А годы, словно ваеры *
Наматывает жизнь на барабан,
И новый рыбацкий траулер
С кульмана уходит в океан.
Семен Белкин. Песня о моем институте
Учиться на стационаре было легко и интересно, тем более что за плечами у меня уже была добрая сотня сданных экзаменов и зачетов – в школе и двух институтах. Ну и, конечно, выручала хорошо тренированная память.
Вспоминается смешной эпизод. Экзамен по сварке. Принимает заведующий кафедрой профессор Бельчук. Вопросы были неинтересные, ответы – соответствующие. Бельчук слушал меня очень вяло и прежде чем вынести свой вердикт, снисходительно осведомился, знаю ли я какую-нибудь формулу сварочных деформаций.
Как раз накануне я несколько раз повторил эти формулы. Я взял чистый лист бумаги и начал писать огромную многоэтажную формулу. Исписал страницу, перевернул лист и продолжил формулу до середины следующей страницы. У Бельчука начали медленно округляться глаза и впоследствии, когда я нагло отвечал на экзаменах, приводя сложные математические выкладки или трудные для запоминания формулировки и преподаватель начинал подозревать, что все это я списал, Бельчук немедленно успокаивал его: «Это у него такая память».
***
В самом конце 1962 г. умерла моя мама. Умерла в возрасте 56 лет без единого седого волоса, без единой морщинки. Всю свою жизнь она старалась уберечь меня от забот и проблем и теперь поступила так же: ушла из жизни за три дня, не обременив меня и Валю проблемами по уходу за безнадежно больной женщиной. Отец остался один. В той самой комнате на Заозерной. Он пережил маму на 18 лет. Вел свое немудреное хозяйство, ничего не хотел и не требовал. Со временем его квартира стала так называемым маневренным фондом, в который селили всякую лимиту – в основном девиц сомнительного поведения. И рядом с ними в комнате без удобств жил и умер старый чекист подполковник в отставке Исаак Белкин, который, несомненно, заслужил от своего государства большего внимания и благодарности. Умер он в 1980 году и похоронен вместе с мамой на еврейском кладбище в Ленинграде.
В своей первой квартире мы прожили недолго. Осенью нашей Анечке предстояло идти в первый класс, а Валя не мыслила, чтобы ее умница и красавица поступила в грязную хулиганскую школу нашего микрорайона. Решили срочно менять свою квартиру, но поскольку она совершенно не котировалась на обменном рынке из-за невероятного сочетания всех ее неудобств, мы могли рассчитывать только на приличную комнату. С превеликими трудностями нам удалось найти смельчаков, согласившихся поселиться в наших хоромах, и взамен мы получили отличную комнату на Московском проспекте в «сталинском» доме (так тогда называли новостройки повышенного качества), совершив обмен за месяц до начала учебного года.
Соседей было немного - бездетная супружеская пара Мария Ивановна и Николай Иванович и интеллигентная дамочка Стелла Арвидовна. Впервые мы получили полный набор коммунальных удобств: ванну, горячую воду, мусоропровод и даже лифт, хотя в общем он был нам не нужен – квартира находилась на втором этаже. Но главное, что нас потрясло, – это двор: огромный, усаженный деревьями и кустарниками, с детскими горками, качелями и лазалками. Он как день от ночи отличался от мерзких дворов-колодцев, в которых я вырос. Чтобы гулять с ребенком, никуда не нужно было ездить: вышел из парадной - и гуляй сколько хочешь. А еще во дворе были и детские садики, и школа, и продовольственный магазин – все что душе угодно. И вообще весь район был удивительно чистым, просторным, зеленым, и в нем всегда легко дышалось.
Осенью Анечка пошла в ту самую школу, которая находилась во дворе. Купили пианино, начали учить Анечку музыке, встали в очередь на мебель, на холодильник - словом, начали обрастать бытом. Каждая мелочь, приобретенная в то время, приносила радость – ведь это всё для своего дома. А еще через год на свет появилась наша вторая дочка- маленькое писклявое белокурое существо по имени Светлана, или, как ее называла мама, Татуля.
Сразу в комнате стало тесно, тем более, что у каждого обитателя были совершенно разные интересы: Светочке надо было спать, Анечке – делать уроки, маме заниматься всем подряд, папе – печатать на машинке. Осложнились и отношения с соседкой. Мария Ивановна, которая на первых порах была с нами очень приветливой, оказалась порядочной стервой. Как выяснилось, наш невероятный обмен состоялся только потому, что наша обменщица, по горло сытая обществом Марии Ивановны, была готова лезть не только на шестой этаж того жуткого дома, где мы получили квартиру, но на крышу или даже в пекло - лишь бы избавиться от такого соседства. Некоторое время спустя по этой же причине тайком съехала и вторая соседка Стелла Арвидовна. Забегая вперед, скажу, что и мы удирали из этой нехорошей квартиры тоже тайком, выбрав день и час, когда Мария Ивановна была на работе.
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что Мария Ивановна сыграла благотворную роль в нашей судьбе – если бы она не была столь склочной и мерзкой, мы бы ни за что не полезли в петлю, именуемую ЖСК, или Жилищно-строительный кооператив. И, действительно, только от великого отчаяния можно было, не имея за душой ни копейки лишних денег, сделать первый взнос в размере 3540 рублей, что примерно равнялось моему двухлетнему окладу при неработающей жене.
Слава богу, у Вали нашлась богатая подруга, которая ссудила нам эти деньги. Чтобы рассчитаться, мне в спешном порядке пришлось искать дополнительный заработок. В то время в нашей стране полностью переводился на русский язык английский журнал Shipbuilder and Marine Engine Builder («Судостроитель и судовой машиностроитель»). Редакция переводного журнала находилась в Ленинграде, и я стал нештатным сотрудником редакции. Ее возглавлял удивительный человек Федор Константинович Дормидонтов, представитель широко известного клана братьев-кораблестроителей. Один из братьев погиб на фронте, два брата стали видными учеными – профессорами: один преподавал в ЛИИВТе, другой – в Кораблестроительном институте, а пока эти братья защищали свои диссертации и делали научную карьеру, четвертый брат Федор находился в местах не столь отдаленных. Сидеть он начал не в 1937 году, как большинство репрессированных, а в конце 20 годов и провел в лагерях в общей сложности более 25 лет. Там, в ГУЛАГе, он сделал своеобразную карьеру – стал большим начальником – руководителем строительного отряда, в его подчинении было до 10000 зеков, среди которых в разные времена и в разных местах были такие знаменитости, как будущий академик Королев и маршал Рокоссовский.
Когда я познакомился с Дормидонтовым, ему было под 80. Высокий, прямой, с умными живыми глазами. Несмотря на почтенный возраст, он успевал всё: редактировать журнал, писать книги и статьи по судостроению, сотрудничать в реферативном журнале «Водный транспорт», обрабатывая статьи примерно на 20 языках.
В моей жизни этот человек сыграл огромную роль. Он обучил меня культуре обращения с печатным словом, преподал азы редактирования и корректуры, правильному оформлению статей, а потом книг, за руку привел меня в издательство и заставил написать первую книгу. Но прежде всего были основы работы с печатным текстом. Принесу ему перевод статьи – качает головой и начинает подсчитывать число строчек на странице.
- Вот смотрите, у вас 42 строчки на странице, а должно быть 30. Печатать нужно через два интервала, поле слева должно быть 40 миллиметров, справа – 10. Слово то есть сокращается т.е., а так как пишется полностью. Слова метр и тонна сокращаются м и т, причем без точки на конце и т. д. Ругая про себя этого старого буквоеда, я шел домой – перепечатывать забракованный текст, но постепенно эти уроки вошли в плоть и кровь, что очень пригодились, когда я начал регулярно писать статьи и книги.
Между тем подошел к концу пятый курс. Предстояла плавательная практика. Варианты были самые заманчивые: Балтика, Черное море, а мне с однокашником по фамилии Яковлев досталась великая русская река Волга. Нам надлежало явиться в город Куйбышев, сесть на танкер «Яна» и совершить на нем незабываемый круиз по маршруту Куйбышев – Астрахань – Москва – то удивительное путешествие, за которое отпускники платят бешеные деньги. Нам же это удовольствие обошлось совершенно бесплатно. Более того, нас зачислили в штат, мы стояли на вахте в рубке и в машинном отделении, и за это нам еще платили маленькие, но деньги.
Рейс был донельзя приятным. Волжские капитаны относились к своей работе несколько по-домашнему. Обращается к капитану, скажем, боцман.
- Васильевич (на флоте, как в деревне, общаются друг с другом в основном по отчеству), через часок будем проходить мой поселок. Может, заглянем к моим старикам?
Капитан без долгих разговоров дает соответствующую команду. Танкер встает на якорь, на берег в шлюпке высаживается десант в составе самого просителя, капитана и еще кого-то из приближенных. Часов через 6-8 компания в совершенно разобранном виде возвращается на танкер, капитан, еле ворочая языком, отдает команду сниматься с якоря и идет почивать, а танкер продолжает следовать своим курсом.
И капитан, и его приближенные жили не бедно. И не за счет своих мизерных окладов, хотя у них была надбавка за перевозку опасных грузов (как тогда шутили, «гробовые деньги»). Дело в том, что на танкере много свободных помещений и в каждом рейсе на борт принимали «левый товар». Из Москвы в Астрахань уплывали десятки тонн картофеля, а вверх по Волге шли прекрасные астраханские арбузы. Их покупали прямо на бахчах по пять копеек за килограмм, тогда как в Москве килограмм арбуза стоил 3 и даже 5 рублей.
Поражала дешевизна овощей, фруктов и рыбы в Астрахани. Подплывает к танкеру шаланда. Предлагают помидоры.
- Почем?
- Рубль за ящик (в ящике килограммов 12).
Мы хватаемся за кошельки, но нас останавливает капитан.
- Давай за 30 копеек.
- Да что ты? – кричит с шаланды обиженный продавец. – Смотри, какие помидоры (а они, действительно, были отменные: огромные, налитые солнцем и спелостью).
- Так они у тебя на пределе, завтра ты их выбросишь за борт.
Короче говоря, через минуту мы уже отбирали в ящик прекрасные помидоры за 30 копеек.
Часто под утро, когда инспекторы рыбоохраны спят, к нам подплывали браконьеры.
- Осетра надо?
- Давай, почем?
- 20 рублей за штуку.
Мы к тому времени научились торговаться, и через пять минут на палубе уже трепыхался огромный осетр весом под 100 килограммов, приобретенный за 12 – 15 рублей. Тут же местные умельцы извлекают из этой туши почти полное ведро черной икры, вырабатывают из нее малосольную продукцию и распределяют между участниками сделки. На проходящих мимо плавучих магазинах (местные моряки называют их плавучками) покупаем свежайший белый хлеб, и на толстый ломоть этого душистого, одурманивающего хлеба намазываем слой икры, толщиной в три пальца. Этот непередаваемый вкус до сих пор у меня во рту. А из мяса осетра наши повара делали начинку для пирогов, пельменей, расстегаев… словом, питание у нас было изысканное.
Перед началом обратного рейса мы с напарником купили десять арбузов – конечно, не для продажи, а для себя, и на протяжении всего рейса до Москвы каждый день выкатывали из-под койки очередной арбуз и вдохновенно поглощали его.
Наступила осень, а вместе с ней – последний семестр учебы, после которой нам надлежало пройти производственную практику и написать дипломный проект.
И сразу стал вопрос о распределении. Как мы узнали, та щедрость, с которой нам предоставили возможность учиться на дневном отделении с сохранением заработной платы, была продиктована высшими стратегическими интересами государства. В Министерстве Обороны проверили состав офицеров запаса и обнаружили недокомплект по ряду специальностей, в том числе по судостроению. Поэтому военное ведомство и решило произвести ускоренную подготовку по этим специальностям, выплачивая большие стипендии, отнюдь не стремясь одеть на нас военную форму – лишь бы мы получили дипломы и улучшили их статистику, так что мы могли распределяться куда угодно.
Выбор мест был колоссальный – не то, что в инъязе, где ближе Средней Азии, причем не в приличный город, а в глухой кишлак, никуда не попадешь. А тут все вакансии – только в Ленинграде, в конструкторские бюро, научно-исследовательские институты, на заводы, в трижды засекреченные конторы - всюду требовались, требовались и требовались специалисты.
За каждого выпускника шли сражения, нас соблазняли, переманивали, агитировали. Разумеется, при поступлении в закрытые организации, особенно в «лодочные» бюро (так в просторечии называли конструкторские бюро, где проектировали подводные лодки), требовались кристально чистые анкеты, но, поскольку речь шла о выпускниках кораблестроительного института, где все студенты проверялись и у всех был соответствующий допуск (у нас даже были закрытые лекции, на которых мы писали конспекты на пронумерованных листах, которые нельзя было выносить за пределы аудитории и по которым, как мы шутили, составлялись секретные шпаргалки), не совсем полноценные в анкетном плане выпускники могли рассчитывать на вполне приличные места.
Мою судьбу решил Саша Лебедев, с которым мы сблизились, учась в корабелке. Мне нравились его живость, общительность, любовь к спорту и вообще к любым развлечениям. Мы с ним иногда ходили на пляж, играли в волейбол, на зимние каникулы пару раз ездили в дом отдыха. Однажды он предложил мне: «Слушай, есть два места в институт Гипрорыбфлот. Совершенно открытая контора. Пошли на пару?»
Я подумал и согласился. Соответствующим образом выбрали темы дипломных проектов – промысловые суда. И пошли в тот же Гипрорыбфлот на преддипломную практику. Рассчитывали поработать там пару лет, а там посмотрим. Но это «посмотрим» затянулось больше чем на 40 лет.
Наша преддипломная практика прошла на славу. Мы устроились на штатные должности с окладом 120 рублей, да плюс наши 100-рублевые стипендии – словом, в течение двух месяцев наши доходы были на уровне главных конструкторов, и потребовался не один десяток лет, прежде чем мы вышли на этот материальный уровень.
В декабре 1964 года я защитил диплом. Итак, сбылась мечта ранней юности. Я инженер-кораблестроитель и теперь буду работать не в качестве обслуживающего персонала у специалистов, а как один из творцов – генераторов и носителей плодотворных технических идей.
В том году мне исполнилось тридцать лет. Чего я достиг? У меня хорошая семья, отличная жена, две красивых и умных дочки, комната на Московском проспекте, на подходе – большая квартира, на пиджаке – два «поплавка», свидетельствующих о том, что я окончил два института.
Изрядно побитый жизнью, я твердо знал, что со своей анкетой больших высот я не достигну, и в то же время надеялся, что второе высшее образование сделает мою жизнь более интересной, поднимет планку моих заработков, откроет некоторые новые возможности, которые не были доступны школьному учителю с пятым пунктом и без всяких связей.
Очень скоро я получил совершенно неожиданное предложение. Как-то Федор Константинович Дормидонтов, с которым я продолжал сотрудничать в переводном журнале, обратился ко мне с вопросом:
- Семен Исаакович, вы никогда не слышали о Голубой ленте Атлантики?
Я ничего об этом не слышал, и Федор Константинович долго рассказывал мне о символическом призе, который присуждался пассажирским лайнерам, быстрее всех пересекавшим Атлантику, о морских катастрофах, связанных с гонками лайнеров, о самых знаменитых трансатлантиках – обладателях Голубой ленты. Я слушал этот рассказ со всё возрастающим интересом, и вдруг Федор Константинович прервал свое повествование неожиданным вопросом:
- А вы не хотите попробовать написать книгу о Голубой ленте?
Я, конечно, замахал руками – ведь все мое творчество ограничивалось юношескими стихами и заметками в стенгазету.
- Понимаете, тут нужен специалист с кораблестроительным образованием, знающий иностранные языки, потому что вся литература на эту тему опубликована главным образом в Англии, США, Франции и Германии. А в издательстве «Судостроение» зародилась идея издать такую книгу, но никак не могут найти автора.
Через пару дней Федор Константинович устроил мне встречу с редактором издательства Григорием Иосифовичем Мишкевичем. Редактор как-то скучно посмотрел на меня, невыразительными голосом задал пару вопросов и так же индифферентно предложил написать пробную главу.
Я взялся за работу. По рекомендации Дормидонтова, открыл для себя прекрасную научно-техническую библиотеку судостроения, набрал там пару десятков книг по истории трансатлантического судоходства на разных языках и начал писать пробную главу о знаменитом лайнере «Куин Мэри». Тогда я и думать не смел, что 25 лет спустя впервые побываю в Америке и поднимусь на борт этого прославленного парохода, героя моего романа, который к тому времени станет кораблем-памятником, кораблем-музеем, ошвартованным в порту Лонг Бич на западном побережьи США.
Месяц спустя я принес Мишкевичу 30 отпечатанных листов и стал ждать решения. А еще через пару дней редактор пригласил меня, посмотрел сквозь толстые стекла очков – на сей раз более приветливо, сделал несколько замечаний по тексту и вынес вердикт: «Будем заключать договор».
Окрыленный, я приступил к сочинительству. В первой же командировке в Москву купил в комиссионном магазине портативную пишущую машинку с крупным шрифтом (на ней впоследствии я написал все остальные свои книги и несколько вариантов диссертации) и начал творить.
Собственно, творить было особенно негде. Комната была одна, так что я стучал на машинке прямо над ухом у своей спящей Анечки. Временное облегчение наступило, когда под натиском злобной Марии Ивановны съехала соседка Стелла Арвидовна, и пока ее комната пустовала, я до глубокой ночи сидел там со своей машинкой.
В 1967 году маленькая книжка в невзрачной серой обложке, на жуткой бумаге вышла в свет. Так в моей биографии открылась новая страница – литературная деятельность, которой я занимался и занимаюсь по сей день. Всего я написал более десятка книг, но самой удачной и любимой была, конечно, «Голубая лента», которая выдержала пять изданий и даже переведена на болгарский язык.
Уже после выхода первой книжки я много узнал про сухого и скучного Г.И. Мишкевича. Он очень изменился в отношении ко мне и кое-что рассказал о своей жизни. Оказывается, мой редактор был блестящим журналистом, присутствовал на подписании акта о капитуляции Японии на борту американского линкора «Миссури», а затем был арестован, прошел все виды унижений и пыток в застенках НКВД. Вот откуда его сухость и внешняя отчужденность. Федер Константинович и Григорий Иосифович очень многое дали мне с точки зрения литературного опыта, и я с большой теплотой вспоминаю этих двух исключительно одаренных людей, которые сыграли столь важную роль в моей литературной судьбе.
Но сочинительство – это хобби. Главное – это была работа. Буквально на третий месяц службы меня в составе бригады послали в длительную командировку по всему Каспию: Астрахань, Гурьев, Махачкала, Баку, Красноводск. А потом командировки стали настолько частыми, что я их воспринимал как поездки на работу: Владивосток, Находка, Камчатка, Сахалин, Прибалтика, Керчь, десятки других городов – всюду, где есть рыболовные суда.
Вспомнились слова великого восточного мудреца Саади: «Первые тридцать жизни человек должен учиться, вторые тридцать лет – путешествовать, а третьи тридцать лет – писать. Так вот, моя жизнь пошла именно по этому сценарию: первые тридцать лет я учился, вторые тридцать лет – непрерывно путешествовал, ну а поскольку не был уверен, что проживу еще тридцать лет (к счастью, оказался неправ!), начал писать уже во втором периоде.
Весной 1968 года на 13 году моей семейной жизни состоялось великое переселение. Мы стали обладателями отличной просторной квартиры. Маленькая Светочка бегала из комнаты в комнату и кричала «Мама, ау!», практичная Анечка «забила» для себя и сестрички детскую комнату, а я – кабинет.
Я стал получать гонорары, и мы потихоньку приступили к выплате нашего космического долга.
Угнетало одно: моя Валюша, которая, преодолевая все трудности, заочно окончила наш инъяз, никак не могла устроиться на работу. В школу ее по известным причинам не брали, а если что-то и предлагалось, то совершенно неприемлемое – например, кассиром в сберкассе. Несколько месяцев поработала библиотекарем в Зоологическом институте, несколько месяцев замещала временно отсутствовавших учителей, и она была не одна в таком положении. Выпускники инъяза, вернувшиеся после работы по распределению в разных уголках страны, шли на службу в детские садики, продавцами, горничными в гостиницах, почтовыми работниками. В те годы я шутливо говорил, что не удивлюсь, если какая-нибудь выпускница нашего инъяза станет командиром подводной лодки. Впрочем, нам от этого было не легче. Семь лет после окончания института Валя не могла найти приемлемой работы, и только когда наша младшая дочка пошла в первый класс, Вале повезло: она приглянулась заместителю директора профессионально-технического училища и та взяла ее на работу. И не ошиблась. В отличие от меня, Валя оказалась прекрасным педагогом. Она вкладывала в свой труд и знания, и душу. Ее уважали все преподаватели и искренне любили ученики, и по сей день она получает теплые письма от своих бывших воспитанников, которым сегодня сорок лет и более. В этом училище Валя проработала несколько десятков лет до отъезда в Америку и сохранила о себе самые лучшие воспоминания.
И я тоже увлеченно работал. Наш институт располагался в старом дореволюционном здании на улице Гоголя, рядом с Исаакиевским собором. Это был глубоко уважаемый институт, на который во всех своих делах опиралось всемогущее Министерство рыбного хозяйства СССР. Мои ровесники из тех, кто помладше, помнят то время пустых прилавков и унылых очередей. Идея колхозов и совхозов полностью провалилась, кормить население было нечем, и тогда партия и правительство предприняли отчаянную попытку решить проблему бурным развитием океанического рыболовства. Перед каждым съездом партии стали публиковать контрольные цифры с указанием количества рыбы на душу населения – скажем, 18 кг в год. Эти цифры поступали в Госплан, там эти 18 кг умножали на количество населения страны и получалось, что в год нужно вылавливать определенное количество миллионов тонн рыбы. Далее специалисты определяли, сколько и какой рыбы нужно выловить, сколько и каких промысловых судов нужно построить для этой цели. Всем этим занимался Гипрорыбфлот. Там подсчитывали, во что обойдется это удовольствие, и отправляли результаты в Министерство, а оттуда – в Госплан.
Госплан утверждал эту огромную сумму, и начиналась работа по проектированию и строительству требуемых судов. Масштабы этого строительства были невероятные: на верфях разных городов нашей страны одновременно строили десятки и сотни траулеров, сейнеров и других рыболовных судов, но этих мощностей не хватало – ведь все крупные судостроительные заводы были полностью подчинены военному кораблестроению, поэтому самые большие и технически сложные промысловые суда заказывали за границей: в Польше, ГДР, Японии, Финляндии, Франции и других странах. А при выполнении каждого заказа на заводе-строителе должен присутствовать представитель заказчика. Конечно, самые выгодные вакансии присваивали себе работники министерства, ну а то, что похуже, – доставались Гипрорыбфлоту. Так что практически все время, пока я работал в этом институте, мои коллеги регулярно выезжали на длительные или короткие сроки за границу, тем самым существенно улучшая свое материальное положение. Этой синекурой безраздельно распоряжался директор, который держал при себе группу приближенных и как шубу с царского плеча раздавал им самые престижные и выгодные командировки, которые могли раз и на всю жизнь качественно изменить уровень и образ жизни человека. И если директор отправлял кого-то из своих вассалов на три года во Францию, Швецию, Англию, Японию, даже Новую Зеландию (был у нас такой случай!), он оказывал данному лицу фантастическую материальную помощь. Человек возвращался с машиной, чемоданами барахла, с так называемыми сертификатами, на которые в Союзе можно было купить квартиру, мебель и все что угодно. Разумеется, возвратясь из такой поездки, вассал должен был привезти директору оброк: из короткой поездки – небольшой сувенир, из трехгодичного «Эльдорадо» - «джентльменский набор»: солидный чемодан со всевозможными дефицитами. Иначе нельзя – если директор не будет удовлетворен подношением, больше этот специалист уже никуда не поедет.
О директоре Астахове следует рассказать несколько подробнее. Выходец из глухой деревни, он прошел большой и загадочный путь. Злые языки говорили, что во время войны он был из тех, кто расстреливал наших солдат, если они пытались отступать во время боев. После войны неисповедимыми путями он сделал карьеру по партийной линии и дослужился до инструктора Ленинградского обкома партии. Опять-таки злые языки говаривали, что Астахов был весьма падок до женщин и за это его выдворили из обкома и назначили директором Гипрорыбфлота, хотя ни о судостроении, ни о рыбном хозяйстве он не имел ни малейшего представления.
Но у Василия Ермиловича был здоровый крестьянский ум. Он сумел собрать у себя в институте высококвалифицированных специалистов, невзирая на анкеты и прочие глупости. Вспоминается один эпизод. Начальница отдела вычислительной техники прибегает к директору.
- Василий Ермилович, ко мне в отдел хороший специалист просится.
- Ну так что?
- Так он еврей. Что делать?
- Как что делать? Если гений, так бери!
И в этом Астахов был весь. В самые тяжелые времена он принимал людей с подмоченной репутацией: с неблагополучным «пятым пунктом», бывших военнопленных, лиц, проживавших на оккупированных территориях, репрессированных и т. д. В институте они выросли в крупных специалистов, на плечах которых держался Гипрорыбфлот.
Одним из таких атлантов с подмоченной репутацией был Георгий Борисович Терентьев, начальник подразделения, умница, прекрасный организатор, единственный в институте человек, который говорил Астахову «ты» (сам же директор, как это было принято в большинстве организаций, ко всем – вне зависимости от пола и возраста – обращался на «ты), а иногда посылал Василия Ермиловича достаточно далеко. Так этот Терентьев с точки зрения наших бдительных органов был вообще потерянным человеком, которому место не в Ленинграде, а на Колыме: в годы войны он не просто находился на оккупированной территории, но служил у немцев главным инженером на судоремонтном заводе.
За годы службы в Гипрорыбфлоте, несмотря на его высокий пост (третье лицо после директора и главного инженера), Терентьева ни разу не выпустили дальше Калининграда.
Неблагополучная анкета была и у моего начальника Каменского, который 22-летним лейтенантом попал в плен, и этот факт его биографии при всем его славянском происхождении низводил Евгения Вадимовича по тогдашнему «табелю о рангах» примерно на один уровень с евреями. Впрочем, в некоторые социалистические страны Каменского иногда выпускали.
Разумеется, Астахов был убежденным антисемитом и даже не пытался скрывать это. И тем не менее у него служили десятки евреев, служили верой и правдой. Их никогда не посылали в выгодные загранкомандировки, их обходили бездарные коллеги со славянскими физиономиями и партийными билетами. Обходили во всем: в продвижении по службе, получении наград и прочих поощрений. Через несколько лет службы это коснулось и меня, но пока я просто работал, работал вдохновенно и увлеченно. Работа была поистине творческой и интересной. Меня приняли в отдел перспективы развития флота. Это была группа высококвалифицированных специалистов, которые придумывали новые рыболовные суда, каких еще никогда не было. Они определяли и обосновывали типы судов, определяли их технические характеристики, выполняли технико-экономические расчеты, доказывающие, что данное судно будет экономически эффективно. А в подтверждение своих идей разрабатывался так называемый предэскизный проект данного судна, поэтому в институте работали не только инженеры-кораблестроители, но и механики, электрики, технологи (специалисты по переработке рыбы), радисты и другие специалисты.
После того, как в министерстве утверждался проект, его направляли в конструкторское бюро, где на основе нашей документации разрабатывался технический проект, который представлялся в Гипрорыбфлот на экспертизу. Затем по утвержденному проекту шло строительство, причем на всех стадиях проектирования, строительства, приемки и опытной эксплуатации привлекались специалисты Гипрорыбфлота, и в том, что в шестидесятые-семидесятые годы Советский Союз по тоннажу промысловых судов и по выловам занимал одно из лидирующих мест в мире, немалую роль сыграл наш институт.
Уже на второй год службы я получил повышение – стал ведущим конструктором, а главное – мне доверили отдельное направление в развитии промыслового флота – тунцеловные суда, созданию которых я посвятил несколько десятилетий и благодаря которым я совершил несколько незабываемых рейсов, о которых я расскажу в следующей главе.
-----------
* Ваеры – тросы, буксирующие трал на рыболовном судне (прим. автора)
Добавить комментарий