рака груди.
[43] Не знаю, кто задал этот вопрос и откуда эту историю знала мама. Но есть здесь нечто перекликающееся с воспоминаниями о Заболоцком Н.К. Чуковского: «Все литераторы, жившие тогда в Переделкине, много гуляли. [...] Один только Заболоцкий не любил прогулок и избегал их. Происходило это, вероятно, оттого, что он, за долгую изнурительную жизнь в лагере, привык беречь силы. Человеку, изнемогающему под тяжестью подневольного труда, бесцельное хождение кажется нелепостью. А Заболоцкому и после лагеря не пришлось отдохнуть,— и колка дров, и огород, и, главное, беспрестанные поездки в город — все это требовало от него полного напряжения сил. В свободное время он предпочитал сидеть у себя в комнате или в саду. Я не сразу понял его состояние и нередко подсмеивался над его нежеланием ходить гулять. Я стыдил его, что он ни разу не ходил в лес, не прошелся по берегу речки. — Вы как Фет,— сказал я ему однажды.— Он тоже, как вы, был страстный изобразитель природы и не любил на нее смотреть.» (https://www.chukfamily.ru/nikolai/prosa-nchukovskiy/memories/nikolaj-zab...)
Добавить комментарий